* * *

Из темных клочьев возникала тьма –
величественно, грозно, на котурнах,
и тот, сказавший: Дания – тюрьма,
так мало знал о даниях и тюрьмах.
А тьма смыкалась, высилась, росла,
окутывала очертанья зданий
и растворяла – будто бы несла
возможность облегчений, оправданий –
во тьме уже никто не виноват,
исчезли реки, выгорели рощи,
здесь нет рассвета, здесь сгорел закат,
вслепую нужно двигаться, наощупь…
Что ж – Дания? Во мраке ошалев
от ужаса, от боли, от бессилья,
ни королей не жаль, ни королев –
лишь девочки намокнувшие крылья…

* * *

Гвельфы и гибеллины – политическая возня.
В муниципальных архивах и не такое хранится.
«Божественная комедия» писалась на злобу дня,
потом для нее отлили серебряные страницы.
Обилие хищных животных. Флоренция – это рысь.
И пятна на рысьей шкуре от средневековых споров –
светская власть иль папская. Мгновение, повторись!
Восемь веков не сходят чумные следы узоров.

Поэма весьма актуальна, особенно в тех местах,
где папа и император практически совпадают,
где в народе царит ликованье, переходящее в страх,
и рыдают то ли от счастья, то ли со страху рыдают.
Но дело, конечно, не в этом. Восемь веков – не срок.
И даже не в том – на что обрушил сарказм Алигьери.
Хотя о его поэме написано больше строк,
чем те, что в ней поместились. Раз в десять по крайней мере.

Комментаторы обозначат – где гвельф, а где гибеллин,
кто в аду и в каком ряду, и в какой из частей поэмы.
И даже никто не вспомнит – в одной из русских былин
давно живет персонаж – воплощение древней проблемы.
Происхожденье сомнительно. Хазар, а может еврей.
Повстречав его на дороге, считай – ты уже покойник.
В сегодняшнем нашем тексте интересно, что он – Соловей.
И – судя по качеству свиста – не важно, что он – Разбойник.

Злоба довлеет дневи. Считаете – кто и с кем,
а тот – холуй у тирана, а тот – на смерть за свободу.
Но дело, поверьте Данту, только в качестве наших поэм,
а вовсе не в качестве злобы, истаивающей сквозь годы.
Злоба дня увлекает. Но этот костер прогорит.
Уже через полстолетия никого не сразить сюжетом.
Образуют жизнь интонация, энергетика, страсть и ритм.
И все соловьи и данты прекрасно знали об этом.

 

* * *

Ночь не спросит, утро не ответит,
провожал нас ветер, ветер встретит.
Жемчуг мелок. Да и супчик редок.
Улыбнись подруге напоследок.

Улыбнись подруге – ей досталась
кочевая поздняя усталость.
С моря тянет ветром незнакомым,
ветер пахнет дымом, а не домом.

Словно от привала до привала
нам судьба колоду тасовала.
Там в колоде обещаний много,
а сбылась лишь дальняя дорога.

Поклонись дороге – ты свободен.
Нет на свете ни одной из родин.
А уж от чужбины до чужбины
что тебе все пальмы и рябины…

 

* * *

                                              Евгению Голубовскому

1.

Нас принесла волна в смутные времена,
где совместить невозможно лица и имена.
Как из-под толщи льда в антарктические года
угадываешь звучанье, а значение – никогда.
Будто бы на родном, но совершенно ином –
вроде на старославянском, не то на новоблатном.
Что ж, помолчи со мной, старый товарищ мой,
на языке молчанья нас позовут домой.
Так коротка стезя, что не дойти нельзя.
Нам юны наши подруги. Там живы наши друзья.

2.

Города, расположенные по краям земли,
погружаются в море, тонут, как корабли, –
финикийские, греческие, сарматские города,
где ни праздновать больше, ни пьянствовать никогда,
ибо масло давно прогоркло, прокисло вино,
да и самим амфорам, в сущности, все равно –
в каком году и с какой задачей
их поднимут на свет, похваляясь удачей,
и лишь наверху, под телекамерами, вне глубины, извне
обнаружат, что истина, как ни жаль, не в вине,
а древность – повод удорожания,
поскольку форма, как выясняется, и есть содержание,
ибо то, что хранилось внутри,
давно прогоркло, как ни смотри,
и красота, добытая из глубины,
не хранит ни вина, ни масла, ни бывшей страны,
и наши – кем-то любимые города –
ушли на дно, их облизывает вода
наших бывших, когда-то любимых морей,
и северный ветер, давно пролетевший Борей,
охлаждает лица, прошелестев издаля,
матросов потонувшего корабля.

3.

Сквозь мелкую рябь кто бы увидеть смог
обитание в плюсквамперфекте, легкий его дымок.
Как в детской присказке истаивает под водой
То, что было победой, обидой, бедой, –
улицы, лестницы, белый огонь в ночах,
позабытые руки, лежащие на плечах,
и на все, чем жил, что успел, что уже натворил,
опускается пухлое темное облако – это ил.
Чтоб потом батискаф с океанского дна
считывал округлые горы – бывшие письмена,
на каком языке – майянский или санскрит –
специалист подскажет, никто так больше не говорит.
Города образуют дно, кварталы скрывает ил,
в темных улицах шастают рыбы, а эту улицу я любил.
Там, светясь, еще брезжит память. Теченье ее шевелит.
Извините нас, доктор Вегенер, угадавший тектонику плит.
И когда океанский цунами извергает глубинный свет,
Это вовсе не к нам, не с нами – нас давно уже нет.

 

* * *

Песок раскален, но ил плодороден. И над реками жизнь взошла.
В шумерских текстах понятие жизнь обозначено как стрела.
Начала жизни, слова и корни уходят в века, во тьму.
Людей, написавших шумерский эпос, не нужно учить ничему.
Стрела была порожденьем мглы, ее поглощала мгла.
Шумеры, строители и счетоводы, знали, что жизнь – стрела.

Человек из шумерского города Ур от дальних возник берегов,
он привел своих верблюдов и коз, и старых своих богов,
он купил себе землю, выстроил дом, где жил со своей женой,
и деревьях трех мировых вер росли за его спиной.
И когда они поднялись над ним, зашумев листвою своей,
оказалось, что он последний шумер и самый первый еврей.

А река текла, рвала берега, калечила все, что могла,
белой во льдах, красной в крови – стремительная стрела,
с тугой тетивы, с убийственных рук пущенная во тьму,
стрела, посланная судьбой каждому никому.
Никто не знает начал и концов, никто не знает судеб,
реки и руки крутых берегов на иле поднимут хлеб.

Шестьдесят веков – гекатомбы бед, раскаленный песок, жара.
Она отыскала любого из нас. Из тьмы и во тьму – стрела.