Исключительно метафоричная и ассоциативно разветвлённая поэтическая вселенная Беллы Ахмадулиной отличается довольно строгой, иногда почти математически выверенной логикой увязок образов, непременно собранных под купол организующего их сюжета. Сюжет присутствует в каждом стихотворении Ахмадулиной, являясь его вектором и диктуя направленность его развития. Особенность сюжетов Ахмадулиной в том, что они, во-первых, реалистичны, а, во-вторых, автобиографичны. Но это лишь то, что касается эксплицитного уровня её сюжетности. Ему, как правило, сопутствует сюжет скрытый, сформированный другим пластом – сакраментальным. «Тайнодержавной власти тайнодержец, / таинственно, утайкою, тайком / он предавался тайнописи — дескать, / не дело всех, о чём она, о ком», – писала Белла Ахмадулина в стихотворении, посвящённом Галактиону Маргвелашвили («Я и ночь и Галактион»). И это не только характеристика творчества Маргвелашвили, но и послание одного тайнодержца другому.

Реалистический сюжет стихов Ахмадулиной без труда прочитывается любым читателем, а вот сюжет сакраментальный, который «не дело всех», открывается только тому, кто уловил принцип тайнописи, скрепляющий блоки её стихотворного здания. Каковы же задачи этого принципа?

Автобиографическое событие само по себе никогда не занимает Ахмадулину. Оно лишь повод для размышлений о главном. Обращаясь к тому или иному событию, она хочет «дойти до самой сути», проанализировать, почему оно было послано ей, и какой мессидж свыше кроется за этим. Иными словами, описывая реальное событие, Ахмадулина пытается разгадать его связь с неизречённой реальностью и обнаружить Божественный Промысел. Процесс разгадывания происходит через писания: «Писать — это втайне молиться о ком-то», — пишет Ахмадулина в «Ночи перед выступлением». А в одном из писем Аксёновым она уточняет: «Одно несомненно: лишь стихи и прочие писанья ответят мне на все мои вопросы, с которыми лишь к судьбе могу взывать» ¹.

«Глубокий обморок» не является исключением. Этот — развёрнутый полифонический цикл о судьбе и судьбах — отразил период пребывания Беллы Ахмадулиной в больнице в конце 1998 г., где она пролежала шесть дней в коме после клинической смерти. Пересматривая факты своей биографии, переоценивая ключевые моменты своей жизни, Ахмадулина пытается найти ответ на два основных вопроса: (1) почему это произошло, и (2) почему ей дана была вторая попытка.

В письме к Наталье Ивановой она отмечает: «Память невольно возвращалась к былому беспамятству, обдумывая и осязая возможные варианты его шестидневья. <…> Мысль о Пушкине сопутствует мне едва ли не постоянно, при этом я редко решаюсь тревожить Его имя и обхожусь бережными намёками, надеюсь — прозрачно понятными» ².

Поиск ответов ведётся в пушкинском контексте. Литературные небеса Ахмадулиной всегда смыкаются с сакральными по формуле, которую она же сама и вывела: «в свод вечности взлетит скончание свечи». В том же письме к Ивановой Ахмадулина отмечает: «Ссылку на соучастие Бога я не однажды слышала в пределах больницы и по другим поводам, впрямую меня не касавшимся» [Ахмадулина 2001:44].

Цикл можно условно поделить на две части — «Пробуждение» и «Возвращение». Обе перекликаются с различными пушкинскими сюжетами, хотя и выстроены в зеркальной последовательности по отношению к ним. Почему в зеркальной? На этот вопрос Ахмадулина тоже даёт ответ в стихах.

 

1. I. ПРОБУЖДЕНИЕ

 

Первая часть, связанная с пребыванием в больнице, имплицитно ориентирована на пушкинского «Пророка», но в обратной последовательности по отношению к его сюжету. Для наглядности выпишем последовательность превращений, происходящих с двумя лирическими героями, взяв за точку отсчёта пушкинского «Пророка». При этом будем двигаться от конца пушкинского стихотворения, дабы яснее увидеть зеркальные параллели с «Глубоким обмороком».

«Пророк» заканчивается тем, что поэт, умерщвлённый серафимом, возвращается к жизни:

Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал <…>

 

«Глубокий обморок» начинается с того, что лирическая героиня-поэт приходит в себя после клинической смерти. В обоих случаях пробуждение происходит при участии запредельных сил.

Как если бы добрейший доктор Боткин
и обо мне заране сожалел,
предавшись Солдатёнкова заботам,
очнулся жизни новичок-жилец.
(«I. В Боткинской больнице»)

У Пушкина перед умерщвлением поэта серафим рассекает ему грудь, вытаскивает сердце и вкладывает пылающий «угль». «В Боткинской больнице» метафорой «рассечённого» тела становится монитор, показывающий, что происходит внутри больного. Эти показания и есть компьютерный образ «рассечения». Он появляется сразу после строк о возвращении  лирической героини к жизни:

Пульт вен и пульсов всё смешал,
всё спутал.
В двух полушарий холм или проём
пытался вникнуть
грамотей–компьютер —
двугорбие дурачилось при нём.

Но это лишь картинка физического состояния, показывающая работу сердца. Работу духа монитор не показывает. Пушкинский «Пророк» обретает духовное — «пламенное» — сердце, заместившее ему прежнее «трепетное». По версии Ахмадулиной, сердце её лирической героини не «трепетное», а нарциссичное. Весь процесс выздоровления направлен в цикле на осознание собственной нарциссичности и избавление от неё.

Образ Нарцисса появляется в XIII стихотворении, когда, вернувшись домой, лирическая героиня должна выполнить «домашнее задание»: «А тут ещё мне задали урок: / продолжить миф об участи Нарцисса». Духовный диагноз, который она ставит себе – нарциссизм, требует определить местонахождение Нарцисса. Где именно он гнездится — в душе, в сердце?

Ахмадулина помещает Нарцисса в «замкнутый тайник» — мозг как вместилище всего узко рационального, сосредоточенного только на себе и не могущего вознестись, только «занестись»:

Не так ли мозг вникает в образ мозга?
Ему внушаю: мученик Нарцисс,
превысить одиночество возможно:
забудь себя и сам себе не снись.

Зацикленность мозга на себе исключает возможность пророчества. Отсутствие пророческого дара гнетёт лирическую героиню. Об этом — стихи «Посвящение вослед», памяти Галины Старовойтовой. Мотив пророчества впервые появляется именно в этой части, где гибель подруги прямо связывается с недостатком пророческого дара.

И слабый дар —
сородственник провидцев,
мой — изнемог и вовсе стал незряч.
Над пропастью заманчивой повиснув,
как он посмел узнать, а не предзнать?

Дар, которым владела лирическая героиня Ахмадулиной до клинической смерти, был «слабым даром», выступающим в качестве «сородственника провидца», но не провидца. Размышляя над историей Старовойтовой и своей грустной ролью в ней, она приходит, наконец, к пониманию «сюжета» своего глубокого обморока. Поскольку причина слабости пророческого дара коренилась в сдерживающей роли организма («Мой организм — родня собакам — понял, / почуял знак, но нюх чутья отверг»), организм был «устранён» на время, дабы раскрепостить дух.

 

Возвращаясь к Пушкину, перед тем как рассечь грудь поэту, серафим касается его уст, заменяя грешное празднословие мудростью: «И он к устам моим приник, / И вырвал грешный мой язык…»

Третье от конца преображение у Пушкина становится третьим от начала преображением у Ахмадулиной: за картиной «рассечённого» компьютером тела, следует описание «занятья уст». Им поначалу свойственны как обыденные «занятия» (принятие пищи, зевота), так и обывательское желание поделиться запредельной мудростью.

 

Занятье уст — то пища, то зевота.
Но им неймётся, им препона есть
обмолвиться, как высший миг зовётся:
стерпеть придётся, но нельзя воспеть.
(«I. В Боткинской больнице»)

 

Перед преображением речевой функции поэта серафим воздействует на его слух. «Моих ушей коснулся он, — / И их наполнил шум и звон». Аналогично, после темы праздных «уст» Ахмадулина переходит к описанию слуховых ощущений своей лирической героини. То, что она слышит, пробудившись, относится к сакраментальной сфере.

Впечатление, что невидимая рука касается её ушей, открывая её внутренний слух, — и до неё доносится голос, который слышит только она. Голос то повелевает («Повелевает тайна тайн: молчи!»), то даёт совет писать «попроще» («Но слышится: а ты пиши попроще»), то наставляет («…И дух смиренья в сердце оживи…»). Вслед за этим появляется «Отступление о Битове», построенное по типу музыкального произведения, что усиливает ракурс, связанный со слуховым восприятием.

 

В «Пророке» встреча с серафимом начинается с того, что он открывает лирическому герою глаза на духовное измерение:

Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.

Аналогом духовного измерения в цикле может служить следующий за звуковым описанием образ белизны, окружающий героиню в момент пробуждения.

Бел белый свет. Бела моя палата.
(«I. В Боткинской больнице»)

 

Этот образ является пограничным между зрительным и звуковым, поскольку он построен на звуковых ассоциациях. «Бел белый» звучит как «Беллы» и «бела» звучит почти как «Белла». (Как известно, Ахмадулина любила, чтобы её имя произносилось через «е», а не через «э».) «Белый голос в полночное время…», — писал Вознесенский в стихах, посвящённых Белле Ахмадулиной, обыгрывая её имя в неполном омониме. Выстраивая омонимические ряды, Ахмадулина вписывает себя в пространство палаты, объединившей признаки земного и небесного.

 

Встреча с серафимом в «Пророке» следует за странствиями пушкинского лирического героя по пустыне: «И шестикрылый серафим / На перепутье мне явился». У Ахмадулиной серафим «присутствует» не только как умозрительная ипостась «шестидневья», но и как собирательный образ медперсонала, представленного в виде многокрылого светоносного существа.

Ещё меня ласкала белостенность,
сновал на белых крыльях персонал.
(«III. Послесловие к I»)

…………………………………

Сестёр усталых светятся посты.
(«VIII—IX. Прощание с капельницей. Помышление о Кимрах»)

 

Такая комбинация метафор довольно логично вытекает из функции серафима. С одной стороны, он умерщвляет (этому соответствует шестидневье), а, с другой, воскрешает (этому соответствует образ медперсонала, смыкающийся с сакраментальным пластом через Кимры).

 

1. II. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Возвращение домой после больницы идёт в русле двух других пушкинских сюжетов — «Ариона» и «Онегина». И опять-таки Ахмадулина выстраивает их по принципу зеркальной обратности. Так, у Пушкина «громокипенье волн» в «Арионе» предшествует «прочному берегу», на который высаживается его герой.

 

<…> Вдруг лоно волн
Измял с налету вихорь шумный…
Погиб и кормщик и пловец! —
Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою <…>
(«Арион»)

 

У Ахмадулиной «прочный берег» — больница — сменяется «штормом улиц» и встречей с полной неопределённостью в своей собственной квартире.

Ужель нырну, покинув прочный берег,
плохим пловцом в громокипенье волн?
(«XI. Возвращение»)

 

В больнице она предстаёт ребёнком, которому медперсонал указывает, куда двигаться. Но высшая цель этого движения от неё пока сокрыта.

Здесь онегинские странствия «без цели» («И начал странствия без цели» [XIII]) преображаются в возвращение «без цели» («Лифт опознаю и этаж четвёртый. // Осталось вспомнить: для чего я здесь?»). Вопрос высшей цели решается лирической героиней в сфере творчества.

Онегин, возвращаясь из плавания, попадает на бал («Он возвратился и попал, / Как Чацкий, с корабля на бал»). В цикле метафора штормящих улиц ассоциируется с возвращением по морю («Я озираю, после шторма улиц, / квартиры чужеродный континент»), а заброшенность пространства дома выглядит как беспорядок после бала жизни.

Что же кроется за этим неизменным принципом зеркального отталкивания от пушкинских сюжетов?

 

Судьба как зеркальное отражение

В самом первом стихотворении в один ряд поставлены сообщение о какой-то ворожее и наказы писать «попроще» и оживить «дух смиренья в сердце».

Неодолимой порче
подверг мой разум сглаз ворожеи.
Но слышится: а ты пиши попроще.
…И дух смиренья в сердце оживи…
(«I. В Боткинской больнице»)

 

Оба наказа соотносятся с Пушкиным. Что же касается упоминания ворожеи, то, возможно, и она принадлежит к полю пушкинских значений. Если так, то это должно быть связано с ворожеёй Пушкина. Известно, что Пушкину была предсказана возможная гибель в 37 лет «от белой лошади, или от белой головы, или белого человека» [5, с. 9]. Как упоминалось выше, лирическая героиня пробуждается к жизни, окружённая белизной («Бел белый свет. Бела моя палата»). В контексте пушкинской судьбы белый цвет предстаёт отсветом той, фатальной, белизны, знаменующей собой смерть поэта. В пространстве же лирической героини белизна становится предвестником жизни. Почему же рождение и смерть Пушкина поставлены в зеркальную зависимость от судьбы лирической героини Ахмадулиной?

Постепенно завеса приоткрывается. В третьем стихотворении читаем следующее:

Как страшно близок День его рожденья!
(«III. Послесловие к I»)

 

Имеется в виду день рождения Пушкина, приближение которого почему-то пугает лирическую героиню. В пятом стихотворении проясняется смысл её страхов:

В году родившись роковом,
не ведает младенец скромный,
что урожденья приговор —
близнец и спутник даты скорбной.
(«V. Сюжет»)

 

Под близнецом и спутником «даты скорбной», подразумевается 1937 год — 100-летие со дня гибели Пушкина. Это год, в котором родилась Ахмадулина. В стихотворении фигурирует также и месяц её рождения: «Его созвездье — кроткий Овен», что вновь подчёркивает автобиографичность её лирической героини. Зверства 1937-го поставлены в цикле в прямую зависимость от кровавого года-«близнеца»:

Не все ли сделались мертвы,
не все ли разом овдовели,
пока справлял разбой молвы
столетний юбилей Дуэли?
(«V. Сюжет»)

 

В духовном пространстве «всевременья» смерть Пушкина и рождение лирической героини Ахмадулиной образуют единый «сюжет»: «юбилей Дуэли» «приговаривает» к рождению лирическую героиню, чья судьба находится в зеркальной зависимости от судьбы Пушкина. Итог этой отражённости видится ей в дате её ухода:

Коль рождена в году Его посмертья скорбном,
двухсотый с чем придёт Его рожденья год?
(«XVI. Пред–проводы ёлки»)

 

Мистический сюжет зеркальности находит своё дальнейшее развитие в стихах 2000 г. Дата написания этих стихов, иногда вынесенная за пределы текста, а иногда включённая в него, становится той фокальной точкой, по которой угадывается подтекст. Например, в стихах «Отсутствие черёмухи» читаем:

На этот раз лиловые соцветья
угрюмо-скрытны, явно не к добру.
Предчувствия и опасенья эти
я утаю и не предам перу.

 

Стихи написаны за неделю до пушкинской годовщины, и внутренний сюжет выстраивается вокруг распознавания «симптомов» возможного ухода и «утаивания» их от пера, поскольку перо имеет силу волшебной палочки, и написанное может реализоваться. За этими стихами следует «Скончание сирени» (30—31 мая, 2000), где продолжен мотив ожидания.

Всеобщий май стал для сирени — осень,
июнь её зимою осенит.

 

Строка «июнь её зимою осенит» является одновременно метафорой увядания сирени и зловещим предзнаменованием. В этой формуле оборотничества месяц рождения поэта становится месяцем смерти цветка, чья «зима» протягивает нить к месяцу гибели Пушкина. В конце стихотворения Ахмадулина, как всегда, чуть приоткрывает завесу, указывая на то, что увядание сирени — не просто описание природных процессов и не только абстрактная аллегория жизни и смерти, а конкретный «намёк на» её собственную судьбу:

Скончание сирени — неужели
намёк на… Грянул осерчавший Зевс.
Я принимаю предостереженье
и понимаю: место точки — здесь.

 

Появление Зевса в осерчавших небесах не есть знак язычества, но ещё один «намёк на» Пушкина, его образную систему.

В ночь на 6 июня завершены стихи «Пуговица в китайской чашке», писавшиеся три дня («3 — в ночь на 6 июня 2000 года»). В них уже дата становится частью поэтического текста, его знамением, окрашивающим каждую деталь в пушкинскую гамму. В «пушкинском» контексте пуговица — главная героиня стихотворения — это, возможно, та самая пушкинская пуговица, отсутствие которой на фраке поэта заметил при встрече с ним на Невском некий Николай Колмаков, студент Петербургского университета. Из этого наблюдения он сделал вывод о том, что за Пушкиным плохо смотрят. Теперь пуговица «отыскалась» в китайской чашке накануне празднования дня рождения Пушкина. Не знак ли это того, что пуговица будет вскоре возвращена её хозяину лично? Слова «знаменье», «роковой», «вещий приговор», «намёк» очерчивают границы фатальности, связанной с зеркальностью дат, проступающих как «времени идея».

Любопытно окончание этих стихов:

На созерцателя прицыкну,
заветному предамся дню
и года новенькую цифру
нулей триадой удлиню.

 

«Триада нулей» как незримое присутствие Троицы в символике 2000 года выступает тайной защитой и гарантией против расчетов мозга.

Как видим, сюжет судьбы выстраивается последовательно и неуклонно в произведениях Ахмадулиной разных периодов, наращивая крещендо и достигая фортиссимо в «Глубоком обмороке» и последующих за этим стихах.

 

Ни юбилейный год рождения Пушкина, ни следующий за ним 2000-й год не стали датой смерти Ахмадулиной, как она (или её художественный двойник) этого опасалась. Она ушла одиннадцать лет спустя, и ни месяц, ни год её ухода не намекали на связь с пушкинским днём рождения. Что это? Просчёт мозга или крах пророческого дара? И стоит ли вообще решать вопрос, находящийся за пределами текста? Стоит, если текст автобиографичен и лирический герой – в прямом смысле лирический двойник автора, занятый вопросами судьбы.

Не только в «Глубоком обмороке» исследует Ахмадулина конфликт «нюха чутья» и «мозга» на примере своей биографии. Об одном из таких расчетов-просчётов она пишет и в очерке о посещении дома-музея Пушкина в Михайловском, когда предчувствия «встречи» с Пушкиным одолевали её:

 

Приняв страстное заблуждение мозга за острие совершенного расчета, я могущественно нацелила его на ясные черты статуи и тут же поняла, что промахнулась, как человек, поцеловавший пустоту ³.

 

И, тем не менее, предчувствия её сбылись и желанная «встреча» состоялась именно в тот день, только совершенно не так и не там.

Но постепенно мои нервы опять сосредоточились на нем, и влияние его парка мучительно управляло мной, как сильный взгляд в спину, придающий движениям скованность и нетрезвость. Я тупо и ловко пробивалась вперед, сквозь оранжевую мощь заходящего солнца, обезумев от сильного предчувствия, заострившись телом и помертвев, как пес, прервавший слух и зрение, чтобы не мешать ноздрям вдохнуть короткую боль искомого запаха. И вот, острым провидением лопаток, я уловила тонкий сигнал привета, заботливо обращенный ко мне ⁴.

 

Мозг просчитывается оттого, что он увязывает очевидное: встреча с Пушкиным может состояться только у памятника поэту. Выше этой логики мозг не в состоянии подняться.

То, чего опасался лирический двойник Ахмадулиной в «Глубоком обмороке», тоже основывалось на расчётах мозга: раз дата её рождения находится в зеркальной зависимости от даты смерти Пушкина, значит, и дата смерти определяется зеркальной зависимостью по отношению к дате его рождения.

Мозг просчитался, спору нет. А вот «нюх чутья»…

Пушкин погиб в 37 лет, не дожив почти трёх месяцев до своего тридцати восьмилетия. Ахмадулина умерла в 73 года, не дожив почти четырёх с половиной месяцев до своего семидесяти четырёхлетия. 37 и 73. Зеркальные даты. Совпадение? Знак?

 

Из книги:
В.К. Зубарева. Тайнопись. Библейский контекст в поэзии Беллы Ахмадулиной 1980-2000-х гг. – М.: Языки славянской культуры, 2017. – 224 с.

 

Литература

1. Ахмадулина Белла. В бесконечном объятии. Переписка Беллы Ахмадулиной и Бориса Мессерера с Василием и Майей Аксеновыми. Вступления Б. Мессерера и В. Есипова. Публикация М. Аксеновой и Б. Мессерера // Октябрь №10, 2011. http://magazines.russ.ru/october/2011/10/ob2.html

2. Ахмадулина Белла. Блаженство бытия // «Знамя» №1, 2001
3. Ахмадулина Белла. Вечное присутствие. // Зимняя замкнутость. Пушкинский фонд, 1999
4. Роднянская И. Б. Лирический герой // Лермонтовская энциклопедия / АН СССР. Институт русской литературы (Пушкинский Дом). — М.: Советская Энциклопедия, 1981. — С. 258—262
5. Соболевский С. А. Пушкин в воспоминаниях современников. — 3-е изд., доп. — СПб.: Академический проект, 1998. — Т. 1—2. Т. 2. — 1998

 

 

 

1. Ахмадулина Белла. В бесконечном объятии. Переписка Беллы Ахмадулиной и Бориса Мессерера с Василием и Майей Аксеновыми. Вступления Б. Мессерера и В. Есипова. Публикация М. Аксеновой и Б. Мессерера // Октябрь №10, 2011. http://magazines.russ.ru/october/2011/10/ob2.html
2. Ахмадулина Белла. Блаженство бытия // «Знамя» №1, 2001
3. Ахмадулина Белла. Вечное присутствие. // Зимняя замкнутость. Пушкинский фонд, 1999
4. Ахмадулина Белла. Вечное присутствие. // Зимняя замкнутость. Пушкинский фонд, 1999. с. 102

One Response to “Вера ЗУБАРЕВА. Две клинические смерти: «Глубокий обморок» Беллы Ахмадулиной и «Пророк» А.С. Пушкина. Тайна зеркальных дат.”

1. Фёдор Зырянов says:

   June 20, 2025 at 5:58 am

   Ослепившись мутной страстью, Взял жену не по уму: Лишь бесчестье и несчастье Принесла она ему.

   Reply