В ШАЛАШЕ ТИШИНЫ

С той поры, как живу я с тобой в шалаше тишины
вдалеке от беды, от людской стоголосой молвы,
стала тише я тёмной воды, ниже первой травы,
и покорнее самой последней гаремной жены.

Не печалят меня отголоски дурных новостей.
Не причалят сюда лодки диких голодных страстей.
К мегаполису прошлого тропы в кустах бузины
не видны. Мы с тобой спасены в шалаше тишины.

Можно пить здесь и петь, и баюкать себе малышей,
выходить из себя, продолжая сидеть в шалаше,
по болотам бродить и толкаться в толпе камышей,
и молчать, и шуршать столько, сколько угодно душе.

Можно вырыть колодец и погреб, построить сарай.
Говорят, нет здесь рая… Но что это, если не рай,
если рядом любые слова, и они не важны
и не значимы больше у нас в шалаше тишины?

 

РУЧЕЙ

Я вскоре стану, как ручей,
прозрачной, чистой и ничьей, а впрочем, нет – лесной.
Ни губ оставить на плече, ни ног скрестить во тьме ночей
не сможешь ты со мной.

Не потому, что нет любви,
А оттого, что позови – журчанье застит слух.
Захочешь – рыб во мне лови, а хочешь – глубже заплыви
на илистую мглу.

Любого я могу спасти,
и просто в щепки разнести, обжечь и остудить.
Прости мой слишком дерзкий стиль,
открой мне шлюзы, отпусти,
не смей меня судить!

Не впору нынче твой браслет,
нарядный новый шевролет, одёжа не к лицу,
Все то, чего не пожалел, однажды я навеселе
вглубь моря отнесу

и отдарю на самом дне
сирене – моряка жене, и стерляди морской.
Зачем воде лесной, скажи, вельможи, слуги и пажи,
и почести, на кой?

Ах, знай, какая же тоска
сквозь эти пальцы протекать, не стиснув тёплых рук,
Хоть ты – мой друг, и я – твой друг, мы стали на заклятый круг.
Как правда ни горька,

а дважды не войдёшь в ручей,
прозрачный, чистый и ничей, но коль захочешь чай,
ты приходи набрать воды, и посидеть седым-седым
у берега. Прощай.

 

РАСХОДИМСЯ

Расходимся. И снова дождь в окно
стучит и гневно требует расплаты
за день один, в который нет возврата,
за лето позабытое одно.

Всё то, что скряга-память запасла,
всё то, что фотография словила,
сметает капель шумная лавина,
ей имя – легион, ей нет числа.

Паркет подобьем рыбьей шелухи
плывет во тьме, повсюду всплески, шёпот,
В запрудах дома глухо залы топит
Бетховен, исповедуя грехи.

Хлебнёт теперь окна раскрытый рот,
хлебнут по горло люки у обочин,
ковчег карниза тем лишь озабочен,
чтобы попарно выстроить народ.

Шлёт голубя в грозу промокший сад,
но тщетно птица мечется по свету –
другой земли обетованной нету.
Мы – рай друг другу,
и друг другу – ад.

 

БОЛЬНИЧНОЕ

Не выспался мой день. Он зол и сер.
Я – в очереди молча жду укола.
Психушка – неплохая, братец, школа.
Есть аттестат – повестка в диспансер.

Она – мой ад кромешный и Парнас,
Тяжелый крест на женственные плечи.
К вечерне зажигают в храме свечи,
И кажется, что там поют про нас.

И кажется, недаром мне дана
судьбы моей пустынная Голгофа.
И голубь Иордана голубого.
Мне тридцать, я почти что казнена.

Крести меня от бешеной тоски
огнем с плиты, потом водой из крана,
когда от страха я, проснувшись рано,
бегу уничтожать черновики,

затем бреду весь мир одна спасать,
затем лежу, бредовая, в отключке.
Все говорят: она дошла “до ручки”,
А чем же мне ещё тогда писать,

чтобы воскреснуть в шелковой траве,
Превозмогая волны дикой боли.
О, как свободно пишется в неволе!
Перловка в миске.
Перлы в голове.

 

ЕСЛИ ТЫ

Если ты обошел шар земной,
и нигде не нашел ни угла,
и свалился под храмом, хмельной,
но икона тебя не спасла,

если ты, маловер и бунтарь,
усомнился в святых именах
и плевал в золоченый алтарь,
и бродил, как сушеный монах,

по живой да по мертвой воде,
ад и рай свой прожив до конца,
но нигде среди ближних, нигде
не нашел дорогого лица,

если ты триста раз воскресал
из помятых любви простыней,
и себя исступленно спасал,
чтобы больше не встретиться с ней,

если ты полыхал от страстей,
так, что мир своим пеплом покрыв,
в нем оставил лишь груду костей
и глядишь в свой бездонный обрыв,

знай, что есть еще дом на краю,
и древней его нет на Руси,
прокаженную душу свою
ты с рассветом туда донеси.

Нет там ряс и священных кадил,
ни крестов, ни другой требухи,
там – поэт, я к нему заходил.
Лечит он, отпуская стихи.

Я УХОЖУ

Я ухожу, пока ещё жива,
в ультрамарин, отчаянно и звонко,
упрямым, избалованным ребёнком,
примерить высь – обноски Божества!
Я ухожу, пока моя стезя
не заросла от страхов и сомнений,
пока мой светлый, безрассудный гений
не делит миг на «можно» и «нельзя».
Я ухожу. Пока в моей груди
ещё есть место для такого вдоха,
что я способна выдохнуть эпоху,
и смерть свою на шаг опередить.
Не жить, не умирать, не воскресать,
не плакаться в небесные юдоли,
но в дикое, непаханое поле
своей любви, чтобы о ней писать,
я ухожу.
Ручьи журчат в горсти…
В нечёсаной копне блуждают знаки.
Я – сеятель, и семена,  и злаки.
Мой долг – сквозь эти комья прорасти…

ДАЧНЫЙ ДОЖДЬ

Вот дачный дождь, как летний душ из бака,
как мокрый плащ на плечиках грозы,
щекочет стебли лакового мака
и барабанит в миски и тазы,

зализывает трещинки и ранки
иссохшейся в разлуке с ним земли,
веранда с ним играет в банки-склянки –
посуду в спешке в дом не занесли.

А где-то в чаще города дремучей,
в час-пик, в дыму толпящихся авто
ты глянешь в небо, в налитые тучи,
и грянет дальний гром: “Не то! Не то!”

И смажет локтем дворник с лобового
стекла, как ртуть тяжелую, слезу,
и твой диджей запнется слабовольно
и тут же стихнет, слушая грозу,

и промелькнёт в одно мгновенье ока,
и вспомнится, как яростно текла
слепая страсть по вене водостока
и ливнем наши плечи опекла.

Как ветреное сердце к сердцу жалось,
и жгло прикосновение к груди…
Теперь у нас, не жалуясь, не жалясь,
пошли простые, дачные дожди.

ПОЦЕЛУЙ

О.С.

Твой поцелуй запомнил старый Киев,
Когда бродили мы по Щекавице,
Мы были безрассудные такие,
Беспечные, а он всё длится, длится…

Его навек запомнили трамваи,
Которых больше нет в родной столице,
Те дни мы так усердно забывали,
Стирая их, а поцелуй всё длится…

Он только слаще сделался с годами,
И след оставил даже на странице,
Мы от него скрывались городами,
И странами, а он, упрямый, длится…

Его перехватили, переняли,
сманили, он другим влюблённым снится.
Как времени пеленки полиняли…
Нас нет давно, а поцелуй всё длится.

НОСТАЛЬГИЯ

Вчера на аллейке со мною столкнулась осень,
смущённо роняя янтарной улыбки тень.
Я, верно, ошиблась, но кто-то незримый бросил
на город мой проседь тончайших, как нить, дождей.

Всё будет, как прежде. Снега упадут за ворот.
Прошу, напиши мне о том, как моя зима
В надежде увидеть меня, обойдет весь город,
Но так и не сыщет, и просто сойдёт с ума.

Ведь ей не понять, как извечное солнце брызжет
на ящерок, спящих в прозрачной тени олив.
Ей, нежной, холодной, хрусталик до капли выжжет
ветрами пустыни, слезами чужих молитв.

Развалятся планы, как замки, в прибрежной дрёме,
Расплавится память в горячем, морском песке,
Прошу, отпиши письмецо о земле, о доме,
о белой, остывшей, закованной в лёд реке.

И пальцы, немея от боли, сорвут кольцо,
И станет в груди, как от утренних рос, прохладно,
И молча в подушку я ночью уткну лицо,
Сорвусь как всегда, брошу всё и вернусь обратно.

1996 год. Отъезд в Израиль

 

ОДЕССКОЕ

Серёжке Алексееву

У качелей одно на уме, хоть скрипят о высоком.
Только сядешь, и вмиг рассекретят тебя облака.
Улыбается память, и бурым измазавшись соком,
обдирает о камни орехам зелёным бока.

Здесь впадает река моя в крайности, в райности, в детство,
оставляя пороги, сливается с новой водой.
В этот город впадая, так хочется сразу раздеться,
Скинуть сумки, набитые мятой, лежалой бедой,

и по зову (по самому древнему зову, конечно)
стать по косточки в море, русалочью верность храня,
и входить в глубину так же бережно, тихо и нежно,
как однажды входил ты за тайнами жизни в меня.

ДЕСНА. ДЕТСТВО

Десна ещё беззубая пока,
и волны шепелявые с песком
буйком играют, будто бы соском.
Опередить тебя на три глотка

парного молока и киселя,
на ягод горсть, и нежное «агу»
Судьба в панамке спит на берегу.
День третий. Нет, четвёртый – от нуля.

Десна…Когда ты сделаешь рывок
и вынырнешь – ищи мои следы,
моё ведёрко, полное воды,
и пересохший, как язык, совок.

Из щели потаённой в мир иной
ступай на отдалённый детский крик.
Должно быть что-то… парус или клык
молочно-белый над моей десной.

СЕКРЕТ
Серёжке Алексееву

Старый пруд в Конче-Заспе октябрьским солнцем согрет.
Есть ещё те места, где остались такие пруды.
Бог копался в земле и, наверное, делал секрет
из ракушек и тины, и тихой стоячей воды.

Он, конечно, хотел закадычных друзей удивить,
демиургов соседских, с которыми был он знаком,
и осокой прикрыл, чтоб не вздумал никто раздавить
это хрупкое чудо природы своим каблуком.

Мне бы руки Его, и талант, и большие луга!
Я бы сделала пруд. Я бы просто его изрекла
и оставила там, где не ступит людская нога…
Но в руках моих только фольга
и осколок стекла.

ГРУСТИНКА

Посвящается сыну, Мите

У меня есть грустинка, как блёстка от ёлки.
У меня есть пластинка, да нет к ней иголки.
А на ней есть любимые мною сонеты,
только сна с ними нету. Жаль, сна с ними нету!

Но зато у меня есть заснеженный Киев,
сигарета, палата и Таривердиев,
воскресенье, суббота, и снова палата,
жаль, я в ней не крылата. Я в ней не крылата!

Эти муки страшнее, чем муки Тантала, –
привязали мне руки, чтоб я не летала,
простынёй две сестрички к железной кровати,
а на душу плевать им. На душу плевать им!

Снег заносит кварталы и шарфик аллее
поправляет устало, чтоб было теплее,
нежный, призрачный ангел, идущий по крыше.
Как не хочется выше.
И хочется выше…

ВАРРАВАН

Шепни на ухо мне, что сам устал
от парадоксов мира несусветных.
Зачем возвёл на белый пьедестал
своих надежд нас – слабых, глупых, смертных?

Великий ум с сомнением в Тебя
ты людям дал, и вечность дал на время,
О вечной доброте Твоей трубя,
на брата брат идёт, на племя – племя.

Не различить, кто с сердцем, а кто без,
пока его ножом не распанахал!
Но тут же закричат: Убийца! Бес!
Злодей! – и сложишь голову на плаху!

Я – Варвар.
Нерв мой рван!
Я – Варавван!
Но равен вам я, подлый, злой, паршивый.
Ведь разве я, мой Боже, виноват,
Что оправдать меня толпа решила,

чтоб дать воскреснуть Сыну твоему?
Злу этот крест нести – сплошная мука.
Но если зло живет не по уму,
Спустись к нему
И протяни мне руку.

И вновь учись любви меня учить,
и вере, или вычеркни из списка!
Здесь степь…
Мы в ней не в силах отличить
взгляд василька
от взгляда Василиска…

ПРЯТКИ

Нет краше любопытных детских глаз,
глядящих из укрытия украдкой
в огромный сад, который каждый раз
мы познаем с тобой, играя в прятки.

Причудлива старинная игра,
ей на руку сарая запустенье,
двор мира превратился в мир двора:
стрекозы, козы, заросли и тени.

По сути, жизнь – пустяк и ерунда,
но ощущаю в ней себя счастливой,
когда под вечер крошечка-звезда
то выглянет, то спрячется за сливой.