КАРАВАН

Не древние ладьи, норвежские драккары −
куда южней – жара, и ни воды, ни льда.
Верблюжий караван ползёт в песках Сахары,
где солнца синий спрут и небо, как слюда.

Здесь нет границ, здесь путь – к колодцу от колодца,
а то, что в бурдюках, − отмеренный литраж.
И кто посмел отстать, от стаи отколоться,
тот сгинул без следа, как ветер и мираж.

Слюна в цене – плевать на жизнь никто не смеет,
коль на зубах скрипит попавший в рот песок,
от жара и песка сознание немеет,
и щупальца свои вгоняет спрут в висок.

Взбираясь на бархан, ползёт теней семейка,
смущает сонный взгляд оптический дурман.
А ночью скорпион шуршит в песках, и змейка
ужалить норовит, забравшись в балаган.

Нагружены добром не зря верблюжьи спины,
но нет ни точных карт, ни подорожных схем.
И, кажется, уже не помнят бедуины,
куда их путь лежит и главное – зачем.

Ничтожный человек, отринь свою гордыню,
на солнце не смотри и небо из слюды.
Верблюжий караван форсирует пустыню,
а ветер и песок стирают все следы.

 

ДЯДЯ ВАНЯ

Мирный конец позапрошлого века,
скука в провинции, время бредёт
пыльным просёлком, как старый калека,
все ещё верят в права человека,
эра которых, конечно, грядёт.

Тихон неспешно рыхлит свою грядку,
Марфа выносит из печки золу,
Соня, пригладив белёсую прядку,
пишет какие-то цифры в тетрадку,
сизая муха ползёт по столу.

Осень, зима, ну а после весенний
паводок вскроет столетье, как лёд.
Соню кровавое ждёт воскресенье.
У дяди Вани чахотка − везенье:
он-то до этого не доживёт.

Много ли смысла в воинственных фразах?
Мир приучается их понимать.
Будут и звёзды, и небо в алмазах,
взрывы, поля в удушающих газах,
голод и с флагом простреленным мать.

Станет ли первым последний и нищий?
Что в Шостаковича хлынет извне?
День ещё будет, но будет ли пища?
Лишь дядя Ваня на сельском кладбище
это уже не увидит во сне.

Эра свободы и равенства, где ты?
Век двадцать первый грохочет войной.
Мы поумнели, мы строим ракеты.
Песни о встречном ещё не допеты.
Осень, зима. Что-то ждёт нас весной?

 

ГРОЗА

Сворачивались листики акаций,
предчувствуя грядущий эходром.
Мы только к морю начали спускаться,
когда над ним разнёсся первый гром.

А небо озиралось очумело
и, как сосед на верхнем этаже,
над головами мебелью гремело,
гудело, как пикап на вираже.

Оно копило гнев свой и, в итоге,
обрушилось расплавленной рудой,
и молний марсианские треноги
набухли между небом и водой.

Рычало небо, как военный виллис,
забравшийся зачем-то на Парнас.
Мы перед ним ничем не провинились,
но наказанье настигало нас.

И мы, как перепуганные дети,
к промокшим прижимались деревам.
А сверху перекрученные плети
охаживали нас по головам.

И небо, цвета сизого металла,
швыряло связки молний наугад.
А море, как товарный, грохотало
и оторвать не позволяло взгляд.

Потом ударил град, как ряд отточий,
в дырявой кровле громыхнула жесть…
Но день пока что вдвое дольше ночи –
и шанс на просветленье всё же есть.

 

ЭЛЕГИЯ

Она его попросит: – Позвони нам –
мне и коту, сидящим взаперти, –
в дом с эркером и тёмным мезонином,
и как-нибудь под вечер навести.

Ты знаешь, дом наш вовсе не доходен,
и с ним немало всяческой возни.
Нет, иногда мы всё-таки выходим,
поэтому сначала позвони.

Коту я перевязываю лапку
и ленточку вплетаю на груди.
Я надеваю макинтош и шляпку,
а кот всегда шагает впереди.

Мы не спеша выходим на террасу,
где любит собираться молодёжь.
Но нас-то ты легко узнаешь сразу,
конечно, если мимо не пройдёшь.

А память накрывает одеяло –
и не туман, а непроглядный смог.
Но я тебя, мой друг, не забывала,
хотя ты тоже измениться мог.

Она сидит к окну вполоборота,
в очках, с конфеткой мятною во рту.
А на коленях старый кот и фото
в коричневом картонном паспарту.

 

КАК ДЕРЕВО

А я бы предпочёл быть деревом в лесу,
и ветками скрипеть, и шелестеть листвой,
и гнёзда певчих птиц лелеять на весу,
и пищу добывать системой корневой.

Я рос бы на холме, и он бы не устал
поддерживать меня, как малый Эверест.
А я бы видел в нём надёжный пьедестал
и многое с холма обозревал окрест.

И я б свой холм и лес покинуть не мечтал,
и чувствуя, как сок струится под корой,
деревья бы любил и не терпел металл,
но вялых мыслей ход не сравнивал с игрой.

А осенью, когда б случался листопад,
я б засыпал без снов и горевал без слёз,
и глядя, как дожди слетают невпопад,
я мог бы смену вех воспринимать всерьёз.

Промёрзнув до глубин, покрывшись сединой,
зимой бы я мечтал о солнечном деньке,
и новую листву отращивал весной,
и новое кольцо на будущем пеньке.

И даже если б лес изрядно поредел,
и даже если б я пропал в густом бору,
быть деревом – какой заманчивый удел, –
и в следующий раз его я изберу.

 

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

Мы были бы друг с другом квиты,
но под ногами грунт течёт,
а тектонические плиты
не принимают нас в расчёт.

Мир в трещинах и нервных тиках,
перевернувшись кверху дном,
гремит, как поезда на стыках,
и просто ходит ходуном.

Умы, умища и умишки
готовы сдерживать азарт,
но складываются домишки
колодой неигральных карт.

И заключительные титры
летят подобием плевка,
хотя нам кажется, что игры
для нас не кончились пока.

Но всё кончается, тем паче,
когда заканчивать пора.
Такая, знаете ль, удача –
безвыигрышная игра.

А мы фехтуем словесами,
накладываем лёгкий грим,
и беды собственные сами
без плит столкнувшихся творим.

И пакт с реальностью расторгнув,
бредёт по краешку доски
бычок печальный, как сейсмограф
вселенской дури и тоски.

 

МАЙСКИЙ КОТ

Котяра рыжий, я устал от стужи,
но вот с зимой закончен разговор.
Сегодня лень быть хищником, к тому же
согрело солнце улицу и двор.

И принимая солнце как микстуру
или таблетку в жёлтом пралине,
растёкся я по тёплому бордюру,
весь в солнечных веснушках на спине.

Как я тянусь и лезу вон из кожи,
и разеваю пасть в зевке до слёз,
на тигра совершенно непохожий:
не тот размер и даже нет полос.

Сегодня дремлет хищная основа,
сегодня я на солнышке размяк.
Но отогреюсь и, конечно, снова
гонять я буду дворовых собак.

А если бультерьериху увижу,
то я ведь не посажен здесь на клей, –
тотчас взберусь по дереву на крышу,
тем более что там ещё теплей.

 

СТРЕКОЗЫ

Этот день – как цветной переплёт
иероглифов и траекторий.
Мы стрекозы, мы чистый полёт,
мы любовь в многомерном просторе.

Наблюдает бессильно ГАИ,
как легки, быстрокрылы и наги,
мы стремительно чертим свои
для других непонятные знаки.

И завистливо целит юннат
объективом в небесные кущи,
где прозрачные крылья звенят,
а пространство синее и гуще.

Но в ячейках фасеточных глаз
перемешаны кущи и чащи.
Мы любовь, мы напиток и газ,
веселящийся и веселящий.

Этот вечер бы осиротел,
отменив наши краткие встречи,
и касанья стремительных тел,
и чертёж зашифрованной речи.

Но как клинопись древних времён,
мы хотели б казаться простыми.
И однако же воздух клеймён
неспроста наших тел запятыми.

 

ОПОЗДАВШИЕ

Душевный порыв продаётся?
Едва ли, но всё же ответь:
как петь нам, когда не поётся,
а если поётся – не петь?

Что? Петь и смеяться, как дети?
А если обрушился мир?
К чему нам мелодии эти
и этот никчёмный клавир?

Реальность грозой нависает
и жалит похлеще гюрзы.
Но мир красота не спасает
от новой военной грозы.

Мы сами беду и накличем,
заблудимся в диких лесах,
когда на зверином и птичьем
решимся звучать голосах.

Но жертвы ментальных увечий,
а также поломок в душе,
освоить язык человечий
мы вряд ли сумеем уже.

И даже поняв, что не дышим,
свои заметая следы,
едва ли мы всё же расслышим
мелодию трав и воды.

 

ВОПРОСЫ

Чего от нас хочет природа,
зачем, будто спас на крови,
инстинкт продолжения рода
становится чудом любви?

К чему эти алый и синий,
по ветру летящая снасть?
Каких удивительных химий
итогом томленье и страсть?

Какой игнорирую план я?
Чья в небе надвинулась рать?
И стоят ли наши желанья
того, чтоб за них умирать?

Зачем, осознав неуменье
продёрнуть суровую нить,
прошу я продлиться мгновенье,
хоть чуточку повременить?

А жизнь и горька, и сладима,
за что и желанна вдвойне, –
но к химии вряд ли сводима…
Иль это лишь кажется мне?