Николай Базилев не имел никаких престижных общественных званий и наград, у него был один титул: поэт! Но о прочем он и не тужил.
Жил широко. Да, любил щеголевато одеться, франтовато носить усы. В разговоре был напорист и с первого же взгляда производил впечатление человека, уверенного в себе. Ему нравились шумные компании, и сам он нравился многим. С успехом выходил на сцену в театральной студии, с удовольствием читал свои стихи под аккомпанемент прекрасного пианиста Евгения Лукашова. Любил печататься в газетах, журналах, не скупясь рассыпать стихотворные строки, чувствуя щедрую силу своего таланта. Сам его ранний уход из жизни воспринимался как часть его поэтического антуража. Николай умер молодым, оставив литературной истории Одессы на память сборник стихов «Вовеки и присно» («Forever and always»), вышедший в 1998 году:

Страстной и верной любовью пронизан
Мир наших добрых и зримых основ.
И потому он вовеки и присно,
Присно стоит и вовеки веков.
(«Вовеки и присно»)

Эпиграфом к его поэтической судьбе кстати придётся творческое кредо Пастернака «Во всем мне хочется дойти до самой сути». Такой подход просто обязывает к творческой самобытности и опоре на своё мировоззрение. Проявиться этим качествам мешала вязкая среда обыденности и окружавших его кондовых стереотипов. Чтобы заявить о себе, Николаю просто необходим был его напор и энергия, которыми он напитал свои стихи.
Работа на заводе не переросла в стремление выбиться в передовики. С окончанием филфака в Одесском универе интерес к литературе не иссяк, а, наоборот, превратился в настоятельную необходимость самообразования. Те, кто помнит его, безоговорочно отмечают его начитанность и знание классики, в манере которой он и работал. Тем не менее, его внутренняя свобода не дает оснований отнести его к какой-то определенной литературной школе. Кажется, нормативные каноны известны Базилеву лишь затем, чтобы выходить за их рамки. При этом поэтический вкус спасал от волюнтаризма или превращения в претенциозного экспериментатора. В русле лучших поэтических традиций он утверждает в статусе поэта ─ высокое звание, гордится причислением к неминучести налагаемых на него обязательств:

По законам неписанным
Крови, бьющей в висок,
Я наследовал в истинном
Смысле каторжный срок.

Срок наследственной участи
К этой бедной земле,
К роковой её сущности,
Передавшейся мне.

Эта сущность извечная,
Как горы крутизна,
До банальности вещая
И до боли проста.

Не колючая проволка,
Не застенок глухой,
А свинцовое облако
Над моей головой.

То ли громом обвалится,
То ли смертным дождем,
Все приму, что ни станется,
И пребуду во всем.

Долг поэта пожизненно
Отбывать этот срок
По законам неписанным
Крови, бьющей в висок.
(ПОЭТ)

По мнению критиков, Базилев относится к поэтам, сформировавшимся еще до первой написанной строчки. У него не наблюдается поэтапное развитие по накоплению зрелости, его самовыражение происходит на уровне уже обретённого взгляда. Стремление осознать свою жизненную суть через поэтическое творчество, видимо, и есть его главная духовная забота.

Не сломило тебя ненастье.
А коль так, то чертям назло
Не ищи Маргариту, Мастер,
А верши своё ремесло.
(«Не ищи Маргариту, мастер…»)

Базилеву свойственно менять, даже резко прерывать плавное течение мысли. Буквально на глазах оно приобретало неожиданный поворот, за которым стояла необходимость выбора. Проблема обозначалась жёстко. Потому что это была развилка: либо к внутреннему росту, либо к моральному упадку. Такой острый внутренний конфликт наполняет почти каждое стихотворение:

Страна еретиков и бесов,
Где мысль наркотик или яд,
А не спасительное средство
Евангелических тирад.
Уж лучше известись в падучей,
Чем радужным забыться сном…
Жестокий век, святые души,
Февральский хохот за окном.
(ДОСТОЕВСКИЙ)

И всё без натяжки, без нарочитых усилий. Поэтому современники не могли безоговорочно признать Николая своим единомышленником. Недаром у него рождается горькое восклицание: «О, сколько было нас, некстати// Рождённых в этот странный век…»
Но тут и кроется феномен Базилева: с одной стороны, отстранённость от идеологических стандартов и социальной проблематики. А с другой… Гораздо глубже этих поверхностных пластов жизни ─ лирика, требующая откровения. Болезненно, зато ─ честно:

Дай взять твоё тепло и слиться с ним…
Пусть в страсти тайный грех и безрассудство,
Зато в порочном счастье больше чувства,
Где каждый миг уже неповторим.

Мы разве это время обвиним,
Когда нам станет холодно и грустно?..
(«Дай взять твоё тепло…»)

Николай, конечно, не был оторван от современников и сверстников, но
чувство времени, его ритма у него следует искать не в событийной, а культурно-ассоциативной плоскости. Это было органично, многие так и отзывались о нём: «Колю нельзя переделать». Он знал за собой эту особенность:

Никогда я не буду другим,
Никакому явленью в угоду,
Не идёт мне ни маска, ни грим,
Хоть ты насмерть убей меня сходу.
Хоть ты втайне с ума сведи,
Буду петь я, как пел и прежде
На бессмертном своём пути
Между жизнью и смертью между.
(«Никогда я не буду другим…»)

Базилев не отказывался от тем, считавшихся в советское время директивно-«правильными» и необходимыми для продвижения в литературе. Не его вина, что сегодня эти аспекты высмеяны и чуть ли не предосудительны. Он не отказывался писать о родине, решать творческую задачу в патриотическом ключе, затрагивал тему войны. Но это были слова, лишённые осуждения или депрессии, лишённые жалоб и сентиментальности, выдаваемой за чувство. Его реалией было миролюбие, противопоставленное гибельности вражды. Вот как он пишет о войне, которую сейчас называют Второй мировой:

Здесь металла больше, чем земли,
Здесь огонь пожёг траву и небо,
Здесь перемешалась быль и небыль,
Чтобы стать легендой в наши дни.

И ещё, чтоб комом в горле стать,
И ещё, чтоб сердце сбилось с ходу,
И чтоб сыновьям моим отроду
Никакой войны вовек не знать.

Таким он, спустя годы, и приходит к нынешнему читателю, уже избалованному модерновыми подходами, стилевыми вариациями, преобразованиями словаря.
Приходит и, верится, что ─ остаётся, подарив нам всего один сборник. А сколько нужно написать, чтобы быть поэтом?

 

СТИХИ НИКОЛАЯ БАЗИЛЕВА

 

* * *
Ночь ─ откровенье, день ─ обман,
Но между ними сговор тайный,
Неуловимый, как туман,
Как взгляд прохожего случайный.

Я ночью каюсь и клянусь,
А днём всё напрочь забываю,
Я сам себе герой и трус,
Неправду с правдою слагаю.

Я тот безумный проводник,
В котором мельтешатся токи,
Ночного откровенья крик
Днём превращаю в кривотолки.

Я сам себе и день, и ночь,
Вместилище и тьмы, и света,
Я ближнему готов помочь
И ближнего убить за это.

Построить и разрушить храм,
Любовь святую сделать адом,
Отмщенье книг, и аз воздам
Семиэтажным русским матом.

Когда вокруг тебя туман,
Как сговор без сомненья тайный,
Ты сам себе на откуп дан,
Увы, читатель мой случайный.

* * *
В закате лето, зной в закате,
Серебряные кружева
Прядёт паук, и очень кстати
Не произносятся слова.

Молчанье говорит глазами
Красноречивей всяких слов,
Что втайне происходит с нами
И явно с лучшим из миров.

Неповторимые мгновенья,
Таинственная благодать,
Где творческое воплощенье
Любому замыслу под стать,

Никто не кажется излишним,
Когда всё сущее в родстве ─
И это летнее затишье,
И паутинка в серебре.

* * *
К Ней…

Казалось, вышел этот срок
Мучительных ночных видений
После того, как дал зарок
Виденья проверять сомненьем.

Но вот виденье ─ и опять
Живу с бессонницей бок-о-бок
И вижу только Вашу стать
И чудотворный смуглый облик.

И магнетическую власть
Очей нездешнего созданья,
Рождающих такую страсть,
Которой даже нет названья.

Восторг и страх в душе кипят,
И мысль одна теснит другую.
Я заживо огнём объят,
Сгораю, но не протестую.

* * *
К Ней…
Беды ходят за мной по пятам,
Вот и Ты, моя самая-самая,
Та, что спать не даёт по ночам,
Моя рана сквозная и рваная.

Не залечится никогда,
Не затянется это ранение ─
Моя самая злая беда,
Моё самое звонкое пение!

* * *
Бессонница… ну хоть убей!
Звезда стоит в окне ─ не падает.
И небо чёрного черней,
Когда ничто тебя не радует.
Дождаться б третьих петухов,
Супруги поцелуй без слов,
Её приветливого взгляда
И осознать в конце концов,
Что большего мне и не надо.

* * *
Забыть бы всё, забыть, не вспоминая,
Как прошлогодний снег и серый дождь,
И утешаться тем, что память ─ ложь,
Хотя, быть может, самая святая.

* * *
Опять заплакал дождь в моё окно,
Как будто нет других на свете окон…
Когда и кем вот так заведено,
Что одиноких тянет к одиноким?

Поплакаться под семиструнный звон.
Наговориться, согреваясь чаем,
И сердцем думать сразу обо всём,
И помолчать, часов не замечая.

Внимательно послушать тишину,
Её многозначительность немую,
И вдруг нечаянно опять задеть струну
Про дождь и жизнь, нескладную такую…

* * *
О, сколько было нас, некстати
Рождённых в этот странный век…
У каждого во лбу семь пядей,
И что ни сердце ─ фейерверк!
На мир, как на икону в храме,
Надеясь, веруя, любя,
Смотрели жадными глазами,
В пророки возводя себя.
Но нас не брали даже в служки.
И шли в подполье, матерясь,
И отводили водкой души,
Чтоб только духом не упасть.
В чаду табачном до рассвета
Мы драли глотки, не шутя,
Предпочитая тех поэтов
Которых власти не щадят.
И запрещённый хриплый голос
Нам не давал спокойно спать,
И слушали его по сто раз.
Чтоб в спячку времени не впасть.
Чтоб этой ночью непроглядной
Сквозь муть нам открывалась суть.
Чтоб эта суть виной досадной
Не сделалась когда-нибудь.
По-волчьи от обиды щерясь,
Подбитые, кто вбег, кто влёт,
Мы верили в святую ересь.
Что будет всё наоборот.
У каждого во лбу семь пядей,
И что ни сердце ─ фейерверк!
О. сколько было нас, некстати
Рождённых в этот странный век.

СУДЬБА

Вскормлённая эпохой Просвещенья
И громкой славой воинских побед.
Россия в небывалом вдохновенье
Кометой пронеслась среди планет.

И в опьяненье Равенства и Братства.
Вольтерианства и масонских лож
Не думала, что вскоре на Сенатской
Её опохмелит свинцовый дождь.

И отрезвят доносы и допросы,
И замолчат, в отчаянье скорбя,
В сибирские закутавшись морозы,
Жестокую обиду затая.

И в немоте болезненной и страшной,
Когда не то, что слово на замок,
Но даже мысль в смирительной рубашке,
Отчизна будет ждать и ждать свой срок.

Ей Пушкин даст своё певучье сердце
И Чаадаев дерзкой мысли строй,
И в колокол ударит вскоре Герцен,
И звон тот станет русскою судьбой.

Такой судьбой, что нас ещё достанет
Бунтарской своевольной правотой
И щедро осчастливит, и поранит
Детей своих вселюбящей рукой.

ДОСТОЕВСКИЙ

Февральской петергбургской стужи
И свист, и хохот за окном…
Жестокий век, больные души
И в горле судорожный ком.
Дрожит свеча и пляшут тени,
О, сколько их под ночь сошлось
В отчаянном остервененье,
Что умереть не довелось.
Перо скрипит, горит бумага
От необузданных страстей.
И божий лик свело от страха.
Что есть бессмертье у людей.
И у кого? Калик да нищих,
Предтеч грядущих катастроф.
Мой дух настолько возвеличен,
Что льётся кровью между строк.
Спас на крови во искупленье
Вселенской безотчётной лжи!
Не потому ль так пляшут тени,
Не потому ль свеча дрожит?
Страна еретиков и бесов,
Где мысль ─ наркотик или яд,
А не спасительное средство
Евангелических тирад.
Уж лучше известись в падучей,
Чем радужным забыться сном…
Жестокий век, святые души,
Февральский хохот за окном.

* * *
Вот и холод пробрался в душу,
Будто в церковь прокрался вор.
Пустота… ледяная стужа
Обрывает мой разговор.

Что ж осталось в конечном итоге,
Кроме личных ошибок и ран,
На неведомом этом пороге,
За которым опять обман?

* * *
Заведи меня в даль кромешную,
Чтобы там ни покрышки, ни дна,
Чтобы все мои беды прежние
Смыла начисто чудо-волна.

Замытарило жизнью сладкою,
Разведённой на чистом спирту,
Эту жизнь глотал без остатка я ─
До сих пор полыхает во рту.

До сих пор в груди боль колотится,
Будто за сердце держит сам Бог,
Будто жизнь прошла и, как водится,
Я всё мог, а на деле не смог.

Заведи меня в даль кромешную,
Моя злая до боли судьба,
Чтобы там только ты и, конечно, я,
И чтоб нам ни покрышки, ни дна.