У нее всё было многообещающим, поэтические аллюзии вызывало само её имя Марина Хлебникова. Сейчас на фасадной стене дома, где она жила в Ильичевске (с недавних пор – Черноморск), висит мемориальная доска, скупо фиксирующая даты ее недолгой жизни: 26 декабря 1958 ─ 6 декабря 1998.

Возможно, чувствуя небольшой срок, отпущенный ей на роду, она миновала этап начинающего литератора, стыдливо мнущего тетрадку с первыми стихами в редакционном коридоре. Это проступило из подсознания и осталось в названии сборника «Memento vita» ─ «Помни о жизни».

Она вошла в мир стихосложения сформировавшимся поэтом. Ни молодость, ни суховатая работа инженером после политехнического института, ни заработок на ниве казённой журналистики не помешали её творческому созреванию. В этом читателей убедили её первые строки, опубликованные в газете «Вечерняя Одесса». Вице-президент «Всемирного клуба одесситов», известный культуролог и долгие годы заведующий отделом культуры данной газеты Евгений Голубовский отмечал:

Марина поразила своей серьезностью, независимостью сложившихся суждений и пониманием своего значения:
– Я спросил её, каково писать стихи, когда рядом две великие тени ─ Марина Цветаева и Велимир Хлебников, – (пишет он в предисловии к ее сборнику «Memento vita» – прим. авт.).
– Умом понимаю их величие, ─ ответила она, – но это не мои вечные спутники. Мне много ближе акмеисты Гумилев, Ахматова. Я «смысловик», а не человек, ткущий колдовскую паутину звуков.

Такая манера письма требует чёткости изложения, в некотором роде сюжетного построения стиха и точного словоупотребления в соответствии со словарным значением. Творческий эксперимент здесь не столько на бумаге, сколько в интровертивном понимании предмета, о котором пишешь, и его лирическом развитии. Вопрос «что сказать» не снимает ответственности за художественность воплощения поэтического замысла. У Хлебниковой в стихах есть все родовые приметы жанра, называемого философской лирикой. Конечно, эта особенность распространяется на её отношение к поэзии:

В поэзии всё беззаконно –
Не потому, а вопреки –
Неясный шорох, блик оконный
Меняет медный бой строки,
И пахнет свет, и вьётся случай,
И по стволу струится плющ,
И ствол – как суть – листам созвучий
Тождественен и равносущ.

В творческой передаче обращение к реалиям обогащается метафоричностью, особым завитком мысли, подчёркнуто раскрывающей макрообраз стихотворения. К исповедальности добавляется трезвая оценка своих творческих сил и преданность этому святому делу, преобразующему жизнь, но не освобождающему от обязательств:

Отвернулся Господь от меня,
Не дал
Тех стихов, за которыми лишь
Небо,
И за то, что ложилась судьба решкой,
Отвернулся Господь от меня
Грешной…
Но поскольку земной наделил речью,
Всё равно я пред ним в долгу
Вечном…

Марина родилась в Одессе. А одесситы рождаются с морем в крови. Даже имя её, как всё в мире, имеет свою причину и подоплеку не случайно. Отец Марины Сергей Дёмин был капитан дальнего плавания, муж – яхтсмен. Маринистика не является для Хлебниковой главной тематической средой, где обитают её стихи, но становится их эмоциональной подпиткой:

Мы в детстве пахли рыбьей чешуёй,
всё знали о ветрах и о теченьях,
до синевы, до умопомраченья
ныряя в ускользающий прибой.

Летели к переливчатому дну
и вверх неслись, стремительней дельфинов,
земные в этот миг – наполовину,
из двух стихий не выбрав ни одну.

Я помню её по литературной студии при Союзе писателей. Когда заканчивалась официальная часть с обсуждением очередной кандидатуры на соискание лавров, мы шли по вечернему городу, наперебой делясь впечатлениями от услышанных стихов, прочитанных книг, мечтали о публикациях, если не в толстых журналах, то по крайней мере в местных газетах. Марину мы провожали до привокзального переулка Куйбышева, откуда отходили автобусы в пригородный Ильичевск. Тогда они рано прекращали движение, ей приходилось спешить, чтобы успеть добраться домой, и в шумных, немного хвастливых, немного досадливых беседах студийцев она почти не участвовала. Но её выступления нравились всем и не вызывали придирчивого желания покритиковать ближнего своего.
Фыркающий горбатенький автобус, сойдя с маршрута, попал в область мечтаний о странствиях и перекочевал в стихи:

Но, может быть, однажды южный ветер
Тряхнёт автобус, и случится чудо ─
Кондуктор скажет: «Дальше не поедем!
Конечная ─ отсюда на верблюдах…»

Помню, всех поразило её поступление в Литературный институт им. Горького. Сразу почувствовалась разница между пробами пера, литературным баловством и глубокой вдумчивой работой над словом и стихом. Особенно Марина отдалилась от нас, когда у нее появились публикации в столичных изданиях «Смена», «Юность», «Московский комсомолец», в «Новом журнале» (Нью-Йорк). Когда в качестве защиты диплома ею был написан сборник «Проверка слуха». В неразберихе преобразований 90-х годов реализовать издание книги не удалось. Но по рукописи Марина была принята в Союз писателей.
Формальное признание не отвлекло от работы, не вскружило голову, ─ Хлебникова уже явно ощущала силу своего поэтического дыхания. Настолько, что могла заявить об этом с ноткой цветаевского максимализма:

Ищу, ищу, ищу
Песчинки в мути споров,
себя себе прощу,
когда найду опору ─
хоть в Бога, хоть в зарю
грядущего поверя,
хоть в то, что говорю,
но только в полной мере.

Некоторые менее в укор, более – с сожалением говорят о своём ожидании от автора прямых любовных посвящений, соотнося с ними свои представления о задачах лирики. Но у Марины нет ничего лобового, как и поверхностного, всё главное ─ внутри. Сила скрытого чувства в его неуловимости. Тем пронзительней оно проступает сквозь внешнюю сдержанность признания:

…и молчали, что вместе не едем…
Звук растаял. Сжимаю ладони,
Вслед кричу, хоть теперь и не к спеху:
«Оглянись! Я стою на перроне.
как бы ты далеко ни уехал…»

Точно так же в её стихах светится романтика, конечно, не декларативно, конечно, сокровенно. В стихи преображается вечный зов, неясный порой самому поэту. Главное довериться ему, следовать за ним:

Мне хочется туда,
где только звёздной пылью
отмечен будет след,
а более ─ ничем,
где встретившись с иной
душой, мы вспомним ─ были!..
Когда? То знает Бог
И ведает зачем!

Обострённое отношение к жизни проявлялось у Марины даже в обычном рассказе о поездке в поезде. Неожиданная строка взрезает обыденность, поднимает над нею:
Я люблю, когда молчат соседи.

И стаканы, тонко дребезжа,
Повторяют: «Едем… едем… едем…» ─
По «железке» ─ лезвию ножа.

Считать ли романтичным ранний уход Марины Хлебниковой? Строить ли версии, что ещё и сколько бы она могла написать? Говорить ли о том, что стихи не только преобразуют жизнь, но иногда её и ломают? Ей рассуждения на эти темы были бы чужды. Её осознание себя поэтом произошло в 28 лет. После 12 лет творческой работы, помимо вышеупомянутых, остались публикации в местных газетах, альманахе «Дерибасовская угол Ришельевской» и вышедших посмертно книгах «Стихи», «Пьесы», «Рассказы», «В самом дальнем углу». И книга со столь говорящим названием «Memento vita».
Обычно составители заканчивают сборники стихотворением «Выход». Нет, оно не печальное, не покаянное! Скорее это завещание, напутствие человека, жизнь которого продолжена в его стихах:

…и боль отпустила и стала терпимой…
Сегодня – я тонкого волоса легче,
лишь теплые токи тревожат мне плечи…
Взлетаю!.. Прощайте!.. Я мимо!..
Я – мимо…
Беспечных, усталых, безумных – я мимо,
я мимо домов, где идёт пантомима,
я мимо рисованных рощ и оврагов,
я мимо владений и мимо бараков –
туманом, дыханьем, дымком сигаретным
взлетаю туда, где ни зла, ни запретов!..
туда, где порвутся запретные нити…
Но вы – дорогие – живите!
Живите!..

Или такое стихотворение:

* * *
Я умираю. Смерть моя легка, –
так умирают бабочки к закату,
теряют очертанья облака,
становятся гражданскими солдаты…
Так неприметно в жарких очагах
поленья обретают легкость пепла…
Я ухожу, когда строка окрепла,
И нет нужды мне каяться в стихах…

Или такие стихи:

* * *
Это не боль и не мука ─
горе не стоит гроша…
Милый, я плачу от лука,
что же меня утешать?

В той шелухе шелковистой
горечи бабьей жильё.
Может, тут дело не чисто,
только ведь дело ─ моё!

Спросишь: «Обида ли? Скука?»
Скажешь: «Сама не права!»
Если я плачу от лука,
не помогают слова…

* * *
А перед временем потерь
Всё легче цепь приобретений –
Для горько пахнущих растений
Вот-вот должна открыться дверь…
И сухо хрустнет первый лёд,
И первый лист сорвётся с клёна…
И потому во мне живёт
Боязнь звонков и почтальона…

* * *
Пальцы не просят колец,
уши не просят серёг…
Зодиакальный Стрелец
над головами залёг…
…Если бы веком назад, –
было бы время балов,
и расцветали б глаза
в мраморе женских голов,
и кружевной котильон
плыл бы, качаясь слегка,
милями, вёрстами, лье,
пылью до потолка…
…Век мой! Смола и свинец!
Третьего Рима позор,
третьего Рейха конец,
Ветер, ноябрьский сор…
…Век мой – горбун и главарь,
бреющий души и лбы,
я дочитала букварь,
к водоразделу судьбы
Я добрела, наконец,
к тайне, и тайна проста –
пальцы не просят колец,
тело не просит креста…

* * *
«Девочка на шаре» Пикассо:
Девочка – арена – шарик между…
До паденья только волосок,
Но на непаденье есть надежда…
Мы стоим, как девочка на шаре,
Равновесье – тоненькая нить…
Охватить бы Землю тёплой шалью
И узлом надёжно закрепить.
Люди – их безумье – шар наш между –
Вечной ночи ядерная пасть…
Но на непаденье есть надежда.
Удержаться б только. Не упасть.

* * *
Безвольно плыть по утренней волне,
сплетённой из предзимнего тумана,
плащи, пальто, плешивые платаны
привычно оставляя в стороне.

Кофейной чашкой долго согревать
озябшие негнущиеся пальцы,
и пусть жильцом себя не сознавать,
но – слава богу – и не постояльцем.

И обтекая отмели проблем,
хранить туманом смазанные лица…
не плакать – плыть…
сливаться и не слиться
с чужими, но не чуждыми совсем…

* * *
Мы смолили баркас,
майский ветер шептался с волной,
солнце щедро палило
отвыкшие за зиму плечи.
Было нам по шестнадцать,
весна говорила с весной –
это было предтечей.

Мы не знали тогда,
как закружатся наши пути.
сколько будет дорог
между этой и будущей встречей,
просто было тепло,
просто рядом хотелось идти –
это было предтечей…

Чайка села в волну,
май опять гулко бьётся в виске,
не попасть мне сейчас
в тот уплывший без паруса вечер,
наш баркас просмолённый
остался лежать на песке –
это было предтечей…

* * *
Ещё не знаю, по какому списку.
По тайной канцелярии какой
Мне проходить, но чувствую, как низко
Судьба огонь проносит над рукой…
Палёным пахнет волосом, но кожа
Пока ещё ознобно-холодна…
О, Господи! Как призрачно похожи
На этой части суши времена!
Как будто утомясь от вечных бдений,
Не дожидаясь Страшного Суда,
Бог создал заповедные владенья
И перестал заглядывать туда…