С младых ногтей знакомое изображение прощающегося с морем Пушкина, подкрепленное хрестоматийными строками стихотворения «К морю»:

«Не удалось навек оставить
Мне скучный, неподвижный брег,
Тебя восторгами прославить
И по хребтам твоим направить
Мой поэтический побег!»

Мало кому известно о том, что намерение бежать из Одессы морским путем в определенный момент было вовсе не метафорическим. Это предположение подтверждается документально. 24 декабря 1824 года граф М. С. Воронцов писал чиновнику по особым поручениям при московском генерал-губернаторе А. Я. Булгакову: «Мы считаем, так сказать, неприличным её (В. Ф. Вяземской – О. Г.) затеи поддерживать попытки бегства, задуманные этим сумасшедшим и шалопаем Пушкиным, когда получился приказ отправить его в Псков». Позднее в письме к брату Булгаков уточняет: «В. (Вяземская – О. Г.) хотела поддержать его (Пушкина – О. Г.) бегство из Одессы, искала для него денег и способы отправить морем».

События, о которых идет речь, хронологически относятся к июлю 1824 года. Самое любопытное заключается вот в чем: сама княгиня Вера Федоровна Вяземская впоследствии вспоминала о том, что Пушкин трое суток, меж 15-м и 25-м июля, провел на судах, стоящих в одесской гавани, где изрядно покутил со шкиперами. Не искал ли он здесь случая договориться с ними об осуществлении задуманного? Если связать все факты воедино, выстраивается оригинальная версия. Но хорошо бы подкрепить ее еще какими-нибудь убедительными фактами.

В поисках информации я обратился к реестру судов, приходящих в Карантинную гавань, а затем уходивших из Практической в интересующий нас период. Выяснилось, во-первых, что накануне отъезда Пушкина в Михайловское 1 августа у него было несколько вариантов ухода морем: 28 июля – в Стамбул, на австрийской поларке (род судов) «Эрцгерцогиня Клементина» или русском бриге «Триумф», в Геную, на австрийском бриге «Отиппа», в Марсель, на австрийском бриге «Фачино»; 30 июля – в Стамбул, на русском бриге «Святой Николай», русской трабакке «Нептун» и австрийском бриге «Пеликан», в Ливорно, на одном из двух австрийских бригов, «Адриано» и «Пациент». Все они стояли в Одессе с июня – первой половины июля.

Высматриваю имена шкиперов тех парусников, на одном из которых Пушкин загулял на трое суток. Василио Мелинович, Стамати Янулато, Николо Додеро, Джованни Перлинович, Георгио Буранелли – преимущественно югославяне, подданные австрийской короны, имевшей бонус при проходе через Босфор, потому-то суда ряда стран ходили под австрийским флагом. Вероятно, поэт был знаком с кем-нибудь из этих тёртых мореходов, однако нам за давностью лет с этим вряд ли удастся разобраться. И вдруг перед глазами выныривает до боли знакомое имя: надо же, Морали, приснопамятный «корсар в отставке»! 15 июня он привел в балласте из Стамбула свой бриг «Элиз», а 24 июля ушел в Геную с грузом пшеницы.

По авторитетному свидетельству И. П. Липранди, «этот мавр, родом из Туниса, был капитаном, т. е. шкипером коммерческого или своего судна, человек очень веселого характера, лет тридцати пяти». Он же сообщает о взаимной симпатии, доверительных отношениях Пушкина и Морали, о том, что последний «говорил несколько по-французски и очень хорошо по-итальянски», откуда и его итальянское имя – Гаэтано. Короче говоря, «корсар в отставке» вовсе не был шкипером в отставке, и даже посещал по коммерческим делам администраторов ранга Воронцова. Тогда всё сходится. Тогда понятно, на кого Пушкин мог рассчитывать и с кем общался в течение нескольких суток к ряду в порту.
Параллельно формируется и другой сюжет, рассматриваемый уже непосредственно в контексте поэтического творчества Пушкина. Как раз к интересующему нас промежутку времени относится набросок стихотворения «Кораблю», связанного с графиней Е. К. Воронцовой (правописание оригинала):

«Морей красавец окриленный!
Тебя зову – плыви, плыви
И сохрани залог бесценный
Мольбам, надеждам и любви.
Ты, ветер, утренним дыханьем
Счастливый парус напрягай,
Волны незапным колыханьем
Ее груди не утомляй».

Датируют его по месту расположения в тетради – после 14 июня. Теперь эта дата может быть уточнена. В самом деле, 14-го Пушкин проводил взором яхту, на которой Элиз Воронцова отбыла в Крым, а на следующий день встретил бриг «Элиз». Именно поэтому стихи посвящены не Елизавете Ксаверьевне или, скажем, NN, но Кораблю. Далее: Воронцова возвратилась в Одессу в тот же день, что бриг «Элиз» оставил город – 24 июля. Не находите ли вы, что совпадений чересчур много? Так или иначе, а цепь событий сложилась так, что Пушкин отказался от своих намерений, и 29 июля дал официальную подписку следовать назначенным ему маршрутом в Псковскую губернию.

Что виделось, что грезилось изгнаннику за неосуществленным морским путешествием… Вероятно, привлекал пестрый, пряный, экзотический, полуденный мир, который можно было открывать, стоя на свежем ветру, у штурвала, подле настоящего морского волка в живописном многоцветном наряде, с роскошными пистолетами-трамбонами за кушаком, чувствовать дружеское плечо простодушного искреннего человека… «У меня лежит к нему душа, – говаривал Пушкин, – кто знает, может быть, мой дед с его предком были близкой родней».

Упомянутая встреча наших героев было далеко не единственной: сохранились, например, достоверные известия относительно их общения в начале февраля 1824 года в отеле дома Рено, где Пушкин квартировал большую часть времени из тринадцати одесских месяцев. Причем характер этих отношений демонстрировал их некоторую давность. В этом нет ничего удивительного, если учесть, что многие суда совершали подобные коммерческие рейсы с завидной регулярностью, причем, случалось, и зимовали в Одессе. То обстоятельство, что Морали привел судно в балласте, означает: городу остро недоставало прочного строительного камня, и шкиперов поощряли к привозу такового. В результате капитаны выгружали в порту изверженные средиземноморские породы и загружались сельскохозяйственной продукцией.

Занимательно, что еще до переезда Пушкина в Одессу Морали подозревали в шпионаже. Храбрый военный моряк, сражавшийся на Средиземноморье, затем городовой полицмейстер, а в тот момент чиновник карантинного ведомства С. С. Достанич весной 1822 года сообщал начальнику штаба 2-й армии П. Д. Киселеву: «На арапа по фамилии Морали имеют подозрение, что он извещает в Константинополь об некоторых делах, происходящих в Одессе». Впоследствии Достанич занимался в этом штабе тем, что на нынешнем языке именуется контрразведкой, и, вероятно, у него были какие-то основания к подобному недоверию. Тем не менее, как видно из дальнейшего хода событий, подозрения не нашли весомых подтверждений, по крайней мере, в 1823-1824 году.
Что сталось с Морали в дальнейшем? Судя по всему, он в конце концов поселился в Одессе. Племянник основателя города Михаил Феликсович де Рибас рассказывает, что африканского корсара считали несметно богатым, однако он был скорее простым искателем приключений. Впрочем, однажды Морали предложил Феликсу де Рибасу приобрести за 30 тысяч рублей две большие золотые табакерки, точнее музыкальные шкатулки, усыпанные бриллиантами. В процессе музицирования в одной из них выскакивал петушок, открывал клювик, размахивал крылышками. Но вечный должник, Феликс де Рибас, разумеется, мог ими только полюбоваться вместе с сыном. Кроме всего прочего, Морали слыл отчаянным азартным игроком. Сказывают, его дочиста обчистили в карты «проевшие зубы» одесские шулера, после чего «он вдруг бесследно исчез из нашего города, вероятно, не подозревая, что великий поэт прославит его имя».

М. Ф. де Рибас оставил довольно рельефное описание нашего героя: «Я отлично помню этого Морали. Он не раз посещал наш дом (то есть двухэтажный дом по улице Гаванной, № 1 – О. Г.). С каким детским восторгом я любовался его блестящим одеянием! Это был человек высокого роста, прекрасно сложенный. Голова была широкая, круглая; глаза большие, черные. Все черты лица были правильные, а цвет кожи красно-бронзовый. Одежда его состояла из красной рубахи, поверх которой набрасывалась красная суконная куртка, роскошно вышитая золотом. Короткие шаровары были подвязаны богатою турецкою шалью, служившею поясом; из ее многочисленных складок выглядывали пистолеты. Обувь состояла из турецких башмаков и чулок, доходивших до колен. Белая шаль, окутывавшая его голову, прекрасно шла к его оригинальному костюму. Нечего и говорить, что появление такого набоба в нашем городе произвело громадный эффект – как среди нашей молодежи, так и среди наших дам, всегда готовых восторгаться всякою новинкой. Вскоре Морали подружился с молодыми людьми, был принят во многих одесских гостиных и участвовал во всех пирушках и вечеринках. Он хорошо говорил по-итальянски и никогда не обижался, когда ему напоминали о его прежних корсарских подвигах

М. Д. Бутурлин: «Неразлучным компаньоном великого поэта был колоссальный полу-мавр и полу-негр по имени Али, но его звали Морали*) (*Вероятно, от французского «Maure-Ali»). Этот человек был, по-видимому, не без средств существования, хотя не имел никаких занятий и, сколько помнится мне, подозревали, что он нажил состояние будто бы ремеслом пирата. Ходил он в африканском своем костюме с толстой железной палкой в руке вроде лома, и помнится мне, что он изрядно говорит по-итальянски». Выходит, Пушкин не был так уж оригинален в выборе этакого специфического оружия самозащиты, тем более, что защищаться приходилось не только от злых людей, но и от злых собак.
В черновиках «Путешествия Онегина» находим следующие варианты интересующей нас строфы:

«Язык Италии живой
Звучит на улицах широких
Поправка: Звучит на улицах. Там бродит
Поправка: И грек и гордый славянин
а. И арнаут и армянин
б. Фран<цуз> гишпанец армянин

а. Как в тексте.
б. Француз и молдаван тяжелый

а. И ты Отелло-Морали
б. Гишпанец и беспечный раб

И сумрачный корсар-араб

в. Жильцы то моря то земли
г. И беглый сын родной земли
д. И черный гость родной земли
е. И враг Египетской земли».

Заметим, что морской разбой и каперство на Средиземном море были обычным явлением, причем не только в первой половине 1820-х, но даже несколько позднее. Скажем, одно из настоящих морских сражений с пиратами произошло в сентябре 1827-го. Тогда шкипер российского купеческого судна «Графиня Воронцова» Иосиф Силич (Giuseppe Silich), следовавшего из Ливорно в Стамбул и Одессу, вступил в бой и спас от разграбления в Хиосском проливе захваченный корсарами русский торговый бриг «Быстрый». В бою корсары потеряли 32 человека убитыми и ранеными. 19 декабря 1827-го по представлению Воронцова император пожаловал Силичу золотую медаль на Владимирской ленте с надписью «За усердие».

Что до 1810-х, в которых Морали предположительно пиратствовал, то они были куда более суровыми. По данным исследователя А. Г. Рагунштейна, в 1812–1814 годах тунисские пираты совершили 13 разбойных рейдов, а в 1815 году это число выросло до 41. Корсарством также занимались выходцы из Алжира и Триполи, каковые территории формально относились к Османской империи. В 1804-м тунисские пираты захватили российскую полакру «Ассунта» и казнили ее капитана Гаргило. В том же году вооруженным отрядом Кючук Али из Паяса захвачено другое русское судно (шкипер Ласкари Корнело). В 1814-м пиратами из Марокко захвачено судно «Святой Петр» (шкипер Крузе), груз разграблен, экипаж продан в рабство. В том же году захвачено еще одно российского судно (шкипер Дааль), которое удалось вернуть, но груз был разграблен. Особенно урожайным для морских разбойников был 1815 год: нападение пиратов из Триполи на судно «Дионисио» (шкипер Панайоти Апостолопуло), тунисцев – на судно «Ла Пас» (то есть «Мир», шкипер Джованни Коколи), тунисских и триполитанских корсаров совместно – на суда «Аделаида» (шкипер – уже знакомый нам Николо Додеро!), «Одесса» (шкипер Анжело Додеро, явно брат предыдущего) и «Сан Николо» (шкипер Антонио Додеро, еще один брат); нападение пиратов из Триполи на судно «Святой Александр» (шкипер Райенкович), позднее освобождено без груза. Убытки грузоперевозчиков нередко исчислялись десятками тысяч пиастров.

Во второй половине 1810-х европейскими военными флотами предпринимался ряд специальных операций, и в итоге морской разбой пошел на убыль. Тот же источник сообщает: в феврале-июле 1816-го из Туниса вышло лишь 12 пиратских кораблей, в 1817-1821 – пять, а в 1827-1830 – два. Аналогичная ситуация складывалась в Алжире, где призовая сумма сократилась с пяти миллионов (1812-1815) до 394.777 франков (1817-1827). В годы колониальной экспансии Франции в Алжире морской разбой в средиземноморском регионе практически сошел на нет.

Согласно относительно недавней публикации, потомки «корсара в отставке Морали» до сих пор живут в Тунисе, «занимаются мирной торговлей, им принадлежат в столице и Бизерте несколько магазинов готового платья. Как бесценную семейную реликвию хранят они грамоту тунисского бея, выданную их прапрадеду на право морского разбоя (то есть патент на крейсерство – О. Г.) в Средиземном море». По их просьбе знакомая привезла из Москвы открытку с портретом Пушкина, которую они приобщили к своему архиву”