И ты при вспышке озаренья
Собой угадан до конца.

                                                                              Арс. Тарковский

 

О Пушкине написано больше, чем написал сам Пушкин. Но ни один из трудов не является исчерпывающим. Это дает ещё один повод для размышлений, как великий поэт интерпретирует в своем творчестве ярчайшие образы Святого Писания. В частности, обращаясь к содержанию его стихотворения «Пророк» ─ ключевому в объяснении мотивов его творчества во второй половине жизни.

Правомочность такого анализа подтверждена исследованиями этого стихотворения философом и теологом Леонидом Мацихом. Помимо художественных достоинств, он вскрыл в нём глубокие религиозные истины и отнёс его к образцу религиозной лирики. Такому выводу способствовало сравнительное чтение «Пророка» с жизнеописанием и речениями библейского пророка Исайи. По утверждению Мациха, само стихотворение является переложением слов упомянутого Ветхим Заветом провозвестника Мессии.

Естественно, что в течение жизни взгляды Пушкина на религию менялись, пересмотрена юношеская конфронтация с православием, и он приходит к сознанию высокой религиозности как первоосновы поэзии. Ещё в раннем стихотворении «Птичка» (1821 г.) читаем признание: «За что на Бога мне роптать». Позднее в статье «О ничтожестве литературы русской» (1834 г.) он утверждает, что «господствующая религия является вечным источником поэзии у всех народов» (Пушкин VII, 214).

Эта связь религии с поэзией ощутима в стихотворном дыхании «Пророка». Гармоничность этой связи отметил пушкинист Евгений Верещагин, сказав, что «присутствия одной христианской тематики недостаточно: необходимо … и эмоциональное одобрение» (Верещагин URL). Прочтение «Пророка» в состоянии эмоционального резонанса с содержанием, приводит к тому, что ощущения, переданные в его строках, невозможно придумать, воспроизвести игрой ума. Зато легко принять, что они созданы в со-настрое с откровениями Исайи. На этой же волне возникает со-чувствие, своего рода со-переживание с опытом пророка. Не исключено даже предположение, что это не просто стихи ─ но поэтическая запись состояний, явственно прочувствованных от того, что Пушкин искренне проникся этим опытом.

Стихотворение настолько цельно, что даже не поддается разбивке на строфы.

Имманентный подход, выбранный для анализа, ─ повод остановить внимание буквально на каждом слове «Пророка», написанного в 1826 году.

Духовной жаждою томим…

 

Духовность… Что это? Комплекс этических норм, моральных ценностей, религиозных верований и практик? Или восприятие мира через образы искусства? Где начинается молчаливое осознание себя пророком, наделённым высокой миссией? Достаточно ёмкий ответ дает русский религиозный философ Николай Бердяев: «Духовность есть… высшее достижение в человеке. Дух дает смысл действительности, а не есть другая действительность. Дух есть как бы дуновение Божье, проникающее в существо человека и сообщающее ему… внутреннюю независимость и единство» (Бердяев 1994, 366).

Обращение помыслов к Духу — это, в частности, добровольный отказ от претензий к Богу за свои несвершения и разочарования. Но только, если импульс исходит из глубинных пластов подсознания, из органичной невозможности перекладывания вины на Бога.

В Первом послании Иоанна говорится, что «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нём. …».  И  любовь Его в том, что Он даёт возможность переосознать свои дела земные и «поступить в мире сем, как Он» (4:16, 21).   Отсюда и динамика преображения в исследуемом стихотворении.

Конечно, Пушкину во время творческих озарений были доступны духовные подтексты Писания. Устремлённость к тайне, стоящей за ними, желание попасть в «обитель чистых нег» ─ один из рельефных мотивов в тематическом богатстве его творчества. Желание подняться «в заоблачную келью,// В соседство бога скрыться…» читается в стихотворении «Монастырь на Казбеке» (1829 г.)

В стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны…» (1836) звучит обращение с выстраданной просьбой к верховной воле, сформулированная как жизненная программа для себя:

И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.

 

Того же порядка и стихотворение «Воспоминание» (1828), где поэт признаётся: «Для меня влачатся в тишине// Часы томительного бденья». Не об этом ли томлении говорится в «Пророке»? Желание соединиться с миром высоких истин перерастает в настойчивую необходимость, становясь «духовной жаждой».

Это же стремление Пушкина связать сознание с высшими пластами разума подчёркивает Даниил Андреев в «Розе мира». По его словам, «поэт тяготился земной сущностью, мешавшей прорыву к вселенскому началу. И эта дуальность мучает и жжёт в буквальном смысле». То есть ─ «томит».

В пустыне мрачной я влачился…

 

Уже со второй строки повествование от первого лица придает стихотворному высказыванию характер исповедальности. Откровение стирает грань между автором и лирическим героем. Отсутствие сложной метафоричности, конкретика и простота слога повышают доверие к предмету изложения.

И все-таки «пустыня» видится тропом. Аллегорически приравнять её только к пустоте светской жизни, окружавшей поэта, было бы упрощением. Хотя в этом контексте красноречиво слово «влачился». Его значение: двигаться за кем-либо или чем-либо, не отрываясь от поверхности. Передвигаться медленно, с трудом. Так в «Пророке» передана приземленность пребывания в обыденности, «малодушное погружение в тревоги суетного света» («Пока не требует поэта…», 1827 г.).

Но загадочность «Пророка», величие лексики церковнославянского словаря, вызывает гораздо больше ассоциаций с пустыней, в которой предавался бдениям Христос. Этот момент, наглядно запечатленный на картине петербургского художника Ивана Крамского «Христос в пустыне», усиливает в толковании данного библейского предания акцент на одиночество как психологическую среду, располагающую к глубоким размышлениям о духовных реалиях. Христос вышел из пустыни учителем и Господом. Полная интерпретация сознания произошла и у Исайи от видения Бога, на что указывает Л. Мацих.

Всё сходится на том, что в пушкинском стихотворении существенно чудо внезапного перерождения. Оно начинается со встречи с Божьим посланцем, что является завязкой поэтического повествования. Художественной нагрузкой эпитета «мрачный» становится создание контраста земного существования с ослепляющим сиянием ангела.

И шестикрылый серафим…

 

Серафим – представитель высшего ангельского чина, наиболее приближенного к Богу. Означает: пылающий, огненный. Единственное упоминание о нем находим в ветхозаветной Книге Исайи в рассказе о видении серафимов (Ис. 6:2 – 6:5). Такой ангел является, чтобы горячим углем очистить от скверны: «Тогда прилетел ко мне один из серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника, и коснулся уст моих. И сказал: вот это коснулось уст твоих» (Ис. 6:6 – 6:7).

Ангел служит посредником между божественным и человеческим. Но приход провозвестника сверхъестественной воли не каждый может заслужить. Такого посланца направляют к человеку, излучающему изнутри ответный поток света.

Ввиду фатальной знаковости встречи серафим становится действующим лицом оды «Пророк».

На перепутье мне явился…

 

Божественная основа события подчёркивается и глаголом «явился»: внезапно по собственной мотивации возникнуть может только оккультная сущность. И не случайно действо происходит на скрещении дорог, где можно встретиться с представителями надматериальных сфер. Перепутье также связано с временной остановкой перед выбором чего-то важного, знаменательного. По всем поверьям, на перекрестке сходятся два начала мира. Именно здесь можно различить обращенный к душе голос свыше. А внутренний отклик побуждает поэта каждое воспроизведенное слово ставить на должное место как единственно необходимое для раскрытия духовного смысла оды.

Перстами легкими как сон…

 

На перепутье заканчивается апелляция к материальному, и стихотворение переходит в более тонкий план.

Поэтому персты легки как сон. Здесь Пушкин избежал сравнения. Отсутствие запятой подчеркивает гармоничное единство явленного ангела с невесомой субстанцией сна, по сути, ─ тоже переходного состояния между предметными реалиями и образами иной плоскости сознания.

Моих зениц коснулся он…

 

Прикосновение не телесно, выше психических измерений. Обычный взгляд затуманен эгоистическим самообольщением. Для пробуждённого же человека отпадает ложное, наносное, надуманное. Таким образом, касание становится зачином ритуала очищения, предваряющего кульминационный момент посвящения в пророки, после которого инициированный смотрит на жизнь качественно другим образом.

Отверзлись вещие зеницы…

 

Эта строка перекликается с рассказом евангелиста Марка о прозрении слепого Вартимея (Мк, 10: 51-52). В подтексте слова «прозрения» ─ умение проникать в сущность, понимать и предвидеть; проницательность.

Под влиянием поэта Вяземского, лицейского друга Чаадаева, который в «Философических письмах» определил, что цель истории — восхождение к Царству Божьему, Пушкин перечел Библию, как он писал, «новыми глазами».  В таком контексте понятно, почему зеницы, открылись уже как «вещие», то есть ─ обладающие даром пророческого видения.

Как у испуганной орлицы…

 

Православие трактует «состояние духовности как слияние с Богом». Но сколько бы ни был охвачен таким желанием подвижник, его на пути пугает и сдерживает неведомое. Ведь искомое единение сопряжено с полным обновлением сознания. При этом навсегда теряются прежние статусы и жизненные основы. Преодоление дерзновенно, как шаг за роковую черту.

Страх, естественный при этом, зафиксирован сравнением «Как у испуганной орлицы». Но «надеющиеся на Господа обновятся в силе, воспарят на орлиных крыльях»  (Ис. 40:31). «Орлица» ─ это гордая птица высокого полета. Орел обручен с символикой Святого Духа, которого удостоились люди, очистившиеся от грехов.

 Моих ушей коснулся он,─
И их наполнил шум и звон.    

 

Со вторым касанием серафима продолжается обряд инициации. Библия придает сакральное значение возможности услышать. В частности, речения Христа, записанные в Евангелии от Иоанна (12:50): «что я говорю, говорю, как сказал мне Отец».

В строгой последовательности слух вначале открывается на беспорядочный акустический фон извне: «шум».  Мирское существование не отвечает высшему человеческому предназначению. В Книге Исайи с горечью сказано, что «огрубело сердце народа сего, и ушами с трудом слышат, и очи свои сомкнули, да не узрят очами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем». (Ис 6:9-6:10). Но слух наполняет также и «звон» – чистый звук, знакомый по вибрациям церковных колоколов. Вслед за этим раскрывается панорама нового мироощущения.

И внял я неба содроганье
И горний ангелов полёт,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.

 

Утонченность пушкинского восприятия усиливается глаголом «внял»: внимать – обострить внимание. А еще ─ соглашаться, вслушиваться, идти навстречу. В цепочке превращений эти строки читаются единым блоком, передающим проникновение в полифонию сущностных категорий мирозданья: неба, эфира, воды, земли.

«Содроганье» передает потрясение при виде ангельской обители. «Прозябанье» на церковно-славянском означает “произрастание” (а “Пророк” изобилует церковно-славянской лексикой). В сочетании с образом «лозы» это рождает ассоциацию с плодородием, дремлющим до поры. «Дольней» ─ противостояние земной тверди небесам, что создает объемность картины.

 И он к устам моим приник
И вырвал грешный мой  язык
И празднословный и лукавый

 

У Исайи есть сетования на жизнь человека с «нечистыми устами». Как поэт Пушкин также обостренно воспринимает пагубу празднословья. Искоренение этой «греховности» подчеркнуто категоричным «вырвал».

И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой

 

Пушкин, по сути, описывает перестройку не только реакции на приходящее извне, но и подсознания, тайно влияющего на действия и мысли. Знание обеих сторон восприятия, присущее мудрости, символизирует жало змеи.  Но за полученное прозрение нужно что-то отдать взамен. По замечанию известного пушкиниста Вадима Вацуро, «…тема “мудрости” Пророка сменилась в стихотворении темой “мученичества” <…> мученичество связано с обретением пророческого дара. (Мысль эта принадлежит самому Пушкину)» (Вацуро 1994: 15).

Плата за такую духовную привилегию связана с кровью. Это не только кровная связь с божественным началом мира, обозначенная «десницей кровавой», но и  – жертвенность. Змея, как известно, сбрасывает кожу, ─ таков, говорят  ученые, их способ расти. Но это происходит настолько тяжело, что ассоциируется с пыткой. Не так ли болезненно происходит преображение?

Далее В. Вацуро пишет: «Когда серафим заменяет человеческое сердце Пророка пламенеющим углем — символом вечного горения, — напряжение достигает высшей точки. Но эта высшая точка означает смерть» (Вацуро 1994: 15). Отсюда и строка:

Как труп в пустыне я лежал…

 

Но неужели речь о телесной смерти? Отсутствие запятой указывает только на подобие её. Ведь и слух, и зрение, и понимание происходящего остаются. Но предстают качественно иными, обновленными, уже готовыми проявиться в духовных измерениях. Продолжение речений Исайи о серафимах объясняет это перерождение тем, что «беззаконие твоё удалено от тебя. И грех твой очищен».    

И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул…

 

Меч в данном случае – это Божье Слово, которое разделило человека внутри самого человека. «Ибо слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого: оно проникает до разделения души и духа, составов и мозгов, и судит помышления и намерения сердечные» (Евр. 4:12). Апогей инициации сосредоточен на том, чтобы раскаленный уголь с жертвенника стал питать жар «сердца трепетного», то есть ─ чуткого, восприимчивого:

И угль, пылающий огнем,
Мне в грудь отверстую водвинул.

 

Описана самая мощная фаза посвящения: огнем ─ тем самым, который приносит серафим с жертвенника для очищения.

Этими 24 строками из 30, составляющих корпус стихотворения, заканчивается этап физического преображения поэта в пророка.

И бога глас ко мне воззвал.

 

Исследователь русской литературы ХIХ века Лидия Лотман убедительно доказывает, что это апофеоз, завершающий посвящение человека в пророки.

Восстань, пророк, и виждь, и внемли…

 

Именно в такой форме происходит обращение к поэту, теперь названному пророком. Но почему? В тексте стихотворения ничего не говорится о способности предсказывать события. Зато явственней библейский аналог с понятием «прорицатель», то есть тот, кто несет Божье откровение благодаря полученному дару быть посредником между человеком и высшим мировым началом.

Исполнись волею моей…

 

По замечанию одного из крупнейших пушкинистов Валентина Непомнящего, ангел «не велит пророку – как Вяземский – «согревать любовию к добродетели и воспалять ненавистию к пороку». Он велит ему видеть и слышать» (Непомнящий URL).

И, обходя моря и земли…

  

Строка содержит, по сути, метафорически развернутое понятие «повсюду», где бы ни был. Не приноровленное к обстоятельствам, но ─ со всемирным охватом и неизменным долженствованием действие присуще тем, кто наделен миссией.

Глаголом жги сердца людей.

 

Это и есть наказ поэту: быть носителем Божьего слова.

* * *

Так, только в финале Пушкин раскрывает смысл превращений, пошагово ведущих к пониманию Божьей воли. С напряжением, нарастающим с каждой строкой, подводит к откровению, в чем же она.

Взяв за основу стихотворения мотивы Книги пророка Исайи, Пушкин отходит от переложения библейского сюжета. Он перестраивает последовательность превращений, давая их в обратном порядке.  И решает сложнейшую задачу: передать средствами поэтического языка грандиозную картину духовного пробуждения.

По словам Непомнящего, «с “Пророком”, очевидно, связано было какое-то ослепительное озарение… переживание, по содержанию своему и мощи не умещавшееся ни в понятийные, ни даже в привычные “поэтические” формы» (Непомнящий URL).

В «Розе мира» Д. Андреев развивает понятие пророка. В него он включает и такую «инстанцию», как вестничество, объясняя, что «вестник  ─ это тот, кто дает людям почувствовать сквозь образы искусства в широком смысле этого слова высшую правду и свет, льющиеся из миров иных» (стр. 174). И далее выделяет одним из признаков вестничества «чувства, что  ими (то есть вестниками – В.К.) и через них говорит некая высшая правда» (стр. 174.). Вестник ощущает этот дар как «сверхличностное» явление. И если пророк может «осуществлять свою миссию разными путями», то «вестник действует только через искусство» (с. 174).

Далее Д. Андреев говорит, что «Пушкин впервые поставил  во весь рост… мировой вопрос о художнике как о вестнике высшей реальности и об идеальном образе пророка как о конечном долженствовании вестника» (стр. 181). И осуществил «синтез художественного творчества и духовного подвига» (стр. 177). Таким образом, не только пушкинский Пророк, но и сам Пушкин вполне подпадает под это определение, поскольку Пушкин сочетал дар и вестника, и пророка. Именно в этом его великое необыкновение. Не отсюда ли право и возможность «жечь глаголом»?

Каждому, входящему с поэтом в лирический резонанс, Пушкин показывает возможность открыть для себя новый ракурс отношения к высшим силам.  Совершить скачок сознания вместо длительного эволюционного перехода.

Есть немало авторов, которые обращаются к Богу как к утилитарной подмене недостающей им экспрессии. Но даже при большой степени искренности затрагивают только психологические аспекты личности. Или иллюстрируют социальные события. Пушкин задаёт направление духовности в литературе, демонстрируя обращение к высшей реальности. Что мы и видим на примере «Пророка».

 

Литература

 

• Андреев Д. Л. Роза мира. Метафилософия истории. М.: Руссико. 1991.
• Бердяев Н. А. Философия свободного духа. М.: Республика, 1994.
• Вацуро В. Э. Записки комментатора. Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН. СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект». 1994.
• Верещагин Е. М. Был ли Пушкин христианином? 
• Линн Дениз. Указатели, знаки, знамения. Киев: София, 2000.
• Лотман Л. М. Проблема «всемирной отзывчивости» Пушкина и библейские реминисценции в его поэзии и «Борисе Годунове» // Пушкин: Исследования и материалы / РАН. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — СПб.: Наука, 2004. — Т. XVI/XVII. — С. 131—147.
• Мацих Л. Асадова Н. Пушкин и масоны.
• Непомнящий В. Пушкинский «Пророк» о тайне человека и мироздания. 
• Ошо. Вигьяна Бхайрава Тантра (Книга тайн – 2). М.: Либрис. 1994.
• Подводный Авессалом. Общая астрология. ─М.: АСТ-ПРЕСС.2000.
• Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в десяти томах. ─ Л.: Наука.
• Франкл В. Сказать жизни «да». ─ Альпина диджитал. 2012.  ─ 140 с.
• Яковлева Н. А. Иван Николаевич Крамской. ─ Л.: Художник РСФСР, 1990.
• Чаадаев П. Я. Философические письма.