Дорогая, ты знаешь, на глинистом берегу
до сих пор под утренним ветром дрожат оливы.
Серебристые узкие листья небрежны и торопливы,
ты прочтешь их попозже, а я уже не смогу.

На холодном песке – ты же помнишь, как он горяч –
утихая, уляжется в траурном темном уборе,
все, что грозною ночью добудет и выловит море,
принесет и оставит добычей для наших удач.

Это груды ракушек, медуз голубая слюда,
и рыбачьи шары, и зеленые нити агара,
и стеклянные капли из августа и от загара…
Ибо море не знает, что мы не вернемся сюда.

 

* * *

Строкой обожжены и осияны,
оскорблены и вновь обожжены,
мадонны декаданса, донны анны,
предощущенье завтрашней войны.
Любовь и смерть. В полночной круговерти
все соблазняет, манит и влечет.
Что в мире есть взамен любви и смерти?
Есть страсть и гибель. Прочее – не в счет.
Что – вместо них? Картонными словами
наивный текст отыгранных ролей,
да холмики возлюбленных не вами
трефовых и бубновых королей…
Ах, мир тумана, сладкий мир обмана,
рассвет сгорел, но в нем издалека
еще звучит для Вас, о донна анна,
исчезнувшая в мареве строка.
Мотив забвенья горек, но не жалок,
от позабытой славы охмелев,
сырая штукатурка коммуналок
сто лет хранила облик королев.
И снова танго, дым, начало века,
где страсть и мука пляшут до зари,
и музыка – полуночная сверка
любви и смерти. У нее внутри
неслышимое маршевое пенье,
далекий гул, и тяжкий шаг солдат.
И опадают звездочки сирени
в заплеванный лузгою Петроград.

 

* * *

Граф не любил поэта – бездельник и шалопай.
Граф занят был важным делом – он обустраивал край.
А тот до обеда в постели, в смятых черновиках,
оттачивал эпиграммы и главы романа в стихах.
Поэт не любил графа – тот слишком был англоман
и считал подражанием Байрону стихотворный роман.
Граф, конечно, больше тревожился нашествием саранчи,
чем рожденьем живой речи в бредовой южной ночи.
Власть не любила обоих. Конечно, первый – герой,
но по части свободомыслия подозрителен как второй.
А город с прошествием времени (когда ослабел страх),
поставил им бюст и памятник в самых лучших местах.
Графу – возле собора – за добро и усердье его,
Поэту – под небом у моря – за гений и мастерство.
И строки поэта, и время, в котором трудился граф,
плыли над этим городом, не споря, кто из них прав.
А власти (там плохо с властями во всякие времена,
какие бы в этом городе ни правили племена),
они не любили несносных (тех, которых нельзя снести).
Извинить эту тьму невозможно. Так что ты их просто прости.

 

* * *

Черноморские греки по всем побережьям селились когда-то.
Больше тысячи лет. Предваряя царя Митридата.
Виноградники, козьи стада, серебристые купы – оливы,
и рыбачьи шаланды на песчаных отлогах залива.
Черноморские греки назывались понтийские греки.
Понт Эвксинский, где грекам казалось, что они поселились навеки,
что они навсегда, что бессмертна лоза винограда,
что придет скумбрия и ставрида придет как награда.
Кто бы думал, что выживет море, а греков не станет,
не останется даже могил где-то в Северном Казахстане,
только несколько слов, сохраненных в песке или глине,
и омытых талассой, как оно не зовется отныне.
И качнется волна, и отхлынет в шипящей обиде,
только привкус вина сохранится у жареных мидий,
да еще долетит через степи под ржавую песню уключин
этот ветер – борей, за столетия к ритму приучен.
Нет, не ехал тот грек через реку – он плыл через море,
раскидал свои сети на дальней гряде в поплавковом узоре,
опустил свою руку, волну как струну окликая…
Ни варягов. Ни греков. Вот такая беда, Навсикая.

 

* * *

На войне не бывает побед,
все сраженья ее – пораженья,
истребление, уничтоженье,
исчезающий, гибнущий свет.
И обугленный ужас ветвей
для весеннией листвы непригоден –
меньше правды под ним, меньше родин,
меньше жизней – чужих и твоей.
Даже выжив средь этой войны,
уцелев среди крови и дыма,
никому не придти невредимым –
ни с одной, ни с другой стороны.
И земля, откликаясь теплу,
что ни год по весне хорошея,
будет помнить, что это траншея,
тихо пряча осколки в углу.
Сохранив этот стыд прозапас,
завещав его детям и внукам,
каждой веточкой, клеточкой, звуком
мир мудрей и задумчивей нас.

 

* * *

Все уляжется – и улеглось. Все уляжется – вот и слежалось.
Там и ранняя юная злость, и последняя тихая жалость.
Из безвременья, издалека, отделяя порядок разгромом,
по оврагам считая века, и эпохи по горным разломам.
Угадай, чародей, улови недоступную глазу границу.
Может, только строка о любви в этих толщах могла сохраниться.
Стратиграфия новых времен – легкой дымкой по гребням вулкана.
Ты сказала: «И этот влюблен» – и опять раскололась Гондвана.
Из глубин, в обезумевшей мгле, в восходящем бесчинстве азарта
потекли по горящей земле раскаленные строки базальта.
Над неспешной, над тусклой Невой угляди шутовским телескопом,
где схлестнется пожар мировой с беспощадным вселенским потопом.
И уже не на нашем веку – при глубинном турбинном буренье –
вдруг сломается бур о строку позабытого стихотворенья.
Нежный гений, колдун, демиург красной клюквой облитого войска,
все быстрее, все бешеней круг. Все уляжется. Ты успокойся.

 

* * *

К полночи по краю небосклона
нерастаявшим осколком льда
возникает альфа Ориона,
к нам приговоренная звезда.

Неизменно, с севера до юга,
над тобой – куда ни уплыви –
странница, печальница, подруга,
спутница разлуки и любви.

Ни следа в морском и звездном рейсе –
стихнет ветер, замолчит прибой.
Альфа Ориона, Бетельгейзе.
только ей и плакать над тобой.