Не цирк, не вечность и не карцер,
а понемногу от всего.
Для взгляда лучшее лекарство –
перенатруженность его.

А у пространства здесь простуда,
а смерть не так уж и плоха,
раз начинается оттуда
чересполосица стиха.

И никогда не выйти срокам,
пока округлый окоём
ты не надышишь ненароком
на плачущем зрачке своём.

 

* * *
С тех пор, когда не будет больше смерти,
пугать рассогласованностью фраз
мне некого: здесь слишком много смелых,
но смелость вся выходит напоказ.

И всё идёт достаточно цивильно,
дрожат кулисы, заняты места,
но грифель проникает в сердцевину
обычного тетрадного листа.

И циферблат с улыбкою акульей
глядит в глаза уснувшим, в темноту,
и между строчек гулкие лакуны
слова глухие держат на лету.

Так сумрачно, так далеко от века,
так ненавязчив ядовитый пар,
и быть немного больше имярека –
последний твой случайный гонорар.

И вроде больше незачем пластаться,
и можно тихо лечь ни для кого.
Но не прощает этого пространство,
а время – не прощает ничего.

 

* * *
Слишком много придурков, придирок
и придирок придурков полно.
В мир бесполых и серых градирен
закрываю чужое окно.

Но сочится густая потеха
надо всем, чем горим и болим.
И грозит бытия ипотека
неподъёмным процентом своим.

Вот и ходишь, помеченный меткой,
между праздных таких же гуляк,
под любою древесной скамейкой
сникнуть радый, как старый синяк.

От портвейна противного сладко
и мечтаешь ты, летний лентяй,
что затёртой скатёрочки складки
кроют вход в непредвиденный рай.

Там – богиня. А в горле – ангина.
И слова пролезают, рябя.
И листа ледяная вагина
выдох твой принимает в себя.

 

* * *
Каждый день, как робот,
вне добра и зла,
отделяю гроб от
яственна стола.

Падаю в пучины
цифровых болот,
вязью паучиной
полнится блокнот.

Утром в пол-восьмого
полон сонной мглы,
дух болит весною,
как зубец пилы.

Словно к чаю с тортом
подхожу к старью,
как под стрелкой стёртой –
под стрелой стою.

И совсем негоже
лезу на рожон,
слабо обнадёжен,
сильно обнажён.

На болотной кочке
брезжу, как святой,
не дойдя до точки,
заперт в запятой.

Но как мессер сбитый –
с воздухом стык в стык –
в белизне событий –
одинокий стих.

 

* * *

А.Л.

Давай скорее прекратим
сей мазохизм неприкрытый,
раз наша бодрая dreamteam
накрылась сказочным корытом.

Но вздёрни нос – не вздёрнут нас,
хотя и диалог загублен,
давно – и в профиль и анфас –
такой расклад уже загуглен.

Отстань, пока ещё жива
та складка во поле простынном,
где наши первые слова
останутся и не остынут.

Ведь не для «них» и не для «вас»
ты в дрёме словоговоренья
отмеривала пульса вальс
под нарастанье настроенья.

Живи себе – да не помрешь.
Так, на задах экранной рвоты,
пьёт водку молодой помреж,
чтобы забыть свои заботы.

Так ловит истины стена
так звук встревает на подходе,
как Санта или сатана
в прошитом эхом дымоходе.

Прошествуй сквозь меня путём
намокшей спичечной головки,
и мы без палева уйдём,
не заготовив заголовки

для ломких выцветших газет,
чья буквица кисла скупая,
к безмолвному большому НЕТ
светло и прочно приступая.

 

* * *
Опять начинаются сходки, оратор орёт,
поэтов выносят за скобки стихами вперёд.

Апостолы постную пищу клюют из котла,
поэт упирается в днище, сгорая дотла.

Погиб небожитель, но смерть – это только пролог.
Пишите, писаки, пишите о нём некролог.

Скорбим, мол, и прочее, недоглядели, глупы,
вам есть чем попотчевать скисшее ухо толпы.

Но пусть хоть потоп напророчит грошовый пророк,
исколотых стоп и распятых на времени строк

никак не отменит повальный безжизненный трёп,
и вечность отметин на теле твоём не сотрёт.

В безбашенной коде, в изящной петле виража
поэты уходят, степенностью не дорожа,

в пространства бессменные, где нелады с потолком,
а счёт за бессмертие выплачен весь целиком –

прозрачной душой, что блестит, как слеза на ноже,
у тех, кто ушёл во вселенную на ПМЖ.

А в жизни корыто стекают бесцветные дни.
И скобки открыты, но не для поэтов они.