Пристальный интерес Пушкина к современной ему молодой американской литературе, вероятное воздействии творчества Вашингтона Ирвинга на автора «Повестей Белкина», «Сказки о золотом петушке», «Истории села Горюхино», как и сюжетные параллели «Капитанской дочки» с романом Фенимора Купера «Шпион», мы уже отмечали раньше¹

К последнему сопоставлению еще вернемся позднее под определенным углом зрения, потому что в настоящей работе собираемся сосредоточиться не на литературных реминисценциях и заимствованиях, а на отношении Пушкина к происходящим на его глазах изменениям государственных формаций в Европе и Северной Америке.

Повод к этому дают его политического толка замечания в начале статьи о «Записках» Джона Теннера, которые были изданы в Нью-Йорке в 1830 г., а затем – на французском языке в Париже в 1835 г. С парижского издания Пушкин и сделал перевод для своего изложения «Записок» в упомянутой статье.

Начинает он с признания, что «Северо-Американские Штаты», которые, собственно, для упрощения и называются часто Америкой, живо интересуют Европу:

С некоторого времени Северо-Американские Штаты обращают на себя в Европе внимание людей наиболее мыслящих. Не политические происшествия тому виною: Америка спокойно совершает свое поприще, доныне безопасная и цветущая, сильная миром, упроченным ей географическим ее положением, гордая своими учреждениями.

А затем следует продолжение, в котором тональность пушкинского высказывания меняется:

Но несколько глубоких умов в недавнее время занялись исследованием нравов и постановлений американских, и их наблюдения возбудили снова вопросы, которые полагали давно уже решенными. Уважение к сему новому народу и к его уложению, плоду новейшего просвещения, сильно поколебалось.

Среди «нескольких глубоких умов», упомянутых Пушкиным, подразумевался, в частности, граф Алексис де Токвиль (1805 – 1859) – французский политический деятель, лидер консервативной партии порядка во времена Июльской монархии при Луи-Филиппе. Токвиль пришел к убеждению в необходимости и неизбежности перехода к демократическому политическому устройству для всех государств мира. Примером такого государственного устройства на тот исторический момент явились для него Соединенные Штаты Америки, куда он 1831 г. вместе со своим другом публицистом Густавом де Бомоном (1802 – 1866) отправился для подробного ознакомления с положительными и отрицательными сторонами нового государства. Пробыв в США год, путешественники возвратились домой, а в 1835 г. Токвиль издал книгу «О демократии в Америке», вызвавшей большой интерес в Европе XIX века и вновь востребованной в веке ХХ-м.

Сохраняя приверженность демократической идее, Токвиль указал на опасности всеобщего равенства, которое прямо не противореча свободе, ведет к установлению деспотии большинства, к обособлению людей друг от друга, развивает страсть к наживе, которая становится во главе угла новой цивилизации. Противовесом негативным явлениям демократического устройства общества Токвиль считал независимость юридической власти (судов) и свободу прессы. Все это остро ощутил Пушкин и этим ощущением проникнута критическая часть его отзыва об американской демократии образца 20-30 годов XIX века в цитированной уже статье «Джон Теннер»:

С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую — подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее общество; рабство негров посреди образованности и свободы; родословные гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и зависть; со стороны управляющих робость и подобострастие; талант, из уважения к равенству, принужденный к добровольному остракизму; богач, надевающий оборванный кафтан, дабы на улице не оскорбить надменной нищеты, им втайне презираемой: такова картина Американских Штатов, недавно выставленная перед нами.

Пушкин мог ознакомиться с книгой Токвиля, как и с «Записками» Джона Теннера, до лета 1836 г.²

В черновом тексте письма к Чаадаеву от 19 октября 1836 г., предлагая свою концепцию истории России, он признается:

«Петр Великий укротил дворянство, опубликовав Табель о рангах, духовенство — отменив патриаршество (NB: Наполеон сказал Александру: Вы сами у себя поп; это совсем не так глупо). Но одно дело произвести революцию, другое дело это закрепить ее результаты. До Екатерины II продолжали у нас революцию Петра, вместо того, чтобы ее упрочить. Екатерина II еще боялась аристократии; Александр сам был якобинцем. Вот уже 140 лет как (…..) сметает дворянство; и нынешний император первый воздвиг плотину (очень слабую еще) против наводнения демократией, худшей, чем в Америке (читали ли вы Токвиля? Я еще под горячим впечатлением от его книги и совсем напуган ею)» (курсив в конце мой. – В.Е.).

Таким образом, имя Токвиля возникает только в конце пушкинской сентенции, но за ним многое стоит. Нельзя не вспомнить в связи с этим строфу IХ из неоконченной поэмы «Езерский»:

Мне жаль, что мы, руке наемной
Дозволя грабить свой доход,
С трудом ярем заботы темной
Влачим в столице круглый год,
Что не живем семьею дружной
В довольстве, в тишине досужной,
Старея близ могил родных
В своих поместьях родовых,
Где в нашем тереме забытом
Растет пустынная трава;
Что геральдического льва
Демократическим копытом
У нас лягает и осел:
Дух века вот куда зашел!

(курсив мой. – В.Е.).

И тут уместно еще одно важное уточнение: «Езерский» датируется 1832-1833 гг., а книга Токвиля вышла в Париже в 1835 г. Следовательно, Пушкин и в пору работы над поэмой был в курсе главных американских событий. В том числе факта возникновения в 1828 г. символа демократической партии США в виде осла. Произошло это из-за того, что баллотирующийся на высший государственный пост от демократической партии Эндрю Джексон, ставший в результате выборов 7-м президентом США (1829 – 1837), подвергся нападкам и оскорблениям со стороны представителей Консервативной партии (Республиканская партия еще не существовала) за свое низкое происхождение. Консерваторы называли его «jackass» (осел), однако Джексон, вместо того, чтобы оскорбиться, сделал осла (пример упрямства, стойкости и трудолюбия) своим лозунгом и это стало символом его партии, сохранившимся до наших дней…

Менее обстоятельны пушкинские инвективы в адрес новых государственных установлений в Европе, в первую очередь во Франции, где уже существовал парламент с противоборствующими партиями, ответственность министров, суд присяжных, ограниченное избирательное право (для плательщиков 200 франков прямых налогов).

Именно к депутатам французского парламента обращены его гневные строки в известном ультрапатриотическом стихотворении: «Клеветникам России».

В письме Н. Б. Голицыну от 10 ноября 1836 г., приславшему свой перевод на французский язык упомянутого стихотворения, Пушкин вновь саркастически вспоминает их:

Тысячу раз благодарю вас, милый князь, за ваш несравненный перевод моего стихотворения, направленного против недругов нашей страны. Я видел уже три перевода, из которых один сделан высокопоставленным лицом из числа моих друзей, но ни один не сто́ит вашего. Отчего вы не перевели этой пьесы в свое время,— я бы послал ее во Францию, чтобы щелкнуть по носу всех крикунов из Палаты депутатов.

То же пренебрежение к депутатским полномочиям и прессе в стихотворении начала июля 1836 г. «Из Пиндемонти», за полгода до смерти»:

Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги,
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура…

Итак, Пушкин предстает в критике демократии своего времени убежденным монархистом (таким же, заметим, как П.А. Вяземский, В.А. Жуковский, П.А. Плетнев и др. его друзья и сподвижники по литературной борьбе).

А пушкинское признание в стихотворении «Друзьям» (1828), вызвавшее ропот и возмущение в среде его поклонников:

Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю —

совершенно искренне и сделано, как говорится, в «трезвом уме и твердой памяти».

Но он ратует за такую монархию, где бы правитель был благородным и справедливым, как его Екатерина II в финале «Капитанской дочки» (хотя в жизни он относился к Екатерине с неизменной неприязнью); как Дук в «Анджело», как Петр I, которого Пушкин со времени освобождения из ссылки в 1826 г. ставил в пример Николаю I.

Что касается Екатерины II, художественно идеализированной Пушкиным в известной всем нам с детства повести, то здесь, как мы уже писали об этом³, возникает не единственная параллель с романом Купера «Шпион». Так герою упомянутого романа Генри Уартону, захваченному американскими мятежниками в качестве лазутчика англи­чан, грозит (как и Гриневу) суровое наказание в результате беспристрастного и обстоятельного судебно­го разбирательства. При этом лидер мятежников Вашингтон, лично знакомый с Генри (как Пугачев с Гриневым) открыто ничем не может помочь обвиняемому, хотя в душе уверен в его невиновности и искренне сочувствует ему и его семье. Вашингтон не может мановением руки освобо­дить своего пленника от смертной казни и вынужден вмешаться в ход дела тайно. Он поручает своему доверенному лицу устроить побег Генри.

В отличие от Вашингтона Екатерина обладает властью, не ограниченной законом. Для Екатерины, оправдывающей Гринева на основании прошения его невесты, решение суда по его делу вообще не является каким-либо препятствием.

В сюжетной параллели с Купером Пушкину, конечно, импонирует, что русская императрица в отличие от будущего президента демократического государства, власть которого ограничена законом, может проявить милость, быть милостивой к осужденному…

Однако в этой надежде на милость, благородство и справедливость правителя Пушкин постоянно испытывает жестокие разочарования. Царь так и не помилует сосланных в Сибирь декабристов, несмотря на очевидные призывы поэта («Стансы» – 1826; «Друзьям» – 1828; «Утопленник» – 1828;

«Пир Петра I» – 1835 и др.).

Разочарованием явилось для Пушкина и ужесточение внутренней политики Николая I, начавшееся летом 1832 г. с запрещения журнала «Европеец» И. В. Киреевского. В письме последнему от 11 июля 1832 года находим:

Запрещение Вашего журнала сделало здесь большое впечатление; все были на Вашей стороне, то есть на стороне совершенной безвинности; донос, сколько я мог узнать, ударил не из булгаринской навозной кучи, но из тучи…

«Туча» в письме, указывает на самый верх⁴.

Несколькими месяцами ранее Пушкин сам получил довольно резкое письмо от Бенкендорфа, касающееся публикации стихотворения «Анчар» в альманахе «Северные Цветы на 1832 год».

В апреле 1834 года цензурные ужесточения вновь коснулись Пушкина в связи с публикацией поэмы «Анджело» в сборнике «Новоселье».

Мелочные придирки царя, касающиеся придворной службы, вызвали уничижительную по отношению к нему запись от 21 мая 1834 г. в Дневнике Пушкина:

«В нем много от прапорщика и немного от Петра Великого». (Франц.).

 

И наконец характеристика монархической России в окончании письма к Чаадаеву от 19 октября 1836 г., не менее жесткая, чем критика американской демократии в цитированной выше статье о Джоне Теннере:

Поспорив с вами, я должен вам сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но боюсь, как бы ваши исторические воззрения вам не повредили…

Последнее разочарование ожидало Пушкина в связи с работой над историей Петра I, монарха, образ которого представлен в пушкинском творчестве с восхищением и неизменной симпатией и который ставился в пример императору действующему, как образец для подражания.

Подтверждением упомянутого разочаровании Пушкина-историка служит его конспект событий за 1721 год в материалах к истории Петра, исключенный впоследствии цензурой из его тетрадей:

Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего, вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика.

NB. (Это внести в Историю Петра, обдумав).

__________

По учреждении синода духовенство поднесло Петру просьбу о назначении патриарха. Тогда-то (по свидетельству современников – графа Бестужева и барона Черкасова) Петр, ударив себя в грудь и обнажив кортик, сказал: «Вот вам патриарх».

____________

Сенат и синод подносят ему титул: Отца Отечества, Всероссийского Императора и Петра Великого. Петр недолго церемонился и принял их».

_____________

Сенат (т. е. восемь стариков) прокричали vivat…

Никитенко в дневниковой записи от 21 января 1837 г. сообщал о встрече с Пушкиным у П. А. Плетнева, где разговор также шел об «Истории Петра» и Пушкин сомневался, что ее можно будет провести через цензуру. Это опасение оправдалось: после его смерти В. А. Жуковскому не удалось опубликовать материалы о Петре, собранные Пушкиным, из-за возражений Николая I, усмотревшего в них «неприличные выражения», касающиеся Петра…⁵

Приведенные примеры говорят о том, что и монархия в реально существовавшем виде не могла удовлетворить Пушкина…

Итак, подведем итоги:

• в результате нашего рассмотрения Пушкин предстает убежденным монархистом, но с чаянием благородного и справедливого монарха;
• в результате нашего рассмотрения Пушкин предстает убежденным противником демократии, но остается при этом поборником свободы, как личной (см. «Из Пиндемонти»: «…себе лишь самому/Служить и угождать»), так и общественной (см. «Памятник»: «восславил я свободу»).

В связи с этим особое значение приобретают известные строки из упомянутого уже стихотворения «Из Пиндемонти»:

Зависеть от царя, зависеть от народа —

Не всё ли нам равно?…

Может быть, это и есть окончательное пушкинское суждение по поводу монархии и демократии, не допускающее однозначных трактовок?

И мы вновь убеждаемся в том, что в какие бы готовые формулы ни пытаться уложить мысли Пушкина по той или иной проблеме, это все равно окажется для них прокрустовым ложем.

1. См., напр.: Есипов В.М., «Семейные истории Гриневых и Уартонов» // Гостиная (Филадельфия), 2023, годовой номер, С.28–37. ISSN 1076-691 Х
2. Это совпадение – ещё одно свидетельство пушкинской заинтересованности Америкой летом 1836 г.
3. См.: Есипов В.М. Семейные истории Гриневых и Уартонов.
4. См. стихотворение 1835 г. «Туча»
5. Пушкин А.С. Полн собр. соч. в 10 тт., Т.8, С.379.