Снег идёт и идёт, будто тысячи белых конвертов
адресата нашли и теперь облепили окно,
и никто не ответит, что с адреса выбыл посмертно
дорогой человек, и письмо не прочтёт ни одно.

Все, что не было сказано, важное или пустое,
остаётся со мной, потому что другим ни к чему.
В опустевшем дому не хозяйкой живу – на постое,
как уехать отсюда теперь навсегда – не пойму.

Снег идёт и идёт, заметая дорогу до детства,
было долгое лето (вагон и тележка тех лет),
а теперь на земле наступила зима наконец-то,
и осталось ее, как заснеженный путь, одолеть.

 

* * *
Так медальончик сердца моего
качается на панцирной цепочке
над этой канителью снеговой,
пока не достигая крайней точки.

А я его нет-нет да подтолкну
нетерпеливым жестом или словом.
Под крышкой локон отливает в хну
и кажется к бессмертию готовым.

Допустим, это будет не сейчас,
кому нужна в таких вопросах точность?
Нежнее медальон в руках качай,
еще цепочку проверяй на прочность.

 

* * *
На Рождество я встретила волхвов –
свернули к дому нашему случайно.
Я вынесла вина им в чашке чайной
и на лепёшку выложила плов.

– Хотите есть? Я вижу, что хотят.
– А что, звезда взошла уже, а ну-ка?
Но как же есть, пока Мария в муках
рожает светоносное дитя?

– Вы голодом хотите ей помочь?
Что с нею будет – дева молодая,
она своё, конечно, отстрадает,
но не сегодня. Вам идти всю ночь

и после на верблюдах и ослах
вам каждый год опять по белу свету
нести дары и весть благую эту:
родился Царь, он мирно спит в яслях.

– Ну, ложечку – кормила, как детей –
за маму, за младенца Иисуса,
подкладывала плова и кус-куса
в тарелки неожиданных гостей.

Какой звездой ведома из Москвы,
я на восток пришла с востока тоже,
и я на этих путников похожа,
но «в Рождество немного все волхвы»…

 

* * *
Когда уже ни ёлки, ни саней,
и день растёт, повернутый к весне,
распугивая птиц капельной дробью,
опомнившийся, выпадает снег,
стоит рябина в белой простыне
и щурится на солнце исподлобья.

Светлым-светло становится тогда,
стоит река под капюшоном льда,
накапливая силы для разбега,
и невозможной кажется беда,
но до чего же черная вода
таится подо льдом и талым снегом.

 

* * *
Знаешь меня? Не знаешь меня?
Будем знакомы.
Каждое утро седлаю коня,
еду из дома.
Лес огибаю широкой дугой,
узкой тропинкой,
мост прохожу над ручьём, и другой –
над Таратынкой.

Видишь меня? А, не видишь меня?
Лес-то в зелёнке –
темп не снижает, бушует весна
на удалёнке.
Почки взрывают берёза и вяз,
будто гранаты.
Если проскочим беду в этот раз –
не виноваты.

Помнишь меня? Нет, не помнишь меня,
ясное дело –
день пролетел будто не было дня,
жизнь пролетела,
будто и нет ничего, кроме двух
яблонь у дома.
Встречу у церкви нарядных старух –
будем знакомы.

 

* * *
Мы будем жить, пока не надоест,
у моря – одного, потом другого,
одолевая каждый переезд
как перевал, и строя жизнь ab ovo*:

от чашки, от цветочного горшка,
от мелочи – мы мелочны, как боги, –
передвигая тумбочку и шкаф,
друг к другу ближе двигаясь в итоге.

Мы будем жить, пока нам хватит сил
на чемоданы сверх багажной нормы,
на взгляды тех, кто нас не выносил,
и кто любил, невыносимо вздорных.

Мы будем жить, пока что не умрем,
– мы смертные, а стало быть, не боги, –
желательно, по-прежнему вдвоём,
у моря, у какого-то из многих.

_____________________________
*ab ovo (лат.) – от яйца, то есть с самого начала

 

ЛЕВ ТОЛСТОЙ

В полудреме утренней, в тумане,
принакрывшем беспокойство вод,
“Лев Толстой” идет к своей поляне,
человек, писатель, теплоход.

Перегружен судьбами людскими,
суммой незначительных забот.
Что их на плаву удержит? Имя,
зацепившись буквами за борт.

Что им в этом имени сегодня?
Миром ли закончилась война?
Хорошо, что Волга полноводна –
не достать до илистого дна.

Только тем до сей поры и живы,
вопреки теченью и судьбе,
что старик трехпалубный двужильный
наши души тянет на себе.

Тянет эту ношу человечью,
словно записавшись в бурлаки,
и “Антону Чехову” навстречу
подает гудок взамен руки.

 

* * *
Прогуливаясь друг у друга в памяти,
вытаскиваем разные слова,
как фокусник – цветы из рукава,
и учимся какой-то новой грамоте.

Потребность в общих темах – вот зависимость
сильнее, чем желание курить.
На брошенное «А поговорить?»
меняется легко любая письменность.

Полцарства за коня и собеседника,
за голос, не натянутый струной,
за то, что «Вы больны, увы, не мной»,
а кем-нибудь из города соседнего.

 

* * *
Живи со мной в спасительной глуши,
в недостижимом далеке от мира,
люби меня спокойно, не греши,
не создавай из женщины кумира.

Рассматривай в подзорную трубу
на мертвенной луне живые пятна,
живи со мной, как будто нет табу
на яблоневый сад и путь обратно.

Как-будто нет важнее ничего
ночной рыбалки, удочки и снасти.
Накапливает воздух вещество,
пригодное для переплавки в счастье,

Венера заслоняется Луной –
успей их снять, пока на небе рядом.
Живи, надёжно заслоняясь мной
от зоркого земного злого взгляда.

 

* * *
Поживём ещё, потому что солнце,
потому что ноги сухие в кедах,
и последний холод ночной придётся
– если верить гуглу – на эту среду.

Поживем, загадывая помногу,
не скрывая образности желаний,
ничего не зная – и слава Богу –
друг о друге в личном необщем плане.

Разбирая старые фотоснимки,
где стоят в обнимку чужие люди,
и не важно, где мы бывали с ними,
и не страшно то, что уже не будем.

Но для тех, кого узнавать не сложно,
закипает белая пена вишни,
и возможно, мамин рецепт пирожный
к сентябрю придётся совсем не лишним.

Доживём до спелости или дольше,
потому что лето не за горами,
а за лесом, ландышами заросшим,
за ветвистой ивой в оконной раме.

 

* * *
По большому счету, по самому крупному счету,
для меня никто, кроме этих двоих, не важен,
у меня лимит на сочувствие, боль, заботу,
у меня не хватает сил улыбаться даже.

У меня не хватает сердца – усохло, что ли,
но какое-то стало маленькое и злое,
защищается всеми клапанами от боли,
и не видно в нём никого, только эти двое.

Как тут мир уместить в себе, а войну подавно,
если в левом предсердии сын, и в правом – тоже?
Я устала, я не умею о самом главном,
я умею только о том, что всего дороже.