В апреле я умер.

В моём календаре нет особенных месяцев. Какая разница – декабрь  на дворе, январь или февраль? Есть «раствор»  – хороший месяц, нет «раствора» – дурной. И не важно, как этот месяц называется. Главное, чем наполнены дни, часы, минуты.

Февральским утром позвонила Огненная, сказала, что загибается без лекарства.

— В городе пять точек, и повсюду голяк. Только в таборе. Но пути к нему перекрыты. Ждут какого-то перца, – упавшим голосом прибавила Лена.

— Кого именно?

— Не знаю. Говорят, Папу Римского.

— Таксисты считают, что из Африки. Посол какой-то, – пробормотал я в трубку.

— Пошёл он на хрен, этот посол. Старый, где ты достанешь лекарство? Просто скажи, где? Приободри. На въезде в цыганский посёлок космонавты с автоматами. Старый, поддержи меня.

— Не волнуйся, достану.

— Нет, не так. Ободри меня по-настоящему.

— Лен, я все пятаки вверх дном переверну, но лекарство достану. Папе Римскому на поклон пойду, а лекарство будет.

— Правда?

— Да.

— Не обмани. Ждать легче, когда веришь. Тебе верю. Стрелки на часах скрипят и не двигаются. Не обмани.

Ленка – моя подруга. Ленка та самая рыжая бестия, которая охмурила меня в новогоднюю ночь у городской ёлки, согласилась поехать за «лекарством» и отказалась лечь в постель. Сказала, что этого ей не надо. Сразила наповал. Этого ей не надо. А у самой глаза блудницы Раав и рыжие кудри до плеч. Сука классическая. С характером. Мне нравятся такие. Мы подружились. И даже спустя полгода она не легла со мной в постель. Ограничилась поцелуями. Не сказала мне прямо, что с ней, но я догадался. Тоже, наверное, не смог бы, если бы у меня было это. С резиной не то, главное – стоп-кран в голове. С этим трудно смириться. Поэтому к Ленке я стал относиться бережно. Когда мне жалко кого-то, я готов расшибиться, лишь бы помочь.

— Потерпи до полудня. Ты меня знаешь. Даже если к нам в город едет министр важных дел, это не повод перекрывать кислород тем, кто на дне. А мы с тобой без кислорода не можем. Жабр нет.

Зимой нам обычно дают в кузнице отпуск. Кузница отпочковалась от завода, теперь у неё новый хозяин. Буржуа Иван. Поэтому поступает, как хочет. В этом году зимний отпуск дали бессрочный. И без отпускных. Живём заработанным за лето и осень. Заказов нет. Мужики из кузницы пьют, а я перекумариваюсь «Зубровкой». Никто не верит, но это так. Покупаю ящик «Зубровки» и начинаю пить. Сначала плохо. Невыносимо плохо. Надо терпеть и вгонять в себя сразу стакан. Если не стошнит и получится заснуть хоть на час, сразу за пробуждением должен следовать ещё один стакан. Полный стакан «Зубровки», и спать. Если не спится, нужно влить в себя ещё полстакана. Все ощущения гасятся «Зубровкой». Все. Душевные, телесные, здоровые, болезненные. По ним движется танк под названием «Зубровка». Настойка крепкая. Белорусская. Сорок два градуса. Неделю пьёшь, чтобы забыться. Ещё неделю, чтобы вписаться в запой. Потом наступает день, когда «Зубровка» вытягивает тебя из абстиненции. И пьёшь уже не ради забытья, а ради самой «Зубровки». Это начало исцеления от «лекарства». А потом обычно «лекарством» вытаскиваешь себя из «Зубровки» и подсаживаешься на иглу. И снова – бег. Штрафные круги.

Я умею спрыгивать с иглы на стакан. Огненная нет.

Она вообще не переносит алкоголь. Для неё это другая планета – душная, тяжёлая, смертельно ядовитая. Я назвал ее Огненной не потому, что она заводная и пылкая, а потому что рыжая, как огонь.

Вытягиваю себя из постели. Собираюсь. Иду на пятак.

Уличного торговца Батыра на днях посадили, вместе с ним прихватили бригаду мелких «барыг». Новый продавец пока не объявлялся. Хотя с местным отделением милиции всё «порешали».

Время растянуто до тошноты, когда лекарства нет. Пятак стоит голый. Трясётся от морозов, корчится в муках непонимания и неясности перспективы. Нельзя быть голому пятаку зимой. Опасно для психического здоровья.

Снегом завалило дороги, выстудилась родная кузница без работ, соседка сверху перестала включать православное радио. Нарисованные маки на двери в комнату покойных родителей затянуло паутиной. Как будто весь город накрыло депрессией.

Два дня никто не может найти лекарство, два дня – это очень много для города.

Добрёл до пятака. Прислушался. Тишина. Люди ходят обычные. Трамваи скрипят и сыплют искрами. На том месте, где собираются тени из ада, сидит на корточках кавказец и, придерживая левой рукой правый бок, что-то оживлённо рассказывает двум своим собратьям. Все трое в овечьих тулупах.

— Зайца нужно бить, пока он ослеплён фарами, — с небольшим акцентом говорит друзьям странный человек с бородой в больничной пижаме, которая торчит из-под тулупа, и пальцами оформляет дуло винтовки. — Так его на мушку и этак! И что? Где все? Где Батыр? Где лекарство? Палево кругом. Где все? Ефффмашу.

На трамвайной остановке стоит сержант в милицейской форме, патруль должно быть.

Друзья-кавказцы сидят на корточках и внимательно слушают рассказ своего вожака об охоте на зайцев. Что за чертовщина? Приглядываюсь к охотнику, вижу, что рукой он придерживает целлофановый пакет, в котором из тела наружу торчит его собственная требуха. Реально – из-под окровавленной пижамы наружу кишки в целлофане.

— Эй, человек, — кричат мне кавказцы. — Где тут у вас лекарством торгуют? Из больнички друга вытаскивали. Ранили его. Деньги есть. Не тушуйся. Помоги купить, брат, мы в долгу не останемся.

— Батыр сидит, лекарства нет в городе, — отвечаю я, поглядывая на безразличного постового, ожидающего трамвай. — Два дня перебои.

— Делать что? У нас брат помирает. Таксисты в табор не везут. Говорят, патрули одни. Губера ждут. Что делать, брат?

— Не знаю.

Постовой только сейчас обращает внимание на меня и кавказцев. Лениво поворачивает голову. Ему наплевать. Его поставили, чтобы дать понять людям – несколько дней у нас в городе не будет явных нариков, только тайные, невидимые. Так сказал ему, наверное, начальник. Нет уличной наркомании в нашем городе. И точка. Едет ревизор. Но кто он? Хрен его знает. Может быть, Сам? Дядюшка Сэм?

Сержант подошёл почему-то ко мне, а не к трём кавказцам. Боится, сука. Или успели его купить.

В отличие от гостей города, я выгляжу прилично. На мне чёрное пальто драповое длинное приталенное и белый шерстяной шарф. Шапку не ношу. Волосы длинные седые. Иногда меня называют тут Старый. Чаще по фамилии – Сирый.

— Предъявите документы, гражданин.

«Вот, сука!»

— Сержант, очнись. Ты находишься в нейтральных водах. С начальством вашим вопрос решён лет пять назад. У тебя начальник Ким? Подойди к нему.

— Документов нет, – бычится сержант. – Значит, имею право задержать вас на сорок восемь часов до выяснения личности.

«Ты что, сынок! Совсем рамсы попутал? За твоей спиной сидят на корточках три бандита, один из которых наверняка в бегах. Ранен. Подстрелен, как заяц, при задержании, а ты мне рассказываешь про какой-то паспорт. Возможно, кавказец стрелял в конвойного, когда его этапом везли в следственный изолятор. Откуда ж вы берётесь такие, выструганные из дерева с головы до пят?»

— Сынок, — стараюсь выглядеть вежливо. — Если хочешь составить протокол, пойдём за кинотеатр «Родина», я там схожу для тебя по мелкому хулиганству, а ты запишешь в протокол, что испражнялся в общественном месте. Я тебе там же штраф оплачу. Пойдём за «Родину»?

…раздражение… меня начинает одолевать раздражение — плохой попутчик. Левая щека задёргалась. Кровь прилила к щекам. Отойди, друг, отойди от греха подальше. Зачем властью бравируешь? Ты не понимаешь, как мне хреново. А когда мне очень хреново, и я обещал любимой девушке лекарство, лучше меня не тормозить. Могу и врезать. Удар мой поставлен хорошо, рука крепкая. Примитивные движения тело помнит. Отойди, брат.

— Если вы не хотите предъявить паспорт, тогда покажите вашу левую руку. И карманы, пожалуйста.

«О! Да ты не просто дерево, ты полено. Что ты от меня хочешь? Денег? Денег. Хорошо, будут тебе деньги».

— Левую руку? Ха-ха-ха! Начертание зверя ищешь, сержант? Не найдёшь ничего, кроме трудовых мозолей. Показать? Где желаешь смотреть? Прямо тут? Или зайдём за кинотеатр «Родина»? Там все что-нибудь друг другу показывают.

— Не хамите, гражданин. Будем составлять протокол по мелкому хулиганству. Понятых найду. Напишу, что выражались нецензурными словами, сходили в туалет в непосредственной близости к церкви. Понятых найду. Не сомневайтесь.

— Пошли за «Родину». Там схожу. Не у церкви.

Раздражение распирает, требует благородного выхлопа. Что делать? Если я не вспылю, земля разверзнется, и всех нас поглотит. Надо вспылить. Надо. В кармане шприц пустой и таблетка димедрола. На руке татуировка, и дорожка из гноящихся язв, ведущая к пауку. И паук подмигивающий, озорной. Всё, что надо для красивого протокола. Для романа протокольного, мать вашу, для повести. Минимум неделя в камере.

— Послушай, сержант, сотни хватит на оплату штрафа? Пойдём, решим всё без оформления.

И решаем. Заходим за «Родину», я передаю постовому сотку, на этом расходимся. Он с важным видом обратно на пятак, я с чувством выполненного долга несколько опустошённый.

Переползаю на другую сторону улицы, всматриваюсь в пятак – не появится ли кто из торговцев?

Пока нет. А я обещал Ленке раздобыть лекарство к полудню.

Цыганский посёлок знобит. Две милицейские структуры что-то не поделили, схлестнулись в поселке, где пять домов, из которых четыре торгуют соломкой и героином. Управление по борьбе с незаконным оборотом наркотиков и местные опера. Встали стенка на стенку, хватают худых жёлтых путников прямо в посёлке и грузят, кого куда. Слышал, попался мирный китаец, который учился в университете. Внешне студент на наркомана похож. Худой и жёлтый. Скандал. Международный. Потому как разве можно китайца перепутать с наркоманом? Курам на смех. А мне не до смеха. Соломка моя закончилась ещё в январе, в городе перебои с поставками мака. Нигде и ничего.

Есть только один способ выжить — пойти в поликлинику по месту прописки. Терапевт знает меня. Помнит все мои болячки психические и физические. Выручала по доброму расположению сердца рецептами на таблетки с кодеином. Особенно, когда я, контуженный, вернулся из горячей точки. Быть может, выручит и сейчас?

В поликлинике очередь. Выхватываю взглядом время приёма, покупаю в буфете коробку конфет и захожу в кабинет без очереди. Врач — молодая женщина, красивая, ухоженная, здоровая. Женщина из другого мира.

— Что случилось, Андрей Иванович? — спрашивает она, вглядываясь в расширенные зрачки выдающих болезнь глаз. — Почему без предварительной записи?

— Наталья Евгеньевна, не могу, — присаживаюсь я напротив доктора и достаю конфеты. — Помните, я к вам приходил однажды за лекарством от кашля? Помните? Сейчас всё то же. Бронхит замучил. Вы ж знаете, что дышу на работе дымом коксовым. Лёгкие никуда. А тут морозы прихватили. Сил нет. Пожалуйста, примите меня без очереди.

Кладу на стол коробку конфет и тут же извиняюсь за просьбу. Нужно уметь преподнести конфеты, да, даже такую мелочь нужно правильно сделать. Наталья Евгеньевна знает и помнит все мои диагнозы. Знает и помнит о том, что я не могу без мака. Вот уже больше пятнадцати лет с переменным успехом, попадая в специализированные больницы и милицейские камеры, я выхожу на свободу с одной идеей — купить лекарство, без которого не могу жить. И ничем меня не исправить. Только могилой. Расстрелять? Расстреливайте. Только дайте напоследок отвару напиться. Готов пострадать.

— Что у вас? — спрашивает доктор, и я чувствую, что я ей не безразличен. Да. Я, маленький человек из рабочих кварталов, философствующий кузнец и странник, наполовину глухой от контузии маргинал не безразличен доктору этого мира. Потому что она Врач. Именно так. С большой буквы.

— Опять кашляете? Ну, что ж, раздевайтесь. Я послушаю.

Богиня. Поможет.

Стетоскоп скользит по простуженной коже, паук забился в вену, паутина едва заметна. Гусиная кожа, кровь не греет.

— Дышите, не дышите. Одевайтесь. Бронхит.

Богиня. Всё знает и понимает.

Выписывает рецепт на таблетки. Откуда-то появляются силы. Предвкушение лекарства. Плохое лекарство, не то совсем, но на безрыбье и рак рыба. Бегу-лечу в аптеку, снег хлопьями бьёт в лицо, посторонись! Две упаковки. Если с горстями сонников, то хватит на три дня. Что потом, не ведаю. Что-нибудь будет. Иначе нельзя. Либо отпустят Батыра, либо придёт другой, либо начнётся торговля по телефону. Разве может быть борьба с воздухом? Можно на время перекрыть кислород, но невозможно резиновыми палками или пулями от «Макарова» уничтожить воздух. Начнут давить в одном месте, выхлоп пойдёт в другом. Третий закон Ньютона. Сила действия равна силе противодействия.

Вытаскиваю из кладовки молоток и крошу таблетки в пыль, что порошком выпить. Быстрее всосётся в кровь, скорее отпустит. Чувствую, как пульсирует кровь. Похоже на миниатюрную кочегарку. Топливо брошено, теперь медленно, но верно пойдёт прогрев. Чтобы помочь своей кочегарке, встаю на руки вниз головой, делаю отжимания от пола. Так быстрее. Мускулы имеют память. Ничего-ничего. Потерпи, брат. Сейчас ты один из сотни получаешь облегчение. Потерпи. Вот она — волна. Можно полежать, отдохнуть, подумать, что дальше. Почему нельзя в Рим вместе с папою? Не патриотично? А в говне лежать без лекарства — это патриотично? «Зубровку» во время ломки — патриотично? Сотню рыжему идиоту в тылу кинотеатра «Родина» – это по-нашему?

— Ленка, приезжай, есть немного лекарства.

— Откуда? — голос как из преисподней. — Нет нигде.

— Хочешь, я приеду? Сейчас приведу себя в порядок и приеду.

— Хочу. Я в постели лежу. Мне плохо.

— Потерпи, я мигом.

Брызнуло солнце за окном, расцвёл февраль, покрылся радужной плёнкой. Дышится легко. С привкусом кодеина. Пар изо рта. И, кажется, будто насквозь пропах поликлиникой и лекарствами. Ещё недавно чувствовал, как несу в атмосферу запахи кузницы. Выдыхаю коксом, отхаркиваюсь сажной слюной. Табачного выхлопа нет потому, что не курю я. Противно с некоторых пор. Тошнит и по голове стучит молотом. А тут солнце и пар изо рта. Фиолетовыми разводами выведены сугробы. Акварельное всё, тонкое, прозрачное и призрачное. Деревья — сталактиты. Прохожие повеселели. Предвкушение весны? Не слишком ли рано? Солнце. Кажется, мелочь для человека, заведённого механикой рабочего дня. А приятно. Стекаются люди к остановке, и я с ними. Прохожу мимо церкви — стоит церковь, никуда не делась. Пятак в себя втянулся, словно под насос вакуумный попал. Вроде бы нет пятака, а люди есть. Как замёрзшие столбики стоят, сталагмиты, но готовы ожить и оттаять в любое мгновение. Нет, это не соляные столбы из царства Содома, это впавшие в анабиоз ожидания больные дети. Появись Батыр или кто-то другой, подай знак, и оттают столбики, бросятся под дьявольское благословение, лишь бы живу быть.

На скамейке сутуло спит Орел. Как будто ночевал на пятаке. Корейцы появились с рыночной площади. Худые как прутья, гибкие, в тонких кожаных куртках, несмотря на мороз. Спортсмены — то ли бывшие, то ли настоящие. Знаю, что братья. Раньше в Ташкенте жили, занимались тхэквондо, чёрные пояса носили. Потом в Россию приехали. Вероятно, от холода на теплоту маковую подсели.

Филька длинноволосый тоже тут. Мама его всегда рядом. Бывшая начальница крупного предприятия. Ходит за сыном хвостом, оберегает от хулиганов, деньги на дозу выдаёт.

Седовласый морской офицер в отставке приходит с дочкой. Тоже начеку.

Лекарства нет. Когда будет, никто не знает. Даже генеральный штаб. Нужно потерпеть.

Кое-кто узнаёт меня и смотрит с подозрением. По зрачкам и движениям понимают, что мне хорошо. Пусть не превосходная степень рая, но мне действительно тепло и уютно. И это бросается в глаза тем, кто ждёт.

— Сирый, ты раскумарился? Где лекарство брал? Братэла. Подскажи, в долгу не останемся.

— Заначка, друзья, заначка.

Тихое и лживое слово. Но иначе нельзя. Вопьются не только взглядами, но и словами. А меня Ленка ждёт. Сергей курит около автомобиля. Делает мне знак.

— Куда тебя, Старый? В цыганский посёлок не поеду. Засады там на каждом шагу.

— Не в посёлок я. До рынка добросишь?

— По счётчику.

— Идёт.

Город красив, как наряженная барышня. После моста открывается гостиничный комплекс, дальше – развилки по центральным районам. Широкие проспекты, пряничные фасады домов, глянцевая реклама, свет, трамваи, аккуратные гаишники в новых костюмах. Дышит город деловой жизнью. Не знает о трудностях пятака. На рыночной площади прошу остановиться. Протягиваю купюру, прошу подождать.

— Поставлю на стоянку крытую. Ты не долго?

— Нет.

Огненная живёт в богатом доме. Чувствую себя немного неловко, когда поднимаюсь на лифте на пятый этаж. Кабина лифта — зеркальная комната. Пол начищен, все кругом сверкает, как в офисе. Я привык к другим лифтам. С разбитыми плафонами, процарапанными стенами, подпалинами у кнопок. Лифт возносит меня мягко и плавно. Почти без шума. Напротив меня стоят две девушки, вероятно студентки. Куртки модные цвета хаки, высокие шнурованные ботинки, волосы собраны в пучки, виски слева выстрижены. Точно с рекламной картинки.

Дверь квартиры открыла мама Елены. Заочно она меня знает, слышала от дочери, что познакомилась с кузнецом. Мама не глупая, всё понимает.

— Леночка в своей комнате, — шепчет она. — Болеет. Второй день не выходит. То в жар, то в холод. Вы понимаете, что это? Так ведь? Вас Андреем зовут? Спасибо, что навестили. У Леночки … — мама спохватывается, не зная, насколько я близок с её дочерью. — У Леночки полгода назад расстроилась свадьба. Она говорила вам? Жених — одноклассник. Бизнесмен. Когда узнал, что наша девочка инфицирована, тут же оставил её. Что за люди? Вы знаете, о чём я?

— Да, — соврал я. — Лена мне говорила.

— Скажите, почему молодые люди такие жестокие? Вирус не выбирает. Сегодня Лена, а завтра любой из нас. А вы тоже положительный?

Я немного растерялся, но тут же взял себя в руки.

— Да. Я положительный. Принимаю терапию. Нет проблем.

— Вот и я говорю, — оживляется мама. — Какие сегодня могут быть проблемы? Женщины рожают здоровых детей, занимаются карьерой, некоторые даже не скрывают свой диагноз. Ну и что? ВИЧ — не приговор. Это просто напоминание о том, что необходимо взять себя в руки.

— Мама, там Андрей пришел? — раздаётся из комнаты голос Лены.

— Да, доченька. Мы пообщались немного. Позвать?

— Конечно!

— Меня Алла Геннадьевна зовут. Я в администрации города работаю. В отделе архитектуры. Мы хотим некоторые остановки в городе обшить коваными узорами. Как вы на это смотрите? А Леночка у нас музыкант.

— Я? Сугубо положительно.

— Это грандиозный проект без привлечения иностранцев. Тендер разыгрывается между тремя предприятиями. Есть в заявке и кузница на Печатной. Ну, это я так, к слову. Проходите, пожалуйста. Леночка ждёт. Ваша фамилия есть в списках. Сирый. Весной будет много работы.

Алла Геннадьевна напоминает красивый вкусно пахнущий воздушный шар. Она как будто перелетает с места на место, отталкиваясь от собственных слов. Роняет их, точно балласт скидывает. Милая женщина. Лена, скорее всего, похожа на отца. Его портрет на фоне Эйфелевой башни висит в прихожей у зеркала.

Я вытаскиваю из кармана бумажный пакет с порошком и прохожу к Елене. Комнатка миниатюрная. Рыжая красавица бледная, лежит, закутавшись в одеяло, подбородок дрожит. Вероятно, к ломке прибавилась температура.

— Что там у тебя? — дрожащим голосом говорит она. — Лекарство? Откуда?

— Выпей всё сразу. Будет горько. Запей водой и подожди минут десять. Это кодеин и сонники. Порошок дойдет быстрее. Посижу с тобой минут пять и пойду. Меня на стоянке Серёга ждёт.

— Это который таксист?

— Да. Открой рот и сразу водички. Разболтай во рту и проглоти.

Лена морщится, но делает то, что я говорю. Морщится, сдерживает рвотные позывные — нельзя, чтобы стошнило. Категорически нельзя. Больше лекарства нет. Закрывает рот платочком и указывает глазами на яблоко. Подаю и перевожу дух. С яблоком не стошнит. Когда организм выходит из режима комфорта, обнажается расхристанность. Опытно знаю.

В молчании проходит минута.

— Улеглось?

Она кивает головой радостно. Раскраснелась от внутреннего напряжения. Глаза включили освещение — слабенькое, зелёное, цвета стен психиатрической клиники. Пройдёт ещё десять минут, начнёт урчать живот, и тошнота снова поднимется к горлу. Необходимо тщательно прожевать и проглотить ещё кусочек яблока. И тогда начнёт действовать лекарство.

— Тебе мама про меня рассказывала?

— Нет. Говорила о тендере на работу.

— Не обманывай. Я слышала.

— Надеюсь, что ты по этому поводу не испытываешь чувство вины?

— Нет. Всё равно неприятно.

— Если я начну сейчас загибать пальцы и перечислять собственные диагнозы, у меня рук не хватит. И ног тоже.

— Тебе неважно, о чём мама сказала?

— Абсолютно.

— Родители хотят меня отправить в Германию на время. Есть там клиника, где лечат сном. Приезжаешь, ставят капельницу с мягким снотворным, контролируют самочувствие, но пару недель ты просто спишь. Просыпаешься без ломки.

— Дело хорошее. Если бы я захотел изменить жизнь, наверное, тоже сделал так же. Заснул, проснулся здоровым. Рай.

— Да.

— Если поедешь в Европу, загляни в Рим.

— А там что?

— Папа Римский.

— С ума сойти. Папа и римский. Но он, кажется, не в Риме, а в Ватикане. Впрочем, какая разница? Ты не знаешь, как долго перебои с лекарством будут?

— Не знаю. Пока не закончится война ментов.

— Придётся потерпеть.

— Есть вариант в соседний город смотаться. Но для этого нужны деньги.

— Возьми у меня. Деньги есть, возьми.

— Пока не нужно. Я ещё не все способы исчерпал. У меня есть пачка пустых рецептурных бланков. А я, если ты помнишь, неплохой художник.

— А если попадёшься?

— Попадусь? Меня теперь только через психиатрию прогонят. Власть устала меня исправлять. Я неисправимый.

— То есть, тебя не посадят?

— В тюрьму нет.

— Ой, меня, кажется, отпускает, — потянулась, как кошка, Елена. — Как быстро. Не успела проглотить.

— Потому что порошком и на голодный желудок. Поправляйся. Мне пора.

Огненная раскрыла руки для объятий. Прильнул к ней, вдохнул в себя запах волос, поцеловал, притянул худенькое тело сильнее, прижал к себе. Закрыл глаза.

— Пора. Сергей заждался.

— Я позвоню тебе. Спасибо.

— Поправляйся.

— Сирый, ты хороший. Старый немного, но хороший.

Я улыбаюсь.

— Это пройдёт. Всё проходит. И старость рассасывается. Всё рассасывается, кроме беременности. Иногда, впрочем, и беременность рассасывается.

— «Хороший» тоже рассасывается?

— Нет. «Хороший» — это как беременность. Не рассасывается. Поправляйся. Звони.

 

«Зубровку» я выпил под утро, когда отпустил кодеин. Тогда же позвонила Елена.

— Хреново, Андрей, очень хреново. Умираю.

— Жди до полудня.

Утонул город в сугробах.

Всё кругом красиво, и ничто не предвещает дурного финала. Кроме наивного желания теплоты.

Мой крест пахнет горечью опия, а не коксом из кузницы, свой путь я избираю свободно. Мне незачем роптать.

………………………………………………………………………………………………….

Нужно быть полным мудаком, чтобы пойти за маком в цыганский посёлок в «день икс». На дорогах — посты, возле домов — оперативники, закамуфлированные под дорожных рабочих. Народ шепчется о специальных операциях, в городе мышь не проскочит сквозь кордоны, маковое зёрнышко во рту не пронесёт. А я тащусь за соломкой к цыгану, у которого полный двор нежданных гостей. Зачем? Разве я не ответил? Только мудак решит, что его не примут под белы рученьки с мешком маковой соломки за плечами. А я и есть тот самый мудак.

Даже Серёга-таксист меня отговаривал от авантюрной затеи.

— Не ходи, старик, попадёшь под раздачу. Тебе это нужно? Потерпи пару дней, а потом иди.

— Рискну. Как без риска? Пойду и куплю. А там будь что будет.

И пошёл.

Чисто побрился, точно перед смертью, надел белую рубашку, чёрное драповое пальто и белый шарф, вогнал в себя стакан «Зубровки», и вошёл в цыганский посёлок, как блаженный — не вошёл, а вплыл по воздуху. А там спецназ. И резиновые дубинки по икрам.

Напали, навалились, будто я демон, а они воины света. Положили меня на снег, скрутили ладони, сковали руки наручниками. И удивлялись вслух, почему я сильный такой. Привыкли к доходягам. Посадили в машину с решётками и повезли. А потом спрашивали в центральном отделе:

— Ты что – идиот? Ты разве не знал, что был звонок в министерство? Ты не мог потерпеть несколько дней? Точно идиот. Судимостей сколько?

— Две. Все по двести двадцать четвёртой.

— Поздравляем. Теперь пойдёшь по новой народной двести двадцать восьмой за хранение и транзит в особо крупных размерах. Ты понял?

— Да.

— Но в тюрьму мы тебя не посадим. Потому что ты псих. Из-за таких идиотов, как ты…

— Сколько дней я проведу в камере?

— Уточнишь у дознавателя. Она тебя пригласит завтра утром. Помоги ей, Сирый, у неё много дел в производстве. Не тяни, не притворяйся идиотом. Ты и так идиот. Раньше дело возбудят, раньше тебя на больничку отправят.

……………………………………………………………………………………………………

В камере хорошо. В камере я в пальто, в карманах которого дырки. И никто эти дырки не примечает на обыске. В камере тепло, сыро и серо. Мне комфортно как пауку в паутине. В пупырчатых стенах записки от заключённых, окурки и спички. Я не курю. Но в моих карманах дырки, которые ведут в подполье полов пальто. А в подполье полов есть маковая соломка. Я выскребаю щепотки соломки и всухомятку кидаю на кишки. Иногда мне приносят чай в алюминиевой кружке, и я наслаждаюсь размокшим жмыхом из мака, который проглатываю вместе с водой. Я в камере счастлив, потому что в камере есть пальто с дырками, а в полах пальто есть маковая теплота. Так мало нужно человеку для счастья. Какой мне Рим? Какая Европа? Мне хорошо в сером квадрате величиной с треть моей комнаты. Я люблю свой город, Ленку, «Зубровку», кузницу, запах кокса, – когда в кармане пальто есть дырка, через которую я могу добраться до остатков маковой теплоты.

Дознаватель долго со мной не возилась. Была почтительна, как с идиотом, потому что я стал вдруг личностью известной в узких кругах.

— Так вы и есть тот самый кузнец, который надел белую рубашку, чёрное пальто и белый шарф и отправился в цыганский посёлок за маком?

— Да. Тот самый.

— Именно в тот день, когда ожидали министра?

— Да.

— Вы бесстрашный человек, Сирый. По-человечески мне жаль вас. Могу помочь — направлю на психиатрическую экспертизу в областную клинику. Но для этого вам нужно написать добровольное признание.

— Какое?

— Необходимо подтвердить, что вы сами выдали наркотики сотрудникам полиции и что нуждаетесь в лечении от наркомании.

…………………………………………………………………………………………………..

Мой март начался и закончился в психиатрической клинике, в которой я тут же стал знаменитым пациентом. Врачи, медсёстры, санитары улыбались, когда кто-то рассказывал, как я надел белую рубашку, чёрное пальто и белый шарф, и отправился в цыганский посёлок за маком. Именно в тот день, когда в наш город приезжал министр важных дел.

Пациенты  подхватили ажиотаж вокруг моей персоны и совали пластмассовые мыльницы вместо сотового телефона и просили позвонить министру. Окружали меня любопытными стайками, как обезьянки, шептались, потом кто-нибудь из них бережно трогал меня за плечо, озирался по сторонам, вытаскивал из кармана кусок мыла или мыльницу, протягивал мне со значительным видом и просил, умолял позвонить министру и пожаловаться на дурные условия содержания.

Когда выпустили из клиники, я тут же направился на пятак. У ног тоже есть память. Ленка в Германии. Дома меня ждёт оставшаяся «Зубровка».

Этот год по календарю – год Свиньи. Значит, пятак будет прославлен. Только я не узнаю этого, потому что в апреле умру от какой-то гадости, которую добавили в раствор новые торговцы. Что-то вроде крысиного яда.

Юрий Меркеев