Каждый писатель решает по-своему вопрос развития степеней свободы героя в поле заданной фабулы. Пушкину в этом помогает его неизменный принцип неопределенности. Принцип этот проявляет себя как на внутреннем, так и на внешнем уровнях.

К внешней неопределенности в «Годунове» относится не только заключительная сцена молчания, но и расплывчатость касательно убийства. Убийца ли Годунов? У историков нет на это однозначного ответа. В литературоведении принято считать, что Пушкин опирался на Карамзина, открыто обвинившего Бориса: «…он умел лицемерить: не забылся в радости сердца – и за семь лет пред тем смело вонзив убийственный нож в гортань Св. младенца Димитрия, чтобы похитить корону» [Карамзин 2014: 181].

Согласимся, что семь лет – слишком долгий срок для того, чтобы успешно осуществить подобную кровавую комбинацию в постоянно развивающемся мире. Например, комбинация в шахматах, рассчитанная заранее, часто терпит крах, потому что слишком многое происходит на шахматной доске, чего нельзя просчитать заранее. В жизни еще сложней, учитывая, что появляются новые люди, завязываются новые отношения, меняются цели, задачи, да и вообще картина мира. Политический мир подвижен и нелоялен. Кроме того, царевич Димитрий Иоаннович – сын от шестой или седьмой жены Ивана Грозного – был незаконнорожденным. Так что историками многое поставлено под вопрос. В художественной литературе выбор за писателем. Может, Пушкин и следовал сюжету Карамзина, а может, сделал что-то совершенно другое, в соответствии со своими художественными задачами.

Убийца ли Годунов?

Внешний конфликт «Годунова» разрастается вокруг мотива убийства. «Почти в каждой сцене “Бориса Годунова” присутствуют воспоминания или намеки на совершенное злодейство в Угличе (сцены “Кремлевские палаты”, “Ночь. Келья в Чудовом монастыре”, “Царские палаты”, “Ночь. Сад. Фонтан”, “Царская дума”, “Площадь перед собором в Москве”, “Москва. Царские палаты”)» [Макаренко 2011: 100].

Но какие неоспоримые доказательства представлены в пьесе для поддержания версии Годунова-убийцы?

Впервые мотив убийства возникает в «Кремлевских палатах» (первая сцена), выдвинутый Шуйским, который утверждает, что Годунов – убийца, а он – свидетель подготовки убийства. Если говорить о практике расследования (а читатель и есть следователь), то обычно требуются дополнительные свидетели для подтверждения обвинения. В пьесе их нет. Все дается со слов Шуйского. Определенно им высказано только одно – Годунов виновен в том, что пролилась кровь Димитрия. На вопрос Воротынского: «Полно, точно ль / Царевича сгубил Борис?» – следует очень расплывчатый ответ:

Шуйский

…Я в Углич послан был
Исследовать на месте это дело:
Наехал я на свежие следы;
Весь город был свидетель злодеянья;
Все граждане согласно показали;
И, возвратясь, я мог единым словом
Изобличить сокрытого злодея.

На какие именно следы «наехал» Шуйский? Чему был «весь город» свидетель? Факту убийства или связи убийцы с Годуновым? Но связь с Годуновым могла раскрыться только в процессе расследования. Не присутствовал же «весь город» в кабинете следователя! И вообще – не многовато ли свидетелей для тайного покушения? Далее Шуйский «подкрепляет» свой смутный рассказ словами о единогласном подтверждении свидетелей. Каких? Да всего города! То есть «все граждане», которые по странному стечению обстоятельств явились в тот день к месту будущего убийства, впоследствии единогласно засвидетельствовали… О чем? Снова неясно. Все подано в искусно составленных намеках с ключевыми словами, призванными бить на эмоции, а не на логику. Главное – изначально создать конкретную установку, а к ней уже подшить акценты типа «свежие следы», «свидетели», «единогласные показания».

Воротынский, конечно, наивен, но и у него возникает естественный вопрос: «Зачем же ты его не уничтожил?» Ответ весьма любопытен.

Шуйский

Он, признаюсь, тогда меня смутил
Спокойствием, бесстыдностью нежданной,
Он мне в глаза смотрел как будто правый:
Расспрашивал, в подробности входил –
И перед ним я повторил нелепость,
Которую мне сам он нашептал.

Минуточку! Как это – смутил? Тем, что смотрел «как будто правый»? А как же «свежие следы» и свидетельства всего города Углича? То есть Шуйский хочет сказать, что поведение Годунова было убедительнее прямых улик? Но чтобы у Воротынского не возникло тех же сомнений касательно виновности Бориса, Шуйский тут же приплетает историю с нашептыванием. Опять, заметим, ничего определенного. Все в намеках.

В расследовании важную роль играет личность свидетеля. Насколько он искренен и непредвзят? Насколько честен? Есть ли у него личные мотивы, по которым он может обелить или очернить подозреваемого? Теперь на первый план выходит внутреннее, без которого невозможно составить представление о том, с кем мы имеем дело.

Личность Шуйского достаточно сомнительна. Он искушает Воротынского. В конце разговора Воротынский, поддавшись искусу, уже исподволь охвачен мечтой о заговоре: «А слушай, князь, ведь мы б имели право / Наследовать Феодору». Ответ Шуйского: «Да, боле, / Чем Годунов». При этом он постоянно юлит. Уже в четвертой сцене он отказывается от своих «показаний», говоря Воротынскому: «…я злословием притворным / Тогда желал тебя лишь испытать» («Кремлевские палаты»).

Ответ приводит в замешательство не только Воротынского, но и читателя. Так было или не было то, о чем ранее свидетельствовал Шуйский? Если Шуйский действительно вступил в заговор с Годуновым, поддавшись «нашептываниям», и сокрыл преступление, то он нарушил присягу царю. В первом послании к Курбскому Грозный ставит измену государю на одну ступень с изменой православию и уподобляет изменников бесам, нарушившим обряд крестоцелования. Такого «свидетеля» замели бы в острог и казнили.

Речь не о том, что же было «на самом деле», а как Пушкин выстраивает ситуацию неопределенности. Например, характеристика, которую несколькими сценами ниже Годунов дает Шуйскому, не вызывает сомнений: «А Шуйскому не должно доверять: / Уклончивый, но смелый и лукавый…» («Царские палаты»). Ранее читатель уже в этом убедился. То есть, когда Пушкин хочет создать определенность, он делает это максимально ясно. Совершенно другую картину мы наблюдаем, когда дело касается убийства царевича.

С. Баймухаметов пишет: «Если бы Пушкин в драме “Борис Годунов” не написал больше ничего, связанного со смертью царевича Дмитрия, а только одну строчку: “И мальчики кровавые в глазах” – ее было бы вполне достаточно, чтобы мир приговорил царя Бориса» [Баймухаметов 2008]. Действительно, этот монолог Бориса обычно воспринимается как признание вины. Но так ли все в нем однозначно? Перечитаем концовку о совести:

Но если в ней единое пятно,
Единое, случайно завелося,
Тогда – беда! как язвой моровой
Душа сгорит, нальется сердце ядом,
Как молотком стучит в ушах упрек,
И все тошнит, и голова кружится,
И мальчики кровавые в глазах…
И рад бежать, да некуда… ужасно!
Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.

Кажется, будто Борис говорит о себе. Любопытен синтаксис первого предложения. Оно выстроено как условное сложноподчиненное, где связь между зависимым и главным предложениями осуществляется с помощью составных двойных союзов «если… тогда». Выполнение второй части в таких предложениях обусловлено первой. Эта часть монолога содержит предложение с реальным условием. Условие в данном случае связано с совестью («если в ней единое пятно <…> случайно завелося»). Заканчивается монолог сложноподчиненным предложением с придаточным «Тогда – беда!». Оно логично замыкает мысль условно подчиненного предложения. Можно предположить, что Годунов ведет речь не о себе, а о злодее, чье имя пока не обнародовано, которого должна ведь мучить советь! Может, и так, но двойственность возникает при внезапном появлении глаголов несовершенного вида во второй части условно подчиненного, перед этим использовавшего совершенный вид («сгорит», «нальется»). Переход к несовершенному виду в том же перечислении ощущений («стучит», «тошнит», «кружится») сдвигает монолог в область интимно внутреннего, относящегося уже не к общим размышлениям, а к специфическим ощущениям.

Так, может, Борис все-таки говорит о себе?

Неопределенность нарастает. Вырванный из контекста сегмент о «мальчиках» рождает больше вопросов, чем ответов. Нужно посмотреть, из какого целого он вытекает, то есть проанализировать не только что говорится или делается, но и кто стоит за словами или поступками. Идем к началу монолога (у Пушкина всегда так – доходишь до конца и понимаешь, что нужно вернуться к началу). Монолог открывается сетованиями Годунова на скуку и томленье. Он сравнивает властителя с любовником, утолившим «сердечный глад» и охладевшим к тому, что вожделел. Ничто не намекает на внутренние терзания и угрызения совести. Обычный монолог пресыщенного властью. Где-то в глубине души шевелятся смутные предчувствия «грома небесного» и «горя». Борис мысленно возвращается к неблагодарности людской, вспоминая все, что он сделал для народа.

Мне счастья нет. Я думал свой народ
В довольствии, во славе успокоить,
Щедротами любовь его снискать –
Но отложил пустое попеченье…

В этом суть его печалей. Далее он пытается урезонить горькие чувства, подняться над ними, посмотрев на это с высоты птичьего полета:

Безумцы мы, когда народный плеск
Иль ярый вопль тревожит сердце наше!

Увы, это ему не удается. Неблагодарность народная гложет его, и в душе всплывает самое больное – напраслина, которую на него возводят.

Я дочь мою мнил осчастливить браком –
Как буря, смерть уносит жениха…
И тут молва лукаво нарекает
Виновником дочернего вдовства –
Меня, меня, несчастного отца!..
Кто ни умрет, я всех убийца тайный:
Я ускорил Феодора кончину,
Я отравил свою сестру царицу –
Монахиню смиренную… все я!
Ах! чувствую: ничто не может нас
Среди мирских печалей успокоить;
Ничто, ничто… едина разве совесть.
Так, здравая, она восторжествует
Над злобою, над темной клеветою.

«Молва» разыгрывает историю «Макбета» с бесконечной чередой убийств в целях завоевания и укрепления верховной позиции. Однако Пушкин не писал русский вариант «Макбета». Он развивал свой жанр – жанр действительности. Поэтому ситуация скорее напоминает реальную травлю, возможно и срежиссированную кем-то, кто более родовит, кого гложет тайная ревность, «злоба». Обращает на себя внимание эпитет «лукавый» по отношению к молве – тот же эпитет, которым Годунов окрестил Шуйского. В первой сцене Шуйский и предстает как источник слухов, когда пытается «просветить» Воротынского относительно Годунова.

Борис сетует на слухи («темная клевета»), на ярлыки, которые на него навешивают. Сетует, как сетовал бы каждый, незаслуженно оклеветанный. Его монолог не самооправдание – он наедине с собой, ему не перед кем кривить душой, «лицемерить». Это и не «самоотчет-исповедь». Он не исповедуется. Это горькие размышления о «мирских печалях», о природе человеческой, о том, как быстро и бездумно толпа поддается «молве». Мысли Годунова не «призраки невидимого горя» Ричарда II и не «призрачные страхи» его жены. Горе Бориса не метафизично. В своих горьких размышлениях он пытается найти решение, как сохранить здравый ум, не дать себя на растерзание эмоций. В конце концов он находит ответ, как с этим справиться. Спасение – в «здравой совести» и вере в то, что она восторжествует над эмоциями «черни». К этому приходит Борис. Станет ли тот, у кого совесть нечиста, успокаивать себя таким странным образом, если только он не мазохист?

Так постепенно Пушкин подводит к третьей, заключительной, части монолога. Размышления о «злобе» людской закономерно приводят к мыслям о злодействе, о том, «в ком совесть» действительно «нечиста». «Мальчики кровавые» возникают в этом контексте. Они вынесены в конец монолога как последняя капля, как самая ужасная клевета, с которой можно справиться, только проведя мысленно убийцу по всем кругам ада нечистой совести.

Но может быть, все и не так. Ведь восклицает же Борис наедине с собой, узнав о самозванце: «…тринадцать лет мне сряду / Все снилося убитое дитя!» Значит, монолог о мальчиках все-таки о его собственных ощущениях? Еще одна «улика» против Годунова?

И да, и нет. Во-первых, убийца не вопрошает, не гадает на протяжении тринадцати лет, почему ему снится жертва. Он знает почему. Годунов вопрошает. Он разгадал смысл сна только после того, как понял, что затевается спектакль государственного переворота. Сам он не мог предусмотреть или просчитать появление подобного сценария, но вполне возможно, что его интуиция оказалась сильнее. Она и сигналила ему в образе царевича. (Объяснения мистического толка я упускаю как не относящиеся к жанру действительности.)

Во-вторых, ощущения могут быть вызваны мысленными картинами убиенных детей. Годунов мог ощутить подобное, когда Шуйский живописал ему кровавую расправу над детьми после убийства царевича. Шуйский мастер расписывать. Вот и отвечая на вопрос Бориса об опознании царевича, он добавляет: «Перед тобой дерзну ли я лукавить?» (Снова «лукавить»!) И тут же начинает расписывать усопшего, наделяя его сверхъестественными качествами.

Но детский лик царевича был ясен
И свеж и тих, как будто усыпленный;
Глубокая не запекалась язва,
Черты ж лица совсем не изменились.

«Как будто усыпленный…» О чем это он? Усыпленные просыпаются, если речь о живых. А царевич и впрямь описан как живой… Намек на возможное воскрешение? Но Шуйский ведь не верит во все это! Не с его циничностью верить в подобные вещи.

Немного в другой форме Шуйский повторит то же перед Патриархом:

Святый отец, кто ведает пути
Всевышнего? Не мне его судить.
Нетленный сон и силу чудотворства
Он может дать младенческим останкам…

За благочестивой речью просматривается лукавый затейник. Лукавство и затея всегда идут рука об руку. В этом есть какая-то бесовщина. «Не правда ль, эта весть / Затейлива?» – бросает Борис вслед Шуйскому, когда Шуйский собирается покинуть покои, сообщив о самозванце. Между ними разворачивается неявный диалог, который можно восстановить по отдельным словам, как по вершине айсберга. Шуйский юлит, как бес: царевич мертв, но он как живой; «держава» «сильна», но «питается» «баснями» (интересно, кто их подбрасывает?); Димитрий мертв, но «Димитрия воскреснувшее имя» «к нему толпу безумцев привлечет». Понимай как знаешь.

Годунов высмеивает «затею», но так, что за этим слышится вызов Шуйскому:

Чтоб мертвые из гроба выходили
Допрашивать царей, царей законных,
Назначенных, избранных всенародно,
Увенчанных великим патриархом?
Смешно? а? что? что ж не смеешься ты?

«Посмотрим, как ты посмеешься, когда как будто усыпленный начнет расшатывать твой трон», – словно отвечает ему Шуйский последующим описанием царевича в гробу.

При продвижении к развязке неопределенность не убывает. В сцене, когда Борис обращается за советом по поводу Самозванца («Царские палаты»), вновь вклинивается принцип неопределенности. На сей раз в репликах бояр, наблюдавших за реакцией царя на совет Патриарха, а затем Шуйского:

Один боярин (тихо другому)

Заметил ты, как государь бледнел
И крупный пот с лица его закапал?

Другой

Я – признаюсь – не смел поднять очей,
Не смел вздохнуть, не только шевельнуться.

Первый боярин

А выручил князь Шуйский. Молодец!

Из диалога следует, что Один боярин либо верит в версию убийства, либо сам замешан в заговоре и с любопытством наблюдает за реакцией Годунова на совет Патриарха (подробнее об этом будет ниже). Реплика Другого настораживает. Почему он «не смел поднять очей»? Только виновный избегает смотреть в глаза. Боялся, что план вот-вот рухнет? Реплика Первого боярина озадачивает вконец. Кого «выручил» Шуйский? Царя? Но этот глагол уместен по отношению к кругу друзей, попавших в затруднительное положение.

Установка на убийство постоянно отбрасывает тень, превращаясь из тени младенца в тень отца Гамлета. От тени сложно избавиться. «Ужели тень сорвет с меня порфиру», – задается вопросом Годунов. «На призрак сей подуй – и нет его». Если бы так! Эта тень будет преследовать его веками.

Что породило ее – миф или история?

Главное, что Пушкин не хочет нас избавить от нее. Да, Борис теряет самообладание, когда Шуйский приносит ему весть о самозванце. Но кто бы остался невозмутим? Да, он допрашивает Шуйского по поводу свидетельства смерти младенца. И это нормально в подобных обстоятельствах. Но смятение читателя только нарастает. Когда же наступит ясность?

Читатель ждет покаяния от последней сцены Годунова, словно смерть – это та самая «мышеловка», которая сумеет наконец развязать язык убийце. Но и в этом читателю отказано. Вместо покаяния – инструкции сыну и беглое упоминание грехов:

Но я достиг верховной власти… чем?
Не спрашивай. Довольно; ты невинен,
Ты царствовать теперь по праву станешь,
Я, я за все один отвечу богу…

И это все. Можно, конечно, предположить, что здесь мелькает тень убиенного царевича, но только если находиться в капкане установки. Тогда нужно ответить на вопрос, как это согласуется с внутренним монологом о «здравой совести». Здесь может быть три варианта. Первый – Пушкин упустил момент согласования этих монологов. Маловероятно. Второй. Признание в убийстве. Третий. Грехи, на которые намекает Годунов, не смертные грехи. Это, по крайней мере, согласуется с монологом о «здравой совести». Да, Годунов не безгрешен. Да, путь к верховной власти не усеян розами. Да, все мы держим ответ перед Богом и всем нам есть в чем покаяться. И да – дети не отвечают за грехи родителей. Но грех греху – рознь.

Если пушкинский Годунов и впрямь невиновен, то это в корне меняет смысл пьесы. Тогда получается, что она не об убийце-царе, а о жертве заговора «природных князей» против того, кто не «Рюриковой крови». Приняв эту версию, можно говорить о том, что в структурном аспекте вырисовывается двойственная иерархия – законная, с Годуновым во главе, и тайная, структурированная вокруг тех, кто «Рюриковой крови». Оператором при таком раскладе будет Шуйский («Давай народ искусно волновать, / Пускай они оставят Годунова»).

Процесс – тайная борьба недоброжелателей Бориса «затейливыми» методами, включая союзничество с враждебными иностранными силами и навет (или, говоря современным языком, «фейки». Вещь обычная в политике. Ну хоть взять недавнюю борьбу династий Клинтонов и Бушей против аутсайдера Трампа с фейками типа Russian collusion, бесконечными судами и гонениями на его семью, с последующим низвержением его незаконными, по мнению большей части избирателей, методами и тюремным заключением его союзников без суда и следствия).

Функциональное значение – попытка отмирающей династии Рюриковичей, в ком, по словам Воротынского, «народ отвык <…> видеть древню отрасль», закрепиться вокруг трона во что бы то ни стало («Пускай они оставят Годунова, / Своих князей у них довольно, пусть / Себе в цари любого изберут»). Наконец, генезис может быть представлен известным признанием Пушкина Вяземскому о том, что он смотрел на Годунова «с политической точки» (X, 141; письмо Вяземскому от 13 сентября 1825 года). А если так, то «молву» можно расценить как акт политического манипулирования народом в процессе осуществления замысла по свержению Бориса.

Сказанное верно при условии, что мы принимаем версию невиновности Бориса.

Принцип неопределенности порождает ситуацию, в чем-то схожую с ситуацией Ричарда II, когда герой предстает «то преступником, то жертвой, а то и тем, и другим в одном лице», но не потому что Годунов таковым является, не потому что, как Ричард, не умеет «ни совладать с собственным “я”, ни с миром, не готовым принять его» [Шайтанов 2023: 230], а потому что мир не может решить, кто же он на самом деле, и никто не может или не хочет пролить ясность на сей счет, включая духовников и близкое окружение Бориса. Не хочет и Пушкин. И жанр зависает в зоне неопределенности.

Ситуация наподобие квантового дуализма, когда в зависимости от того, что хочешь наблюдать, получается либо частица, либо волна. Хочешь наблюдать Бориса-убийцу – получай убийцу, а хочешь Бориса-жертву – получай жертву. В первом случае речь будет о мощном потенциале героя, сумевшего повернуть историю вспять, рассчитав все на годы вперед, и только смерть кладет естественный конец его злодеяниям. Это жанр трагедии. Во втором случае перед нами характер со слабым потенциалом, не сумевший укрепить свою позицию и павший жертвой заговора. Здесь мы имеем дело с комедией.

Жанровая определенность вырисовывается при смещении ракурса на внутреннее, связанное с вопросом принятия решений Бориса.

Литература

• Алексеев М. П. Ремарка Пушкина «Народ безмолвствует» // Алексеев М. П. Пушкин: Сравнительно-исторические исследования. Л.: Наука, 1972. С. 208–239.
• Аристотель. Поэтика / Перевод с др.-греч. М. Л. Гаспарова // Аристотель. Сочинения в 4 тт. Т. 4 / Общ. ред. А. И. Доватура. М.: Мысль, 1983. С. 645–681.
• Баймухаметов С. Т. Убивал ли Борис Годунов царевича Дмитрия? // Баймухаметов С. Т. Призраки истории. М.: АСТ, Олипм, 2008. URL: https://history.wikireading.ru/248249 (дата обращения: 01.02.2023).
• Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1986.
• Белый А. А. «Я понять тебя хочу». М.: Индрик, 1995.
• Бердяев Н. Духи русской революции. М.: T8Rugram, 2018.
• Благой Д. Д. Социология творчества Пушкина. Этюды. Второе дополненное издание. М.: Мир, 1931.
• Благой Д. Д. Историческая трагедия Пушкина «Борис Годунов». М.: Госиздат, 1957.
• Бочаров С. Г. Сюжеты русской литературы. М.: Языки русской культуры, 1999.
• Вацуро В. Э. Историческая трагедия и романтическая драма 1830-х годов // Вацуро В. Э. Пушкинская пора: Сб. ст. СПб.: Академический проект, 2000. С. 559–603.
• Веселовский А. Н. Избранное. На пути к исторической поэтике / Сост., вступ. ст., послесл., коммент. И. О. Шайтанова. М.: Автокнига, 2010.
• Веселовский А. Н. Избранное. Историческая поэтика / Сост., вступ. ст., послесл., коммент. И. О. Шайтанова. СПб.: Университетская книга, 2011.
• Веселовский А. Н. А. Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного воображения». М., СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2016.
• Винокур Г. О. Собрание трудов. Комментарии к «Борису Годунову» А. С. Пушкина. М.: Лабиринт, 1999.
• Вогман В. М. Пушкин и Николай I. Исследование и материалы. СПб.: Нестор-История, 2019.
• Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М.: Художественная литература, 1957.
• Данилов С. С. Русский драматический театр XIX века. В 2 тт. Т. 1. М.; Л.: Искусство, 1957.
• Дельвиг А. А. Сочинения / Сост. В. Э. Вацуро. Л.: Художественная литература, 1986.
• Захаров Н. В. Шекспиризм в творчестве А. С. Пушкина // Знание. Понимание. Умение. 2014. № 2. С. 235–248.
• Зубарева В. К. Чехов – основатель комедии нового типа // Вопросы литературы. 2011. № 4. С. 92–123.
• Зубарева В. К. Перечитывая А. Веселовского в XXI веке // Вопросы литературы. 2013. № 5. C. 47–82.
• Зубарева В. К. Чехов в XXI веке: позиционный стиль и комедия нового типа. Idylwild, CA: Charles Schlacks, Jr. Publisher, 2015.
• Зубарева В. К. В поисках «встречного течения». Метасюжет «Евгения Онегина» // Вопросы литературы. 2022. № 1. С. 12–52.
• Калашников С. Б. Метасюжет «поэт vs государь» в «Борисе Годунове» А. С. Пушкина // Известия ВГПУ. 2012. № 1. С. 126–129.
• Карамзин Н. М. История государства Российского в 4 тт. Т. 4. М.: Delibri, 2014.
• Кара-Мурза А. А. «Государь» Макиавелли и «Медный всадник» Пушкина. Философско-политические параллели // Филологические науки. 2014. № 1. С. 75–87.
• Каценелинбойген Арон. Шахматы. 2014. URL: http://litved.com/арон-каценелинбойген-шахматы/ (дата обращения: 01.02.2023).
• Кунин В. В. Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками. В 2 тт. Т. 2. М.: Правда, 1987.
• Листов В. С., Тархова Н. А. К истории ремарки «Народ безмолвствует» в «Борисе Годунове» // Временник Пушкинской комиссии, 1979 / Ред. М. П. Алексеев. Л.: Наука, 1982. С. 96–102.
• Лотман Л. М. Реализм русской литературы 60-х годов XIX века. (Истоки и эстетическое своеобразие). Л.: Наука, 1974.
• Лотман Л. М. Историко-литературный комментарий // Пушкин А. С. Борис Годунов. СПб.: Академический Проект, 1996. С. 129–359.
• Лотман Ю. М. Избранные статьи в 3 тт. Т. 3. Таллин: Александра, 1992.
• Лотман Ю. М. Пушкин: Очерк творчества // Лотман Ю. М. Пушкин: Биография писателя; Статьи и заметки, 1960–1990; «Евгений Онегин»: Комментарий. СПб.: Искусство–СПБ, 1995. С. 187–211.
• Лотман Ю. М. Об искусстве. СПб.: Искусство–СПБ, 1998.
• Макаренко Е. К. Карамзинские мотивы в трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов» // Вестник ТГПУ. 2011. № 11. С. 9–101.
• Макиавелли Н. Государь. Искусство власти / Перевод с ит. Г. Д. Муравьевой. М.: АСТ, 2018.
• Мейерхольд В. Э. Пушкин-режиссер // Звезда. 1936. № 9. С. 205–211.
• Надоумко Н. «Борис Годунов». Сочинение А. Пушкина. Беседа старых знакомцев // Телескоп. 1831. Ч. 1. № 4. С. 546–574.
• Непомнящий В. Поэзия и судьба: Книга о Пушкине. М.: Московский городской фонд поддержки школьного книгоиздания, 1999.
• Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10 тт. / Сост. Б. В. Томашевский. 4-е изд. Л.: Наука, 1977–1979.
• Пушкинская энциклопедия. Произведения / Ред. М. Н. Виролайнен и др. Вып. 1. А – Д. СПб.: Нестор-История, 2009.
• Термины стилей, искусства и философии // Студопедия. 2021. 7 июля. URL: https://studopedia.ru/30_496_termini-stiley-iskusstva-i-filosofii–stranitsa.html (дата обращения: 01.02.2023).
• Тюпа В. И. «Борис Годунов» и жанровая природа трагедии // Новый филологический вестник. 2009. Т. 8. № 1. URL: https://cyberleninka.ru/article/n/boris-godunov-i-zhanrovaya-priroda-tragedii (дата обращения: 01.02.2023).
• Фомичев С. А. Пушкинская перспектива. М.: Знак, 2007.
• Шайтанов И. О. От составителя // Веселовский А. Н. Избранное: На пути к исторической поэтике. 2010. С. 5–8.
• Шайтанов И. О. Две «Неудачи»: «Мера за меру» и «Анджело» // Проблемы современной компаративистики / Сост. Е. Луценко, И. Шайтанов. М.: Журнал «Вопросы литературы», 2011. С. 111–135.
• Шайтанов И. О. За гранью эпического времени. «Ричард II» и природа трагического у Шекспира // Studia Litterarum. 2021. № 4. С. 120–141.
• Шайтанов И. О. Речевой жанр на лингвистическом повороте // Ревнитель просвещения: Сб. ст. к 90-летию почетного профессора МПГУ Валентина Ивановича Коровина / Сост. Е. Е. Дмитриева, С. В. Сапожков. М.: Литфакт, 2022. С. 11–22.
• Шайтанов И. О. Шекспировский жанр. Опыт исторической поэтики. М.: РГГУ, 2023.
• Bertalanffy L. von. General system theory: Foundations, development, applications. New York: George Braziller, 1976.
• Gharajedaghi J. Toward a systems theory of organization. Seaside, CA: Intersystems Publications, 1985.
• Prendergast C. Balzac: Fiction and melodrama. London: Arnold, 1978.
• Ulea V. (Zubarev Vera). A concept of dramatic genre and the comedy of a new type. Chess, literature, and film. Carbondale & Edwardsville: Southern Illinois University Press, 2002.
• Zubarev V. A systems approach to literature: Mythopoetics of Chekhov’s four major plays. Westport Ct.: Greenwood Press, 1997.

____

*Отрывок из статьи «Становление героя. Проблемная комедия Пушкина «Борис Годунов» в свете дифференциации поэтических родов А. Веселовского. // Вопросы литературы, 2023, № 3. С. 36-92.

One Response to “Вера ЗУБАРЕВА. Кто убил царевича? Принцип неопределенности в «Борисе Годунове»*”

1. Фёдор Зырянов says:

   June 13, 2024 at 1:05 pm

   Высокой страсти не имея Для звуков жизни не щадить, Не мог он ямба и хорея От хореямба отличить.
   Двойной лорнет, скосясь, наводит На р о ж и незнакомых дам.

   Reply