ИГОРЬ ПОТОЦКИЙ ● ИЗ ВСЕХ УСПЕХОВ Я ЦЕНИЛ… ● СТИХИ
Густая ночь зажгла все звезды
так ярко, будто фонари,
но я тобою не опознан,
по крайней мере, до зари.
Ты в эту ночь ждала другого,
но я, как истый враль и плут,
к тебе прокрался бестолково –
к постели, где меня не ждут.
Но темень в комнате такая
и так я грешен и смущен,
что ты смеешься, полагая,
что он – не я, а я – не он.
Не мне ты доверяешь тело,
в небесный рай со мной летя,
хоть мне нет никакого дела,
что я – не он, а он – не я.
* * *
Из зренья твоего я выпал,
как будто винтик из души.
Снег наметал сугробов глыбы
и путал мальчик падежи.
Я шел по городу, став тенью,
познав нешуточную связь
с последним из стихотворений
твоих, где ты в любви клялась.
Все эти скверы и кварталы –
сквозь необычное стекло –
в снежки играли снегом талым,
чего случиться не могло.
Я шел, раздавлен ношей злою,
как и положено глупцу,
а ты незримою слезою
уже стекала по лицу.
* * *
Спасения ищу на этом бедном свете,
хоть перед ним пока не чувствую вины.
Зачем так горячо в июле солнце светит,
когда уходит прочь последний луч луны?
Он соскользнул в века, а может быть, вонзился
в край роковых небес, нависших над землей,
но на краю небес с ночною мглой простился,
спустился под откос и бросил нас с тобой.
И, брошенные им, мы побрели уныло,
чтоб мужество найти и слез не показать,
чтоб ночь, осиротев, всю нащу боль укрыла,
слегка посеребрив моей любимой прядь.
* * *
Безумие читать твое тело,
будто звездную карту; будто
колокольный звон – ты долго звенела,
как секундами одна минута.
И накатывались, как волны,
глаза твои, губы, плечи, руки,
как накатываются валторны
и виолончели тягучие звуки.
Листва разрывалась от прикосновений
грубых капель осеннего ливня.
Единственное мое спасение –
помнить все буквы твоего имени!
* * *
Голос твой множится, как звезды на небе,
он преследует меня, не дает перевести дыхание.
Голос твой – колоколов многоярусный молебен
и попытка моя заглушить воспоминание об Анне.
Она была моей от взмаха ресниц до запястий
и ножек, стройных, как две античные колонны,
упирающиеся в небо. Вершины застит
туча, рассыпающая колоколов перезвоны.
Ах, эта Анна, гимнасточка и блудница,
при ней лица мужчин вспыхивали, как фонарики.
Ей бы удивиться, потом загордиться,
а она, двадцатилетка, любила бумажные кораблики.
Это было в стране первозданной
юношеских безумств, где вралось и мечталось.
Анна заменяло мне мироздание,
а потом уплыла в море и там осталась.
И тогда ты, с телом из перламутровых раковин,
возникла из мрака пройденных дней,
чтобы заполнить собою вакуум
оставшийся
после Анны
и стать моей.
* * *
Николаю Макаренко
Волна с волною шепчет бросово
одну мелодию Утесова,
чтоб заново ее начать,
когда замолкнет речь чужая,
поставив вечности печать,
другим созвучьям угрожая.
Люблю я это пенье волн,
что ширятся со всех сторон,
как вороны сбиваясь в стаи,
одну мелодию твердя,
похожую на гул дождя
и Книгу Вечности листая.
* * *
Очарованье прежних дней,
сверкание огней неспешных,
когда в душе уже стройней
сражения полков потешных.
Все эти дни ползут вперед,
внимая птицам в поднебесье,
и не беря еще в расчет
чужих печалей, злых известий.
Но не сдержать уже страстей,
всех их внезапных толкований,
воспринимая мир острей
всех ожиданий и свиданий.
* * *
Был сон глубок, а пробужденье мнимо,
но день уже ступил за свой порог.
Была любовь твоя необъяснима –
она легко терялась между строк.
Она меня пронзала долгой дрожью,
как будто встретил снегопад в саду,
Потом я умер, но затем я ожил,
почувствовав, что вновь тебя найду.
* * *
Без улыбки по ровному дню
я иду, словно камень ко дну,
словно голосом я не владею
и, накинув веревку на шею,
я почувствовал холод петли,
оторвавшей меня от земли.
В этом городе мне одиноко
и бродить одному мне – морока:
слишком сумрачны злые дома,
слишком долго в нем длится зима
и заместо спокойной лазури
в небе копятся снежные бури.
Как мне страшно брести наугад,
замечая, что следом летят
сплетни, домыслы, просто догадки,
как листки из девичьей тетрадки,
где мешаются правда и ложь,
что меня никогда не поймешь.
* * *
Кисточка жизни рисует зданья, тропинки,
поединки зимы и весны, травинки,
бабочку, сидящую на медузе,
потом то, как я однажды струсил,
разбрасывая свои поцелуи
почти вслепую.
Но снова в акварельных размывах
женщины застыли в позах горделивых,
как русалки или же – как вакханки,
друг с другом устраивая перебранки,
заполняя, как будто в широком пробеле,
собою все дни мои и недели.
* * *
В ночном безмолвии, возле обрыва над морем,
я заглядывал в глаза волн, излечась от страха,
не сумев поделиться с городом своим горем,
но все свои обиды мимоходом отправив на плаху.
Волны сбивчивые со мной вели речи,
выдыхая их белой пеной, на песке оставляя
гул фраз, не имеющих прилагательных и наречий –
только полет существительных в ночь вонзая.
Мне хотелось прыгнуть в морскую пучину,
чтобы берег отдалялся все дальше и дальше,
чтобы женщина на слезы имела причину –
поздней осенью на обезлюдевшем пляже.
Я стоял, не имея сил, чтоб последний
сделать шаг. Подо мною шумело море –
надоедливо, как по городу злые сплетни,
как трава поредевшая на косогоре.
Ночь продолжалась. Звезды скрипели зубами
от бессилия, что они наверняка не помогут.
Осенние кроны больше не шумели стихами,
что мертвые осиливают свою дорогу.
За мной был город, состоящий из спеси
и нищеты, а совсем рядом
море ворочалось, выходя из пролога пьесы,
как собачья морда из претьев ограды.
* * *
На языке листвы и трав,
дыханье задержав,
я указую, что был прав,
тебе письмо послав.
Оно минует сто держав,
луч солнечный зажав,
явив свой бесшабашный нрав,
к твоей руке припав.
На языке листвы и трав,
из сорока дубрав,
покой сердечный потеряв,
разбив на десять глав,
тебе доверю сорок строф,
где ровно сорок облаков,
где сорок бешеных ветров
к тебе послать готов.
* * *
Не о любви совсем – о ветре безутешном,
что ночь не спал – блистал отвагою своей,
потом о том, что ты меня встречала нежно.
Не о любви совсем. Как разобраться с ней?
О чувствах помолчим, а муки не уловим,
нам ночи не для сна – для излияний чувств.
О, дай запнуться мне в простом наивном слове,
его произносить я до сих пор боюсь.
Зачем так много фраз, ведь мысли на излете,
они, как карусель, нам головы кружат.
Не о любви совсем, а о случайной ноте,
где вновь твои глаза о помощи кричат.
* * *
Из всех успехов я ценил
один – когда тебя любил,
а ты была веселой птицей
и по утрам будила сад.
Опять бы в юность возвратиться,
но годы вспять не полетят.
В прокуренной той комнатушке
твои помады и игрушки,
и ноты Грига на столе.
Потерян ключ от той октавы,
где ноты те, что пели травы
одна шептала ты во мгле.
Об Авторе: Игорь Потоцкий
Игорь Потоцкий родился в Одессе в 1950 году в семье военного врача. 17 лет с родителями прожил на Дальнем Востоке. В 1970 году вернулся в Одессу. Окончил филологический факультет Одесского государственного факультета. Автор более 30 книг стихов и прозы. Среди них книги стихов "Лицо на небесах" (2000), "Крупицы нежности" (2001), избранные произведения в 2 томах (стихи и проза, 2006), "Мой кот" (стихи для детей, 2006), "Просто стихи" (2009), "Стихи Тебе" (2010), "Имровизации" (2010, Париж). Рецензии и отклики на книги И. Потоцкого опубликованы в Москве, Киеве, Нью-Йорке, Торонто, Иерусалиме. Стихи передавались по радиостанции "Юность" (Москва), Международному радио Франции (Париж). Стихи и проза печатались в журналах "Аврора", "Смена", "Сельская молодежь", "Советиш Геймланд", "Радуга" (Киев), "Мурзилка", "Кукумбер", "Солнечный заяц", альманахе "Поэзия. Графика" (Киев), "Дерибасовская-Ришельевская" (Одесса) и др. Член редколлегии альманахов "ОМК" и "Мория" (Одесса). Редактор альманаха "Звукоряд" . Лауреат муниципальной премии "Твои имена, Одесса" за книгу прозы "Три улицы" (2004). Руководитель литературной молодежной студии "Поток" при Одесском объединении молодежных студий. Стихи переводились на французский, финский, испанский языки.
Замечательная лирика! Искренняя, образная, музыкальная…
Чувствуется большая работа души…
“Я шел, раздавлен ношей злою,
как и положено глупцу,
а ты незримою слезою
уже стекала по лицу.”
– Прекрасно! Спасибо!
Сергей, спасибо
Мне понравилась ваша статья о Павле Васильеве.
Я давно люблю его стихи.