* * *
Я просто иду домой
По улице неродной,
По городу неродному
К такому чужому дому,
К родному чужому мужу,
Который небрит, простужен,
И ждет из другой страны
Письма от своей жены.
Я просто иду с работы,
Минуя большие лужи,
Уже прохудились боты,
И нужно готовить ужин
Больному чужому мужу,
Который устал от кашля,
Которому стало хуже,
Которому тоже страшно.

 

* * *
Все, кто не видел знаменитой Федры,
идите и смотрите, как старуха
средь грязной сцены коммунальной кухни
в соседский чайник подсыпает соль,
большим бельмом кося под примадонну
и героиню довоенной драмы –
пока венецианскую бауту
на пыльных антресолях травит моль…
А Ипполит расстрелян на рассвете
колючего, как проволока, утра:
он списка кораблей до половины
не дочитал… не помнит… не слыхал…
И он не видел знаменитой Федры,
и он не знал, как Федра знаменита
за толщей закулисного дознанья,
где ослепляет ламповый накал.
В тот год воронья шуба поседела
в удушливом, как память, коридоре,
где очередь длинней, чем жизнь Сивиллы,
не предсказавшей прошлое назад.
К ней прежде тоже гости приходили
на светлый праздник, заполночь, под утро,
без стука, без звонка, – и вышибали
резных дверей классический фасад
подкованной кирзой… А на паркете
бледнели лица редких фотографий
из переписки легендарных дам.
Все умерли: и Анна, и Марина,
и друг их жизни Ося Мандельштам –
все умерли. Апофеоз Расина.
Финальный хор. Не пенье – отпеванье
из панихид по стареньким знакомым,
которые в урочищах Сибири валили кедр…
Вдвоем и допоем
под вечный вой служебных волкодавов
про вычурный чубук в зубах у вохры…
В чужбинном многоярусном вокзале
Расин усоп на празднестве своем.
Он не увидел знаменитой Федру, –
зато она его в гробу видала
в его парадном маршальском мундире
с наградами, покрывшими живот.
Всем, кто не видел знаменитой Федры,
прослушать лекцию на том вокзале,
где Федра только тем и знаменита,
что всех и все всегда переживет…

 

* * *
по наклонной вниз я жила в нью-йорке
как в одесском детстве скользила с горки
и при этом над всеми и вся глумилась
я впадала в панику и в немилость
выходила в тираж не за тех из комы
навсегда забыла всю жизнь искомых
я плохая мама и дочь плохая
и пою пустотами громыхая
нахлебавшись грязи с богемной кодлой
поступала пошло грешно и подло
все мои лирические чертовки
просто грубый фейк или фокус ловкий
на ходу меняя задач условия
под ответ подгоняла строки злословие
виртуальных оваций срывала лаву
и теперь пожинаю дурную славу
я словесный мусор сметаю в строки
и от критиков слышу одни упреки
я на ветер пускаю свои зарплаты
и оставлю сыну одни заплаты
я давно растеряла родных и близких
вместо них лишь даты на обелисках
впереди распад по его закону
я прошу не пишите с меня икону

 

* * *
Под многотомный диккенсовский ливень,
Под перезвон Святого Бенджамина
Укрой мне плечи пледом у камина
И прозой захлестни, как та волна,
Которая, сшибая с ног, уносит
Водоворотом грога и вина
Из подворотен площадного дна,
Где осень – нищенка не меди листьев просит,
А чтобы наступил минувший век…
Сквозь ветки ветхие, сквозь веки вех
Струится дождь на улицу, фонарь,
Аптеку, где от насморка микстуры.
От ревматизма охромел звонарь –
Из храма хлюпает по хляби хмуро.
В окне напротив – злой карикатурой –
Простуженная пожилая мисс
Колышет нотный стан клавиатуры.
Что нам до бледной кашляющей дуры?
Ей не дождаться “браво” или “бис”,
Поскольку мы еще не родились
В потоке мировой литературы.

 

* * *
Когда на тракте каторжной строки
Под острием острожного пера
Неосторожным росчерком руки
В кавычки заключается игра,
Когда кретинка-критика корпит
В углу над уголовными делами,
Когда гремят скандалы кандалами
В передовицах сдавленных обид,
Когда, как глист, извилист журналист,
Свои извилины излив на лист,
На сверстанные полосы этапа,
Когда в подвал газетного гестапо
Густым курсивом загоняют слово
По курсу подлицованной фарцы, –
То мудрецы скорбят, как мертвецы,
При погребении еще живого.

 

* * *
Мегаполис, продрогший до мозга костей
И промокший до синевы.
Я попала сюда, как в хмельную постель
К чужаку с которым на “вы”.
Мегаполис туннелей и эстакад,
Над Гудзоном дающих крен,
По мостам и трассам сползает в ад
Под воинственный вой сирен.
Мегаполис: Эмпайр попирает твердь,
Припаркованный к облакам,
На Бродвее рекламная круговерть –
Мельтешат мультяшки “дот кам”,
Но армады высотных жилых стволов
Неустанно целятся в высь.
Пожирай журнальных акул улов
Да избытком быта давись.
Провались в андерграунд густых пустот,
В андерграунд с приставкой “арт”
Грызуном над грудами нечистот
Под змеиным клубленьем карт.
Поздний брак по расчету с тобой – постыл,
Но вопящую душу заклеил скотч,
И на сотни миль твой враждебный тыл…
В мегаполис по-лисьи крадется ночь.

 

* * *
Я лежу на земле (да поможет ей страх),
А моя голова от меня в двадцати или больше шагах.
Я руками оторваными от тела
Эту землю до боли чужую обнять захотела.
Я лежу и лечу над безбожным контуженым глобусом
Вперемежку с обломками взорваных вклочья автобусов.
Я кровавая пыль… пусть не ждут меня дома…
Как любезны улыбки политиков на приемах!

 

* * *
Мы не сидели в одном окопе
И не лежали в одной постели,
Просто на дьявольском автостопе
Божьими искрами пролетели
Мы пролетели над Тель-Авивом,
Над средиземной соленой лужей,
Над геометрией неуклюжей
Улочек в гомоне хлопотливом.
Над многоточьем торговых точек,
По траектории “жизнь кривая”
Мы пролетели, не выбривая
Крыш плоскодонных с рядами бочек
Мы пролетели, и стало ясно,
Что не ходили с эпохой в ногу,
А исходили строкой напрасной…
Нас не заметили, слава Богу.

 

* * *
На самом деле было хорошо
Спать у костра в обнимку с чужаком,
И в ледяную воду – нагишом,
И по безлюдным скалам – босиком.
И падая в косматую траву,
На варварском наречье этих мест
Шептать ему, что грежу наяву,
Что здесь мне никогда не надоест.
Но твердо знать, что это эпизод:
Через неделю, если повезет,
За мной сюда вернется вертолет
И на Большую Землю заберет.

 

* * *
глянешь в зеркало вновь
там седая горилла
жизнь свернулась как кровь
а когда-то бурлила
жизнь свернулась в клубок
под холодной колодой
и её колобок
вероломно обглодан
жизнь свернула в кювет
и ржавея под снегом
шлёт бесцельный привет
уцелевшим коллегам

 

* * *
Для нас разбитые скрижали –
Лишь буквы, точки, запятые.
Нас в рабстве матери рожали
И немы к нам слова святые.
Ведь их просеивает сито
Не местной широты кармана, –
И мы уже как волки сыты
Небесной манною обмана.
Но все еще как овцы целы,
За пастухом косноязычным
Туда идем, не зная цели,
Где слово станет неприличным.
Мрем от словесного поноса.
В пустыне нам, сорокалетним,
Не заключить пари с безносой,
Раз молимся последним сплетням.
Телец словарного запаса
Отлит из крови человечьей.
Парируй пасы свинопаса,
Пока твой почерк бисер мечет.
Твой беглый почерк, рабский с виду,
Окаменеет в манускрипте,
Чтобы воздвигнуть пирамиду
Воспоминаний о Египте.

 

ВДОХНОВЕНИЕ

Оно берется ниоткуда
И отбирает у меня
Мои привычные причуды
Первопричиной бытия.
И, пробираясь в подсознанье,
Старается прибрать к рукам
В уборах знаков препинанья
Кривого почерка канкан.
Но собираясь восвояси,
Вобрав в себя словесный сор,
Свои иные ипостаси
Перебирает с давних пор.

 

* * *
Был день унижен и скукожен,
И задрожал листом осенним,
Когда с меня снимали кожу
Тем перелетным воскресеньем.
Когда с простым демисезонным
Пальто с меня срывали кожу
В привычном рвении казенном
По адовым кругам тамо жен.
Но отпустили в Палестину,
Где от хамсина сатанею
И на ветру январском стыну,
Все чувствуя сто крат больнее.

 

* * *
Иерусалимские граффити
Улики боли, смерти отпечатки
Не выводимы с каменной брусчатки.
Они, как встарь, на старых тротуарах,
Непроходимых от амбиций старых.
Не торт под кремом юбилейно-сладкий,
Но складки гладкой кремниевой кладки
Увязли в грязной вязи матюгов
Двоюродных семитских языков.
Корявый синтез рук и краскопульта –
Они пророчества какого культа?
Корявым почерком скривилась гадко
Со стенки Валтасарова загадка.
Не стал стальным небесный пьедестал,
Библейский город от себя устал,
Как от Вселенной старец Иегова,
Но мы уже не выстроим другого,
Идя в обнимочку подстать туристам
По неказистым улочкам бугристым
Вдоль стенограммы стен, гремящих злобой
К стене заплаканной и твердолобой.