До угла Торговой и Пастера я пытался топать без остановки. Это было непросто. В одной руке у меня был привычный портфель, в другой — здоровенный черный ящик, который портил удовольствие от прогулки. До дома оставались три коротких квартала. Добежать — минутное дело. Но как ты с этим ящиком побежишь? Дернуло же меня согласиться тащить его в школу! Придумали, понимаешь ли, урок эстетического воспитания! Хорошо нашим записным музыкантшам Татке с Мусей — свои пианино катить в класс не пришлось. Только я со своим инструментом, как грузчик. Не то чтоб виртуоз — начинающий. Если честно, без большого энтузиазма.

Вы же знаете, что в нашем городе мода учить детей музыке не утихает уже сто лет. Мои родители тоже поддались. Кто-то им сказал, что у мальчика (у меня то есть) хороший слух и чувство ритма. Вот они и решили втянуть ребенка в искусство. Сначала было даже весело. Мне исполнилось лет пять, когда папа узнал об оркестре для малышни при Дворце пионеров. На самом деле это был шикарный дворец графа Воронцова в самом центре города. Он стоял над высоким обрывом, с которого были видны морской залив и множество кранов на причалах. Краны крутили туда-сюда своими железными клювами и перетаскивали грузы из трюмов океанских судов. Всегда был слышны гул и лязг металла. Но внутри дворца царила красота прошлого века. Конечно, тихо здесь тоже не было. Откуда возьмется тишина при таком скопище детворы? Из-за закрытых дверей доносились звуки музыки. То мелодичные, то черт-те какие. Репетиции…

Вернемся к оркестру. Он назывался шумовым. Меня в него приняли после короткого прослушивания. По воскресеньям папа приводил меня на репетиции и отправлялся по своим делам. Нас было много. Трудно вспомнить сколько, но — много. Нот никто из нас, естественно, не знал. Многие, как и я, еще даже читать не умели. Играть предстояло на очень смешных штуковинах. Одной группе раздали бубны, другой — что-то типа детских погремушек, которые именовали маракасами, третьим — деревянные ложки, четвертым — трещотки. Думаю, все представляют себе эти штуковины. Меня поместили в команду игроков на треугольниках. Не уверен, что все понимают, о чем речь. Поясняю. У нас в руках были действительно стальные пруты, согнутые в виде равнобедренного треугольника. Такие держат обычно в левой руке, а в правой — стальную палочку. В одном из углов треугольник не замкнут. Именно благодаря этому при ударе по разным его частям удается извлечь чистый звук. Что мы и пытались делать. Задача, казалось бы, простенькая. Но фокус в том, что бить по железяке нужно было синхронно с товарищами и желательно по одним и тем же точкам. Только тогда общее звучание становилось мелодичным. Чуть что не так — какофония. Именно она неслась из нашего зала. Для постороннего уха вся эта трескотня и звон бубенчиков невпопад должны были казаться божьей карой. А нам было весело. Внутри процесса все казалось игрой.

Руководителя оркестра бог, наверное, одарил ангельским терпением и железными нервами. Иначе, как человек мог такое выдерживать два часа подряд? Конечно, со временем наш шум становился все более стройным. Особенно красиво звучали партии солисток. Две девчонки, одинаково черноглазые и сосредоточенные, задавали ритм и мелодию на своих ксилофонах. С моего места эти инструменты казались клавишными. В сравнении с жалкими бубнами и треугольниками — другой уровень. Девчонки были чуть постарше основной массы шумовиков и разбирались в нотах. Своими волшебными палочками они легонько касались брусочков дерева, из которых, собственно, и собран ксилофон. То, что они выдавали, гораздо больше походило на музыку, чем наше бряканье и звяканье. Многие погремушечники и ложечники сами бы мечтали играть на ксилофоне.

Неожиданно мы стали известными на весь город. В один прекрасный день нам объявили, что следующий выходной мы проведем не в чудесном дворце, а на телестудии. Само слово это отдавало магией. Мало у кого из моих друзей и знакомых дома были телевизоры. Прибор только входил в массы. Время вещания сводилось к нескольким часам в сутки. Все записи музыкальных номеров делались в студии, где имелась соответствующая аппаратура. Для нашей детской компании специально соорудили подобие амфитеатра, чтоб дирижеру было видно каждого из музыкантов. Мы пришли нарядные. В выглаженных белых рубашках и праздничных штанах. Девчонки — с огромными бантами, как на 1 сентября. Обстановка непривычная. Все волнуются. Расселись. Затихли. Сперва стали репетировать все то, что будут записывать для программы. Светили фонари. Было жарко. Все уже были готовы начать съемку, как вдруг вскочил пацан в очках и с трещоткой в руке:

— Можно выйти? Мне срочно!

В глазах паника. Вот-вот с ним авария случится. Не дожидаясь разрешения, он пулей вылетел из студии. Не было его долго. Тут поднял руку еще один. За ним второй, третий. Дирижер развел руками: что поделаешь — дети!

Не помню, как и сколько шла запись. В студии неба не видно. Когда мы вышли на свежий воздух, спускались сумерки. Через несколько дней по телевизору транслировали небольшой концерт нашего оркестра. Мы с родителями смотрели его у соседей, которые успели обзавестись прибором. На маленьком экране видно было плохо. Все мы сливались в одно черно-серо-белое пятно. Пытался разглядеть себя. Скорее угадал, чем узнал. Только две девчонки-ксилофонистки то и дело занимали весь экран и сосредоточенно лупили своими палочками по деревяшкам…

 

* * * *

 

Моя одесская бабушка жила после войны в доме, примыкавшем к Украинскому театру. Там на втором этаже образовалось что-то вроде общежития для сотрудников. Вдоль длинного коридора по обе стороны шли двери, двери, двери. За каждой ютилась семья. Возле дверей на крепких табуретах стояли примусы и керогазы, с утра до вечера пыхтевшие, жужжавшие и подванивавшие керосином. На них готовили еду, кипятили воду, вываривали белье. Весь коридор наполняли запахи готовящейся пищи и хозяйственного мыла.

В самом конце коридора обитала бабушка с младшей дочкой и внуком. Напротив них жила семья музыкантов. Муж там был композитором, жена — пианисткой. Оба работали в театре. К моменту моего рассказа пианистка осталась вдовой и успела выйти на пенсию. Своих внуков у нее не было. По крайней мере, я ничего о них не знал. Эта милая пожилая женщина была привязана к моему двоюродному брату и немножко ко мне. Тогда мы жили в квартале от театра, где работала моя мама, и я часто бывал в гостях у родичей. Еще не утихла слава нашего дебюта на ТВ, и Элла Моисеевна поинтересовалась, на чем же я играл.

С этого все началось. В ее систему ценностей треугольники и погремушки никак не укладывались. Даже мой восторженный взгляд на ксилофон она тоже не разделяла, объяснив, что это просто набор деревяшек, из которых можно извлечь разные звуки. Настоящим инструментом ей представлялся исключительно рояль. Или пианино, стоявшее на почетном месте в ее комнате с видом на тихую улицу. Элла Моисеевна предложила маме позаниматься со мной. Пианино у нее было какое-то старинное, с медной табличкой на непонятном языке. По только ей известным критериям, моя новая учительница признала во мне склонность к музыке. И мы приступили. Я приходил дважды в неделю. Поначалу черно-белые клавиши просто завораживали. Гаммы и простенькие мелодии я скоро научился воспроизводить без серьезных погрешностей. Но дальше нужно было заниматься чаще и больше. В комнату заглядывал брат с вопросом:

— Ты скоро закончишь? Давай в футбол погоняем!

Мне и самому уже хотелось на волю. От долгого сидения ныла спина. Я отвлекался и порой попадал не на те клавиши. Элла Моисеевна грустно смотрела на меня и, словно поняв детские терзания, мягко говорила:

— Ладно, иди побегай!

Зимой моя наставница приболела. Потом заболел я. Занятия прервались и уже не возобновлялись, хотя даром не прошли. На всех школьных утренниках я пел и играл на подручных предметах. На урок пения заявилась однажды тетя все из того же Дворца пионеров и пригласила меня одного прийти к ним на прослушивание. Неожиданно оказался в недавно созданном хоре мальчиков. Тогда только зазвучала ставшая популярной на долгие годы песня “Солнечный круг”. Мы разучили ее и стали готовиться к… записи концерта на телевидении. Для меня стало сюрпризом не это, а доверие взрослых. Предстояло солировать с этой песней.

Самое интересное, что песню давно считают детской. Хотя изначально композитор Аркадий Островский и поэт Лев Ошанин писали ее для взрослых. Исполняли ее тоже очень известные в начале 60-х певицы Майя Кристалинская и Тамара Миансарова. Именно их мы слушали, когда готовили свой номер. Но хор — это совсем другое. В нашем варианте песня звучала более торжественно и по-детски звонко. Я пел ее много раз. В хоре, потом в школе. Многие слова помню до сих пор. Там есть такие строки: “Против беды, против войны станем за наших мальчишек! Солнце навек, счастье навек. Так повелел человек…” Их исполняли с особым подъемом. Слушателей пробирало до слез.

Однажды я заскочил к бабушке и на общей кухне встретил Эллу Моисеевну. Она не видела наш концерт по телевизору и попросила спеть песню для нее. Мы зашли в ее комнату. Она села за инструмент. Сказала:

— Напой мелодию.

Пробежала пальцами по клавишам, подбирая аккомпанемент. Потом тихонько заиграла — и я запел. Сначала негромко, потом вошел в азарт и выдал припев в полный голос. В глазах старой пианистки стояли слезы. В комнате было тихо. Хозяйка отвернулась к окну и махнула рукой: мол, спасибо, иди…

Много позже мне рассказали детективную историю спасения Эллы Моисеевны и ее семьи в годы войны. Нападение фашистов на Союз застало одесский театр на гастролях в Белоруссии. В местечке то ли под Витебском, то ли под Могилевом жили родственники пианистки, к которым она на лето пристроила свою десятилетнюю дочь Лизу. Когда началась война, в тех местах творился хаос, связь между городами нарушилась, отыскать близких становилось сложнее с каждым днем. Пианистка и композитор попытались пробиться к местечку, где осталась дочь. Заночевать пришлось в поселке вблизи линии фронта. Впрочем, кто тогда мог с точностью сказать, где этот фронт проходит? Местные сказали, что немцы еще сюда не добрались. Композитор понимал, что его жене грозит смертельная опасность. Он-то по происхождению давно обрусевший немец, а она — еврейка, о чем указано в соответствующей графе советского паспорта. Супруги решают этот документ сжечь. На свете много добрых людей, но немало и недобрых. Хозяин съемной квартиры оказался негодяем. Когда наутро в поселок ворвались немцы, он помчался выдать им постояльцев. Музыкантов привели к старшему. Композитор на чистом немецком языке вступил с ним в беседу, показал свой паспорт, где значился немцем, и заверил офицера, что его жена тоже немка, а паспорт ее в суматохе утерян. Фашист поверил ему, а не доносчику. Пару отпустили. Чудом им удалось пробраться к нашим через леса и пустоши. Войну они прожили в тылу, мучаясь вопросом, что стало с их дочерью.

Тут вторая часть детективной истории. Местечко, где жили родственники Эллы, немцы заняли в начале июля и сразу взяли на учет все еврейское население. Их заставили рыть глубокие ямы и туда же привели людей на казнь. Все это время Лиза была с родственниками. Когда те поняли, к чему все идет, бросились к немцам с просьбой не трогать девочку. Она, мол, не еврейка. Фашисты сказали: пусть подтвердят соседи. В маленьком городке все друг друга знали. Помнили и отца Лизы. Назвали его имя. Девочку отпустили, а всех ее родных расстреляли на глазах жителей местечка. Сердобольные соседи забрали подростка к себе, и Лиза так пережила войну. С родителями встретилась уже после победы, и все они до конца своих дней называли собственное спасение чудом…

 

* * * *

 

После попыток сделать из меня пианиста или певца родители пошли на очередной эксперимент. Поскольку для солидного инструмента места в нашей комнатушке нет, давай попробуем что-то более доступное. Скажем, баян или аккордеон. Сказано — сделано. Нашли преподавателя из музучилища, которая согласилась для начала заниматься со мной у себя дома. Благо жила Фаина Григорьевна неподалеку от нас. Небольшого роста немногословная женщина средних лет с удивительной для ее комплекции ловкостью управлялась с здоровенным, сверкающим перламутром ящиком с клавишами и кнопочками. Впрочем, что я вам рассказываю? Кто ж не видел аккордеон? Но одно дело видеть, другое — на нем играть.

По прошествии лет мне кажется, что основы физподготовки я прошел, именно играя на аккордеоне. Расправляя и сжимая меха, постоянно тренируешь мышцы спины и предплечья. А если инструмент еще и переносить с места на место — нагрузочка обеспечена. Полная версия аккордеона весит около пуда. Этим все сказано.

Поначалу мне ничего носить не приходилось. Пришел к учителю, потягал инструмент и ушел. Так долго продолжаться не могло. Нужно было дома разучивать мелодии, повторять специальные упражнения, а значит — иметь прибор под рукой. Стоило это удовольствие недешево. Но чего не сделают любящие родители для единственного чада! По случаю достали (в Совдепии все нужно было не покупать, а доставать) роскошного вида немецкий аккордеон Weltmeister. Весь такой сверкающий, с пахнущими кожей мехами. Был он уложен в большой черный футляр с защелкой. Корпус жесткий, чтоб инструмент не повредили при транспортировке. Весил он прилично и места занимал немало. Пристроили его на большом платяном шкафу, отодвинув в угол уже лежавшие там предметы скромного быта. Теперь моей задачей стало подставлять к шкафу стул, чтобы, став на него, достать или вернуть на место громоздкую новинку.

Соседи по коммуне сразу узнали о приобретении. Заунывные звуки, которые я извлекал из лакированного чуда, бесцеремонно проникали в их жилища. Упражнялся я только после возвращения из школы, когда мои родители еще были на работе и не все соседи в сборе, что уменьшало количество неблагодарных слушателей. Кудрявый Гарик откровенно говорил, что ему не очень нравится, как я играю. Дворовые пацаны, которым через открытое окно тоже были слышны мои потуги, выражались еще конкретнее. Мол, бросай эту хрень и выходи во двор играть, пока не стемнело. Так я разрывался между желанием мчаться на улицу и необходимостью пройти определенную программу. А еще хотелось прочесть книжку, которую взял в библиотеке. Она стояла на пюпитре, замаскированная между нотными листами. Я отодвигал их, читал парочку страниц и снова барабанил по клавишам.

Родители взяли аккордеон получше и побольше. Не учли, что в десять лет тягать такую бандуру сложновато. Да и по высоте он был таков, что в позиции сидя полностью перекрывал мне видимость. Чтобы смотреть в ноты, приходилось класть инструмент на колени под углом. А так играть было еще сложнее. Стоя — подавно. Долго не постоишь. На самом деле выпускали аккордеоны разного размера. От так называемых двухголосых до пятиголосых, концертных. Мне взяли тот, что на 96 басов. С клавиатурой для правой руки разобрался быстро. Там все было похоже на пианино. Только вдвое меньше. А вот с кнопочками, которые выполняли роль аккомпанемента, долго путался.

Фаина Григорьевна стала приходить к нам. Когда она легко вскидывала аккордеон на свои далеко не богатырские плечи, поправляла ремни и начинала играть, я понимал, что никогда не сумею достичь ее уровня. Мне вообще казалось, что игра на аккордеоне — это тяжелая мужская работа. Мы занимались уже года полтора, когда я решился спросить, с чего это она выбрала такой инструмент. Ее короткий рассказ меня удивил.

Оказалось, что до войны Фаина училась в консерватории по классу фортепиано. Делала успехи. Наставники ею гордились. Но в 41-м стало не до музыки. Она прошла курсы медсестер и попросилась на фронт. Примерно через год после взятия опорного пункта фашистов бойцы принесли трофейный аккордеон. На нем попытался было сыграть ротный балагур и весельчак, любитель баяна и гармошки. Да что-то не заладилось у него с черно-белыми клавишами. Тогда медсестра попросила дать инструмент ей. Попробовала, приноровилась. По памяти наигрывала полузабытые мелодии. Бойцы заслушались. Офицеры забросали вопросами. Когда выяснили, что Фая почти выпускница консерватории, доложили в штаб. Там формировали концертные бригады. Фаину вызвали, познакомили с теми, кто уже выступал на позициях. Ее включили в одну из бригад, выдали тот самый трофейный аккордеон. С ним она прошла всю войну. Другой, почти новенький, привезла из Германии. С тех пор он стал ее любимым и единственным. Когда после освобождения и победы вернулась домой, узнала, что всю ее семью фашисты уничтожили. Погиб и ее любимый парень, с которым они планировали пожениться после консерватории.

Фаина выступала с концертами, преподавала, давала частные уроки. Жила одна. В ее жизни остались только музыка, коллеги и друзья-однополчане, присылавшие некогда скромной медсестре целые горы открыток на 8 Марта, День Победы и на Новый год…

Знаете, на аккордеоне можно сыграть все что угодно. Если умеешь, конечно. У меня получалось так себе. Мне это занятие нравилось и раздражало одновременно. Когда я притащил свой черный ящик в школу и на одном из уроков полчаса выдавал все, что умел, чуть собой не загордился. Переживал страшно. Шутка ли, все твои одноклассники только на тебя и пялятся! Девчонки вообще глаз не сводят. Меня то в жар, то в холод бросает. А тут не сбиться надо и виду не подать. Когда все стихло, мне даже аплодировали. Пацаны хлопали по плечам и по спине. Девчонки за руки хватали и что-то лепетали-лепетали.

И вот аккордеон аккуратно уложен в футляр и накрыт темной бархаткой. Щелкнул замок. Мы на улице. Я рванул вверх по Торговой и остановился на перекрестке с Пастера. Захотелось поскорее попасть домой и засунуть прекрасный инструмент на шкаф. Возможно, навсегда.

То было мое последнее выступление на публике. Нет, я не сразу бросил занятия. Музыку я любил. Не мог решиться обидеть Фаину Григорьевну. Как-то она сама сказала мне, что если занимаюсь через силу, то стоит поискать увлечение по вкусу. Так и вышло. Другие интересы перевесили. Но разве жив человек без музыки? Совсем не обязательно для этого играть самому.