Виталий ДМИТРИЕВ. Граница бытия -

Виталий ДМИТРИЕВ. Граница бытия

Сквозь наплывы янтаря
и разводы позолоты
на исходе октября
лес просвечивал, как соты,
обнажая синеву,
отпуская на свободу
отгоревшую листву
влажной вечности в угоду.
Вот — граница бытия,
за которой мы не властны.
Для кого-то смерть моя
будет лёгкой и прекрасной,
мимолётной словно грусть.
Скажут: “Музыка умчалась
вместе с ветром”. Ну и пусть.
Лишь бы что-нибудь осталось:
след какой-то на земле,
звук, который отзовётся,
уголёк в ночной золе,
блеск звезды на дне колодца.
Потому что только так
можно выжить, не иначе, —
сквозь молчание и мрак
свету радуясь
и плача.

* * *

Маме

Я путаю, где тот, где этот свет.
Мать целый день бормочет, пребывая
там, где меня всего скорее нет.
Вот и опять глядит, не узнавая,
и даже улыбается в ответ.
Но мне ли? Не уверен. У неё
свой мир. Он моего ничуть не хуже.
Да, иногда бывает, что наружу
вдруг выглянет, нарушив забытьё,
но ненадолго. Ей куда милей
общение с десятками теней.
Не зря ж она беседует всё время
с отцом своим, в блокаду умершим, и с теми,
кого я и не видел никогда.
А этот мир ей скушен и сюда
она теперь является всё реже.
Она другая.
Это мы всё те же.

* * *
Чтобы жизнь начать сначала,
позабыв былые страхи,
нужно мне, чтоб устояла
церковь Кулича и Пасхи,
чтоб навеки уцелела
и над хаосом всемирным
поднималась и желтела
светлым заревом ампирным.
За зелёною оградой,
за трамвайными путями,
возвышаясь где-то рядом
между Господом и нами,
у завода, у больницы
противотуберкулёзной,
не уставшая светится
над землёю этой слёзной.
Это здесь меня крестили.
Это здесь, ещё в начале
всех утрат, перед могилой
бабушку мы отпевали,
и за бортовой машиной,
под рыданье духовое,
по дороге по булыжной
шли неровною толпою.
Я не шёл, но детским зреньем
помню проводы, другие.
Может всё моё спасенье
в этой страшной ностальгии.
Потому что разучился
плакать детскими слезами,
как тогда, когда молился
только Господу и Маме.

* * *
А дым струится до небес –
всё выше, выше…
Как хорошо построен лес –
ни стен, ни крыши, –
сплошные окна в три ряда
и все раскрыты.
Смотри – звезда, ещё звезда –
зажглась в зените.
Да, вся бесстрашие, полёт –
горит, мерцает,
и наши судьбы наперёд
прекрасно знает.

* * *
Когда сквозь это время как игла,
раздвинув черно-белые волокна,
жизнь проскользнёт, укутанная в кокон
стихов моих, и, краше чем была,
ранимая и влажная душа
протиснется, как бабочка, на волю,
расправленными крыльями шурша,
не зная унижения и боли,
мне будет абсолютно всё равно.
Ну а пока — грядущее темно.
И душно, и терпеть невмоготу
Спасительную эту тесноту.

* * *
Мелодии горькая завязь —
всей жизни моей продолженье.
О, если бы только не зависть
к природе, утратившей зренье,
когда, затопляя округу
невнятицей истинной боли,
почти повторяя друг друга,
смыкаются небо и поле.
Что толку в ночном причитанье?
Какого ты ищешь спасенья?
Стихи на едином дыханье
почти не имеют значенья,
а их необычная смелость —
боязнь пустоты и застоя.
Минуй нас смертельная зрелость
и слово, — уже восковое.
О, эта волна звуковая!
Обманет. Конечно, обманет.
Но всё-таки, страх заглушая,
нахлынет, низринет, изранит,
потом подойдёт к изголовью
с любовью, даруя отсрочку,
и значит, ты жив, если кровью
забрызгана каждая строчка.
Спроси — для чего? Я отвечу,
что смысла и нет, и не будет.
Поэтому всё человечье
мне чуждо. Пусть кто-то осудит,
но я не умею иначе
любить. И любое прозренье
из области детского плача,
которому нет объясненья.

* * *
Спелая ветка спружинит под тяжестью птицы.
Вздрогнешь, застынешь, пытаясь припомнить названье
дерева, птицы, травы… Над лесною поляной
запах горячего мёда дрожит и клубится.
Гладишь рукою древесную грубую кожу,
в тёмной воде различаешь своё отраженье.
Как размывает морщины живое теченье.
Время пройдёт и, наверное, станешь моложе,
твёрже душою, постой здесь ещё без движенья.
Так получается — миф обрастает судьбою,
словно когда-то корою прекрасное тело.
А для другого, знать, время ещё не приспело.
Впрочем, для жизни и смерти годится любое.
Сетуем, злимся порой, но скорей по привычке.
Если чего и в избытке у нас, так простора.
Выйдешь на просеку к высоковольтным опорам —
кто его знает, в какой стороне электричка?

Просмотр для печати

Об Авторе: Виталий Дмитриев

Родился в Ленинграде 7 ноября 1950 года. Биография самая типичная – школа, армия, университет (закончил ЛГУ в 1977 году. Факультет журналистики.) Потом Лито Нонны Слепаковой, Александра Кушнера, приглашение в московскую группу «Московское время», куда входили Бахыт Кенжеев, Сопровский, Гандлевский, Игнатова и многие другие. Публикация в максимовском, ещё парижском «Континенте», и как результат – долгий период писания в стол. С началом перестройки – публикации во всех толстых литературных журналах. Союз писателей Санкт Петербурга, куда был принят в 2000 году даже без книги – по журнальным публикациям в «Новом мире», «Октябре», «Знамени», «Октябре», «Дружбе народов», «Неве» и др. В застойные годы сменил массу самых разнообразных профессий от экскурсовода в Исаакиевском соборе до грузчика, каменщика и промышленного альпиниста. За рубеж не слинял, о чём нисколько не жалею. За первую книгу, вышедшую в 2006 году, которая так и называлась «Первая книга стихотворений» стал в 2007 году лауреатом премии А.А.Ахматовой. Вторая книга «Надстрочник» вышла в издательстве Саши Житинского «Геликон Плюс» в 2008 году. Третья книга «Сердцевина» в издательстве «Любавич» - 2012 год. Вот вроде и всё. Остальные кусочки биографии в стихах.