* * *
Мысль изречённая есть половина плана,
намерение сдвинуться с дивана,
надеть пальто, поправить воротник.
На лестнице
погиб,
вчитался,
вник,
стал литерой — свинцовой, но подвижной,
среди людей бежал венгерской выжлой,
ударился,
впечатался,
впеча…
семь раз отмерил, обрубил сплеча
своё приятельство с удобным прошлым,
портретные похожести с хорошим —

и стал движением, почуяв дичь.

Устал искать, пора бы находить.

* * *
Есть люди-узники сухой ресничной дрожи:
посмотришь в сторону — на веке сохранишь.
Есть люди-праздники: хотелось с ними строже
себя держать, но вот и шутишь, и шумишь.
Есть люди лёгкие (в порядке исключений),
есть люди сердца — да умножатся их дни! —
первопроходцы, зачинатели учений,
на горизонте путеводные огни.
Есть люди подвига — защитники от молний,
есть люди-спутники — всерьёз, на время, вскользь.
И только имя собеседника безмолвий
не называет мне Господь.

 

* * *
Ты своим умом умён,
не пигмей — Пигмалион.
Из стихов и светских истин —
раз-два-три — и вышел вон.

В освещённой мастерской
вечер чёрный, день деньской
ты ведёшь труды по кругу:
скорбь пройдёт, придёт покой.

Не дрожит в руке резец.
Слепок больше не слепец:
разбирает сквозь ресницы,
где начало, где конец.

Ну же, имя нареки
продолжению руки!
Буду
Чёткость,
буду
Тщетность,
мост, не знающий реки.

 

* * *
Что несла вчера, потеряла
в поисках материала.
Бровь — дуга,
под мостом — чернота.
Удержать зевок уголком рта
не получится,
сколько ни учится
человек бороться с высокой
водой и сухой осокой
бумаг, режущих пальцы.
Homini homo скитальцы.
Ходят бóсые по столам.
Подражают апостолам:
что-то ищут, что-то несут.
Прозревают едва-едва,
что им выдаст Завтрашний Суд
на орехи и
за слова.

 

* * *
Усталость водит глаз поверх предметов.
Движение по контуру вещей.
Зонт,
утоливший жажду,
фиолетов. Стоишь под ним: всеобщий и ничей.
Взгляд,
удаливший слёзы,
одиноко за спицами зияет, дождь идёт.
За облаком всевидящее Око
вот-вот катастрофически моргнёт.
И что тогда? Ни контура, ни вещи —
всесказанность и святость общих мест.
И пустота в тебе, о человече:
не вопросить,
не внять
и не прочесть.

 

* * *
Одеяло декабря расползается под мышью.
Я умелая швея, я зашью его и вышью.
Буду лёгкой на подъём, заведу иглу острее.

Толку что в труде моём? Зуб справляется быстрее.

Безутешное житьë: даже ночью снятся яви.
Рассыпается шитьё на истлевшем одеяле.
Незавидная канва, крест размашисто-неровный.
Еле движется канбан под дугою, под надбровной.
На растущую Луну я смотрю слезой подзорной.
Нить мышиную тяну: бесприютно, беспризорно,
тошно так, хоть пей декаф, гни внимательную спину.
Распускается декабрь, а за ним ни зги…

…не сгину?

 

* * *
У Неё еловые глаза,
ноги-кипарисы, руки-ивы.
Всё летит вперёд, Она — назад,
и шаги её неторопливы.
Проходя по выставке теней,
сам не свой от окриков рекламы,
берегись, не поравняйся с Ней —
развернёшься, выпадешь из рамы
и кивнёшь кленовой головой,
улыбнёшься бородой сосновой.

А Она пришла не за тобой —
за пенсионеркой Ивановой.

 

* * *
Трубку возьмёшь — ответишь, сорвёшься в рафтинг:
с тобой говорит крутой поворот стихий.
Ах, теснота смешных дыхательных практик!
Ах, темнота душительных терапий!
Ты — это я, но такой я себя не помню:
малый мой дом боится большой воды.
Как я стою в разлившейся этой пойме?
Как пробиваюсь речью в косые рты?
Буквы мне поддаются: им приказали,
тянут засечки старательно, держат ряд,
только на них чужими смотрю глазами —
и строчки со мною больше не говорят.