МАРИНА КУДИМОВА ● «ОТЗВУКИ ЗАМЫСЛА О СЕБЕ» ● ИНТЕРВЬЮ ● СТИХИ
Сколько бы я ни читала Ваши стихи, которые люблю и к которым возвращаюсь по разным поводам, не оставляет ощущение, что погружаешься в какой-то мощный энергетический континуум. Думая над этим, я пришла к заключению, что всё дело не только в образах и стиле, а в том изначальном посыле, с которого начинается поэзия. У Вас она начинается с того же, с чего «начинается родина», а это неразрывно связано с миссией. Миссионерская энергетика и есть то, что проникает Вашу поэзию. Русская литература выработала, по крайней мере, три образа Поэта: Поэт-Пророк, Поэт-Учитель и Поэт-Миссионер. Вы, с моей точки зрения, относитесь к третьему типу. В чём Вы видите миссию поэта сегодня? Является ли вопрос о миссии острым в современной литературе, и если да, то почему?
– И я приветствую всех посетителей Гостиной и, разумеется, ее хозяйку! Благодарю за доверительную возможность разговора.
Конечно, мне хотелось бы немного побыть в хитоне Пророка. А кому бы не хотелось? Но раз уж с этим костюмчиком не задалось, остановимся на миссионерстве. Баратынский сказал: «дарование есть поручение». В его время это уравнение не требовало комментариев: божественное происхождение («Поэзия есть Бог/ В святых мечтах земли» – Жуковский) творчества принималось априорно. Сегодня сразу возникает минимум два вопроса. Что есть дарование? И чье, собственно, поручение? В постпостмодернистской ситуации это самые острые вопросы и есть. Все надо объяснять заново, как после длительной амнезии. Демократизация искусства довела до абсурда изначальные положения, формулы и теоремы, доказанные временем. Каждый теперь может сложить какие-то слова и найти желающих обосновать необычайную оригинальность и новизну такого их сложения. Да, поэзия – «великое “быть может”». Да, «чем случайней, тем вернее», как сказал Пастернак. Ходы в поэтической игре (а игрового начала здесь никто не отрицает – проблемы начинаются, когда игрой исчерпывается содержание) интуитивны и крайне иррациональны. Практически никогда не знаешь, какой будет следующая строка. Конечно, можно ставить некие цели, но все заранее оговоренное с самим собой тебя же с головою и выдаст – дидактичностью, нарочитостью, натужностью – любым внепоэтическим посылом. Человек не слышит себя всего – лишь какие-то отзвуки Замысла о себе. Тому, кто разгадал весь этот Замысел, делать в земной юдоли, в общем-то, нечего. Но в поэта без миссии я не верю. Миссия эта проста и труднодостижима одновременно – преодоление хаоса мира. К этому прибавляем желание сказать нечто так, как никто еще не говорил. Концентрированная речь, защищенная от хаоса и посторонних шумов метром, ритмом и благозвучием, чем, собственно, поэзия и является, ярче проявляет смыслы, нащупывая их там, где человек уже ни на что не надеется, или возвращая их тому, что, казалось бы, уже полностью обессмыслено. Нынешняя поэзия как раз весьма хаотична, беспредметна, мало обеспокоена тем, «как будем вечность проводить», по словам Пушкина. Сакральная природа творчества отвергнута, осмеяна, магическая – непропорционально преувеличена. По природе поэзия очень проста, как всякий архаический способ мышления. Один старый поэт учил меня: «Это как баба корову заговаривает». Казалось бы, заговор – магическое начало. Но если поэт не нашел пути от магического к сакральному, от душевного к духовному, он, говоря языком Писания, «всуе трудишася». Усилия его напрасны и мало кому интересны. Никакой иной миссии, на мой взгляд, у поэта нет.
– В каком, с Вашей точки зрения, направлении идёт развитие русской поэзии? Насколько влияние западных тенденций сегодня превалирует в русской поэзии?
– Я лично никогда не интересовала западных славистов – и они, сами того не подозревая, пользовались с моей стороны полной взаимностью. Думаю, дело тут в языке: мне интересно писать всем русским языком в его бесконечном многообразии. Это сложновато и для многих носителей языка (недаром мне говорят, что меня надо читать со словарем, а к книгам составлять специальные комментарии), не то что для иностранцев. Но однажды меня неожиданно посетил французский профессор. Как все западные слависты, он, конечно же, сочинял стихи специфически славистского извода. В ходе разговора профессор горько воскликнул: «Вы, русские, счастливые – можете писать в рифму!» Поскольку я эту публику знаю плохо, то искренне удивилась, хотя и понимала, что писать по-французски в рифму – дело безнадежное: рифм там не больше полусотни. «А что Вам за это будет? На каторгу отправят, как Жана Вальжана?» – спросила я. Профессор усмехнулся: «Нет, просто отвергнут. Ты никогда не сможешь на равных присутствовать в профессиональном сообществе, если пишешь в рифму». Я особого сочувствия к этой беде не испытала, но подумала: если человека это так мучает, значит, он понимает, что одним верлибром сыт не будешь.
Русская поэзия в своих высших образцах – а в России, как и всегда, сегодня живет и пишет по крайней мере несколько поэтов мирового уровня – всегда исходила из традиции, сложившейся к концу 18 века, условно говоря, при Державине. Дилетанту кажется, что классическая форма давно мертва. Но дилетант не устает повторять и скабрезность Ницше о том, что Бог умер. Владислав Ходасевич, никогда не выпячивавший свою религиозность, написал: «Жив Бог! Умен, а не заумен». Иоанн Кронштадтский называл Бога «препростым существом». Человек усложнил себя грехом до такой степени, что потерял способность воспринимать эту «простоту». И в поэзии то же самое. «Заумная» поэзия попыталась в России возглавить движение, развитие стиха – и оттолкнула большого читателя, который напряженно ищет в поэзии совсем другого – больших чувств, до которых сам, возможно, не дотягивает, и ответов (разумеется, не в форме прокламаций) на вечные вопросы, а не утомительных лабораторных экспериментов. Русская поэзия права великой правотой в ощущении неисчерпаемости и вечной обновляемости классической формы. И на этом поле она непобедима. Наверное, не в глазах западных славистов. Но их невнимание пугает только тех, кто пишет в расчете на эту маленькую и ничего не решающую группу.
– Важно ли, по-вашему, сохранять и развивать самобытность русской литературы или лучше идти по пути размывания границ и глобализации?
– Я отчасти уже ответила на этот вопрос. Словесное творчество каждого народа сильно, пока сохраняет традицию, практику, складывавшуюся не одно десятилетие. Здесь «старые мехи» не портят нового вина, но, напротив, помогают ему достичь изысканности букета. Это доказал русский Серебряный век. Но это же доказала и советская поэзия, давшая ряд великих имен, не порвавших с традицией, но чрезвычайно ее обогативших. Сохранение совсем не обязательно означает консервирование, как и традиция, разумеется, не означает писание исключительно пятистопным ямбом. Если никто из великих не вышел за пределы вечных тем, то никто и не повторился в их интерпретации. Когда-то и наскальная живопись была авангардом. Но одно дело, если из нее вышел Леонардо, и совсем другое – если Леонардо вернулся к примитивным воплощениям и при этом настаивает, будто эта деградация и есть последняя истина. Традиция – система, способная к вечному обновлению и развитию. Авангард, не ставший традицией или навязываемый в качестве таковой, – это антисистема, путь назад. То, что нам «впарил» ловкий продавец, и то, что мы намеревались приобрести, – разные товары. Приверженцы Хлебникова хорошо усвоили его словесные деконструкции. Но никто из них не придумал слова «летчик», то есть не приумножил созидательного потенциала поэзии. «Глобализация» в культуре – опасная утопия. В литературе она ни к чему, кроме потери языка и идентичности, не приведет. Ну, съездит еще несколько человек, доступных пониманию западной университетской публики, в очередное турне, потусуется в приятной компании, послушает приятные самолюбию слова. Ну, канут в Лету еще несколько книжных новинок. Какое все это имеет отношение к поэзии? Ее задача – спасение языка и гармонизация его сложнейшего пространства, а не культурный туризм, не повальное книгопечатание или присутствие в соцсетях.
– На пресс-конференции Фонда памяти Ильи Тюрина, состоявшейся 27 октября 2010 года в Москве, Вы сказали следующее: «Русская публицистика на всем ее историческом пути – абсолютный мировой феномен. Аналогов не существует практически нигде, даже в тех странах, где традиционно сильна эссеистика». В чём именно Вы видите самобытность русской публицистики в частности и русской литературы в целом?
– Видимо, в этом вопросе кроется намек – возможно, и бессознательный – на некую публицистичность моих собственных стихов? Такие стихи у меня безусловно есть, но они – лишь часть айсберга, и даже не надводная его часть. Что касается русской публицистики, – это, на мой взгляд, феномен общественной мысли, работающей на опережение состояния самого общества. Это в равной степени относится и к внутреннему процессу, и к русскому зарубежью. Публицистов в России всегда слушали как философов и проповедников. Достаточно вспомнить одного Герцена. О религиозной публицистике – разговор большой и не укладывающийся в рамки интервью. Но одно лишь упоминание этого явления рождает ассоциацию со всей русской историей. Недаром наша литература началась с публицистического жанра Слова и проповедей. Самобытность русской литературы как культурного организма безусловно шире и глубже одного какого-то ее жанра или вида, но в общих чертах совпадает с ним. Это учительный пафос, это превалирование автора над героем (Лев Толстой безусловно значительнее Анны Карениной и даже князя Андрея Болконского. Можно ли так без натяжки сказать о Диккенсе или Бальзаке – двух бесспорных титанах европейской литературы? Сомневаюсь!) Наконец, это неповторимое сочетание изобразительности и описательности. Все перечисленное образует свод великой русской прозы. В поэзии действуют иные законы. Но русская поэтическая публицистика от Тредиаковского до Евтушенко – равноправная – и во многом авангардная – отзывчивость стиха сиюминутной боли мира. Когда ребенок падает и разбивает коленку, его утешают сразу, до обработки царапины зеленкой, так сказать, по факту падения. Хронические болезни чаще рождают немое равнодушие, как это ни печально, к их присутствию привыкаешь. Красивая фраза: «Мы – не врачи, мы – боль» – не ответ человеку, кричащему в отчаянии: «Врача, врача!» Скорее, это уход от ответа. Все ждали, что вместе со свободой слова в поэзии воспрянет жанр сатиры. Но, увы, – русская публицистика повернулась к читателю не древним целительным сатирическим боком, а цирковым куплетизмом, глумливым пародированием собственных высоких образцов. Одним словом, «Гражданином Поэтом».
– Вашей поэзии присуща былинность, но не нарочито стилевая, хотя в стиле это тоже отразилось, а глубинная, корневая. Это скорее ментальность, чем приём, и она косвенно отразилась и на Вашей творческой биографии. Тот факт, что спустя двадцать с лишним лет появляется Ваш сборник «Черёд» (благодарю Вас ещё раз за этот чудесный подарок!), у меня лично ассоциируется с историей Ильи Муромца, поднявшегося во весь рост после тридцати трёх лет вызревания. Ваше поэтическое вызревание для нового сборника, проходило в атмосфере активной литературной и общественной деятельности. На одной такой миссии, связанной со сбором подписей в защиту преподобного Сергия Радонежского мне бы хотелось остановиться чуть подробнее. Что послужило толчком к этой акции, чем всё закончилось, и как этот духовный опыт отразился в дальнейшем на Вашей поэтической миссии?
– Преподобный трудник Сергий в моей защите не нуждался. А вот город, носящий 600 лет его имя и в результате исторической катастрофы это имя потерявший, наверное, чего-то подобного ждал. Но даже если не ждал, я подвернулась ему под руку. В конце 80-х я провела – разумеется, не официально, а любительски – такое социологическое исследование: у множества людей спрашивала, с чем или кем у них ассоциируется топоним «Загорск» – так долгие десятилетия именовался древний Сергиев Посад. Почти все неопределенно хмыкали: что-то за горами, за долами… То есть революционер по фамилии Загорский, убитый толпой разъяренных женщин, которым нечем было накормить детей во время чудовищного – и, как выясняется, во многом искусственно организованного – голода 1918 года, ни у кого никаких ассоциаций с городом не вызывал. Но при этом и имя Сергия Радонежского уже перестало ассоциироваться с посадом, возникшим вокруг построенной под его началом лавры, ставшей средоточием русской истории и русского Православия. Так или иначе те, кто отшибал у нас память, своего добились. Тут случились выборы в городской Совет – в конце 80-х выборная лихорадка охватила всю страну. Я довольно легко избралась, изначально понимая, зачем мне это нужно. Очень скоро я убедилась, что мои коллеги по депутатскому корпусу менее всего расположены заниматься такой ерундой, как восстановление исторической справедливости. Там шла активная подготовка к захватам 90-х. Служила я тогда, как и теперь, в «Литературке», которая еще не потеряла своего колоссального влияния и тиража, как это случилось в 90-е. Я написала малюсенькую заметку под зазывным названием «Вернуть святое имя!» Я попросила присылать открытки (в России виртуальная эпоха тогда еще даже не брезжила) с выражением своего мнения: Загорск или Сергиев Посад. И вот тут я поняла, насколько велик и неделим русский мир при всей внешней разобщенности и всяких иных различиях и несовместимостях. На мой призыв откликнулось больше миллиона людей самых разных национальностей и убеждений – ведь «русскость» менее всего связана с кровью, но зато с почвой связана неразрывно. Отклики приходили из Гонконга и Мельбурна, из поселков на трассе БАМа, которых нет на карте, – уж про территорию стремительно разваливаемого СССР и говорить нечего! Помню, была открыточка чуть ли не с какого-то атолла в акватории Тихого океана. Эк куда нашего человека занесло! Среди депутатов же меня поддержал только один священник – отец Феодор (священнослужителям тогда еще можно было избираться). Остальные в лучшем случае отмахивались или таращили глаза, не понимая, о ком идет речь и какое отношение этот старикан имеет к дележке портфелей (а в муниципальных округах борьба за власть находилась в едва ли не более острой фазе, чем в федеральных). Батюшка сказал: «Где – умением, а здесь – числом. Вези все письма». Так я и сделала – приволокла мешки с почтой и вывалила на стол. И проголосовали за мое предложение как миленькие! Интересно, что Петербург многие – иногда и я сама – до сих пор называют Ленинградом. Сергиев Посад Загорском зовут совсем уж дремучие люди. Прижилось! Как это отразилось в стихах? Не знаю, никогда об этом не размышляла. И едва ли такие отражения линейны. В посвящении мне Евгений Евтушенко смешно написал: «Лет 20 хмурилась в лесу». Вопрос – до чего дохмурилась? Но отвечать на него – не мне.
– Расскажите в общих чертах о сборнике «Черёд». Как бы сами определили его направленность? Какие стихи в нём считаете ключевыми и почему?
– Попутно доотвечу и на предыдущий вопрос. Я просто писала стихи. Очень разные. Даже в вашей Гостиной я успела отметиться чисто лирическим циклом, без всякого «миссионерства». Но было среди стихов и довольно много того, что в школьных учебниках шло под грифом «гражданская лирика». За 20 лет бескнижья я могла издаться сколько угодно раз. Но что-то меня держало. Прежде всего, грянувшая доступность и незатруднительность творчества и печатания, когда книга превратилась в род визитной карточки, и каждый, добыв толику денежной массы, мог издаться на любом полиграфическом уровне. К тому же я не чувствовала индивидуального отношения к себе со стороны ни одного издателя. А я – что поделать – люблю, когда меня любят. И пока не появился на моем горизонте Алексей Ивантер, придумавший фонд журнала «Сибирские огни» и серию под вывеской этого журнала, издаваться мне было совершенно не интересно. Кстати, в «Сибогнях» я никогда не публиковалась. Уже после выхода «Череда» главный редактор Владимир Берязев, сам крутой эпик, предложил мне перепечатать мою сказочную повесть «Арысь-поле» с пространными комментариями. И последнее, что сложило «Черед» таким, а не иным, это появившееся если не презрение, то откровенный снобизм к этой самой «гражданственности». Из уст в основном, конечно, хронических графоманов (но графоман – это всегда резонатор настроений авторитетов) все чаще стала слышать: «Ну что? Опять будешь пасти народы?» Или просто: «Как достали ваши гражданские стихи!» Может быть, это и решило окончательный состав моей книжки. Гражданская лирика – это стихи с определенной позицией, в том числе и политической, но отнюдь не по преимуществу политической. И они в русской поэзии составляют огромный хрестоматийный свод. Ключевых стихов в «Черёде» выделить не могу, потому что это, как, во всяком случае, задумывалось, не сборник, а книга. Там есть внутренняя фабула, композиция. Прочитывается она или нет – не мне судить.
– Что бы Вы хотели видеть в творчестве молодых?
– Азарт и хотя бы след мысли. И стремление к мастерству. Последнее – самая большая редкость. Доступность порождает небрежность. А поскольку молодость подвержена влияниям, а на первые позиции один за другим выходят поэтические неумехи, культ этой беспомощной неумелости продолжает нарастать. Когда-то я подрабатывала так называемыми внутренними рецензиями. В издательстве давали рукопись для первоначальной фильтрации. И за это очень недурно платили. Хочу сказать, что тогдашний графоман в массе своей был мастеровитей нынешнего. Очевидно было, что человек, в смысле литературного будущего безнадежный, читал стихи – и далеко не худшие их образцы. Я вообще нежно люблю графоманов, экспедиторов слова и сюжета, считаю, что все таланты у них в долгу. Графоман часто просто не в состоянии распорядиться замыслом, довести его до исполнения. А строчки с проблесками гениальности помню до сих пор. Например: «Парус в море – конус света». Сейчас в редакцию идет не меньший поток самодеятельной поэзии, чем в 70-е – годы поэтического бума. Но уровни четко различаются. Люди, которым за 40, знакомы с основами версификации хотя бы в диапазоне школьной программы. Молодые – настоящие дикари формы и стиля. Кто-то может подумать, что это и хорошо, – чем безграмотнее, тем свежее и незаемнее. Увы! Настоящей оригинальности добиваются в искусстве вовсе не те, кто движим единственно интуицией. Даже «наивные» художники должны владеть элементарным рисунком. Но вообще мне грех жаловаться! В период работы в проекте «Илья-премия», носящем имя поэта и философа Ильи Тюрина, погибшего в 19 лет, я встретила такой потенциал настоящих молодых талантов, что, завершив работу, чувствую себя спокойно. Пусть развиваются и растут привольно – мне тут добавить нечего.
– Немного о Вашей деятельности в «Литературной газете». Каково направление газеты сегодня? Отличается ли оно от того, что, скажем, было в 90-х годах?
– В начале 90-х я сбежала из «Литературки», поняв, что она резко меняет направление. Чем эта замена обернулась, хорошо известно: тираж газеты упал практически до нуля – особенно по сравнению с 70-ми-80-ми годами. Газета не погибла окончательно, отдав полосы проповедникам постмодерна, видимо, не без присутствия мистического элемента. Может, Пушкин, придумавший газету, вместе с Дельвигом – первым ее редактором – помолились, а то, грех предположить, и немного поколдовали. Никаким рациональным рассуждением невозможно объяснить, как газете удалось вернуть читателя после полной потери лица. Обычно это никому не прощается. Что же это за лицо и каковы его главные черты? «ЛГ» – безусловно консервативная газета, отстаивающая традиционные базовые ценности в литературе, культуре и социуме. Когда в 2000-м кресло главного редактора занял Ю. Поляков, был полный развал и разброд на всех фронтах, и ничто не предвещало горячего читательского отклика на возвращение привычного образа некогда любимой «Литературки». О Полякове почему-то принято говорить с кривой ухмылкой, если не со злобным оскалом. Конечно, никто не обязан громко приветствовать каждое его слово или шаг. Но отрицать, что именно он поднял газету из постмодернистских руин, просто смешно. Поляков слывет везунчиком и любимцем власти, но никто не думает, сколь многим он пожертвовал – прежде всего как писатель. Оставаясь одним из самых читаемых русских прозаиков (я сейчас отдыхаю в Шарм эль Шейхе, и на каждом втором пляжном топчане лежит последнее издание «Гипсового трубача»), он демонстративно бойкотируется либеральной критикой и премиальными кругами. Да, многих нынешнее направление «ЛГ» не устраивает. Но оно устраивает читателя, голосующего кошельком! Ни одно из изданий аналогичного нашему профиля не может похвастаться и десятой частью нашего тиража. 10 лет ушло на восстановление «народного хозяйства». За это время какие-то отделы газеты провисали и отставали, какие-то, наоборот, работали на опережение. Газета – очень сложный, живой, вечно трансформирующийся организм. И это совершенно не противоречит консерватизму. Два с лишним года назад главному редактору стало понятно, что необходима свежая кровь отделу литературы. Там сменилось больше 10 ведущих редакторов – отдел в редакции не зря называют «расстрельным», и ни один по разным причинам не смог вытащить одновременно и хвост, и нос главного газетообразующего сектора. То один, то другой орган утопали. И тогда Юрий Михайлович позвал меня. Это с его стороны был жест если не отчаянья, то какой-то безоглядной смелости. За мной тащится шлейф репутации «сложного человека», «авторитарной личности». Это полная ерунда, но репутация – величина долговременная. Изменить ее сложно. В общем, я вернулась. Работаю. Мне кажется, что-то удается, особенно с тех пор, как мы стали показывать зубы, а не просто величаво нести на плечах мантию «старейших» и «славнейших». О газете спорят, ее ругают – даже проклинают, но с каждым номером читают все активнее, как показывают рейтинги. Мне отрадно видеть, что происходит и возрастная ротация нашей аудитории – она резко омолаживается. Значит, какие-то струны получается задеть. Мы по-прежнему верим, что без фундаментальных ценностей культуры ни одному государству, ни одному народу не устоять. Сейчас мы начинаем 2-й тур премии, носящей имя А. Дельвига. Ее денежный фонд – едва ли не самый большой в России. И планы у нас не хилые. Но если кто-то думает, что власть в одно прекрасное утро ни с того ни с сего обратила на нас внимание, то это не так. Просто газета постепенно, огромными усилиями вернула прежнее влияние. Да, это обстоятельство не прошло мимо властных структур, но причинно-следственная связь обратна той, которую изображают наши оппоненты.
– И, наконец, вопрос по русскому зарубежью – ближнему и дальнему. Ваше отношение к авторам, проживающим за пределами России. Интересны ли они Вам? Расширяют ли они поле русской литературы или существуют вне её, как инородное образование?
– Это разные уровни русской катастрофы, продолжающейся почти сто лет. В ближнем зарубежье люди остались после распада единой страны, произошедшего без их ведома и помимо их желания. Я не касаюсь политических причин трагедии – они слишком многообразны, но лишь ее последствий. Как писал харьковчанин Борис Чичибабин:
Я с Родины не уезжал –
За что ж ее лишен!
Дальнее зарубежье, эмиграция – личный выбор каждого, что в 17-м году, что в настоящем. Чем он мотивирован и каково отношение к покинутой Родине – главные критерии в этом случае. Я бы даже с Тютчевым решилась поспорить насчет «в Россию можно только верить». Я не обожествляю свою Отчизну и, поверьте, ясно вижу и остро переживаю ее провалы и перекосы. И все же Россию можно только любить – или ненавидеть. Здесь вообще среднего звена нет – одни крайности, взять хоть быт, хоть политику, хоть литературную полемику – да что угодно. Те, кто «унесли с собой Россию», надеюсь, меня понимают. Я хотела бы, чтобы русский мир был един и велик даже в рассеянии. До этого пока далеко. Фраза: «Мы не в изгнании – мы в послании» потеряла актуальность. Причины эмиграции сегодня совершенно другие. Человек в поисках сомнительно лучшей доли имеет право отряхнуть прах покинутой Родины, но и при этом сохранить благородство и благодарность. Трудно представить себе, что можно питаться лишь дурными воспоминаниями. Так долго не протянешь. Но если человек мыслит и пишет на языке страны, где родился, к нему мало применить только социальные критерии. Получая огромное количество рукописей со всего света, я вижу, что многие остались в том времени, когда приняли окончательное решение уехать из России, не сдвинулись внутренне ни на йоту. Но другие, напротив, пересмотрели позиции, в том числе и творческие, на которых стояли до отъезда. В потоке присылаемых стихов встречаешь порой такую боль и любовь, такую трезвость самооценки, что нашим профессиональным патриотам впору поучиться! Мне интересны авторы независимо от места проживания по двум признакам – дарованию и отношению к России. Хранители нашего волшебного языка не могут быть инородными! «ЛГ» по мере возможности выпускает приложение с публикациями русских авторов, проживающих вне Родины – «Всемирное русское слово». Мне кажется, ни один талантливый и значительный иностранный автор не остался не замеченным нашим изданием. Если же встречи пока не произошло, мы всегда открыты для сотрудничества.
– Напоследок позвольте поздравить Вас с Бунинской премией, лауреатом которой Вы стали в октябре прошлого года, и пожелать вдохновения и успехов на всех благородных поприщах!
– Спасибо! Расстояния между фрагментами русского мира велики, информация тоже собирается клочками, невзирая на электронные технологии. Да никто и не обязан отслеживать мои скромные успехи. Но если уж хвастаться, так по полной! После Бунинской я успела «отхватить» еще московскую премию «Венец» и Международную Лермонтовскую. Многие связывают это «признание» с моей сегодняшней должностью. Наверное, не без этого: 20 предыдущих лет обо мне практически никто не вспоминал. Но, может, и стихам хоть отчасти настал «свой черед». Недаром же я книжку так назвала. А вообще еще Ахматова заметила, что никакая премия ничего поэту не добавляет. Текст – и только текст!
– Ну что ж, текстом мы и завершим нашу беседу.
Интервью вела Вера ЗУБАРЕВА
_______________________________
МАРИНА КУДИМОВА
* * *
Черт их знает… Всё что-то едят,
Всё бюджеты какие-то пилят.
Так хотелось бы выйти навылет,
Но соседские дети галдят.
Или лучше бы где-то присесть,
Примоститься в холщовой панаме,
Но исписана русская десть
И нацелился раструб на пламя.
И, как встарь по теляти Макар,
По маньяку соскучилась Битца,
И осталось лишь сердцу забиться
И заныть, словно первый комар.
* * *
Будем так говорить,
Да, глядишь, и чего-нибудь молвим
Про пойти покурить
И про бартер колготками «Олма».
Лазер-мазер, едрить,
И реликтово жизнь излучилась.
Будем так говорить:
Что-то с нами со всеми случилось.
Из сумы да тюрьмы,
Из шинели да из автаркии.
И какие-то мы…
И какие-то мы не такие.
Целый мир задурить –
И в попятную по антитезе.
Будем так говорить,
Мы продвинулись в этом разрезе.
Нам чтоб меч-кладенец
Или чтоб колбаса по два двадцать.
Нам, на самый конец,
Чтобы слышать – и не просыпаться, –
Как на мыльный завод,
Где спецы над котлами шаманят,
Флейта Пана зовет,
Многоствольная фистула манит.
* * *
Абонементы все просрочены,
Пора прилечь на оттоманку.
Я голосую у обочины
За каждую «автогражданку».
Да, вот такая демократия
Отверженного рукосуя.
Не знаю, партия иль братия,
Но мимо мчит… Я голосую.
Мне ход вещей такой естественным
Не кажется, горча привычкой.
Я лучше транспортом общественным
Воспользуюсь, я электричкой…
И вот горит скула сарматская
В тисках подземного интима,
И следующая – Арбатская,
Где мне переходить, вестимо.
Где несть числа какую серию
Снимают камерой слеженья.
Что ж я за эту ветку серую
Цепляюсь до изнеможенья?
Зачем адронного коллайдера
И замысел, и обсужденья,
Когда гармошка эскалатора
Ползет метафорой схожденья
И расправляется саженными
Пластами под ноги стоящим.
Кого глазами обожженными
Я провожу на восходящем?
И теплоемкостью удельною
На этом выползном татами
Воздам за взгляды параллельные
Вразрез с рекламными щитами –
Затравленно, разнонаправленно,
Но даже их берет до кучи
Душа, обидою расплавлена
И, как история, текуча.
НА СМЕРТЬ М.П.
Вероятно, приятно писать эпитафии
Тем, кто много моложе тебя.
Ветераны словесной мафии,
Профессионально скорбя,
Все равно не ускорятся, не поспеют
За борзыми плачеями с их тату
Или пирсингом. Дни Помпеи
Провели на славу. За рататуй
Благодарны. А там уж – ра′туй или ратуꞌй.
Даже если уконтрапуплен в Битце
И ни в жисть не пил-не курил,
Всякая смерть есть самоубийство
(Не припомню, кто говорил).
И, глотнув просроченного декокта,
Поумеришь спесь.
И в ответе не тот, кто лгал, а тот, кто
Так лепетал, как есть.
* * *
Есть тот, кто ничего не понимает…
Вениамин Блаженный
Слово ничегонепонималова,
Олово недвижущихся глаз,
Воля попадалова, кидалова,
Бралова всего, что не про нас.
Тот, кто ничего не понимает,
Только раздает под вздох тычки,
Слышишь, – твоя логика хромает
И потеют битые очки.
Ходишь под тобою век без малого, –
Да и малый, в общем, без ума –
Всё ему месилово, махалово,
Всюду обиралово, бухалово
Или перебранка посорма.
Посреди комолого и палого
Цельсия льстецов
Мало и весёлого, и алого,
Милого, в конце концов.
Мало не насилу обнималова.
Пусто, высоко и далеко…
– Добрый день, гражданка Невменялова!
– Здравствуйте, товарищ Невменько…
* * *
И в Азии закат,
И в Африке затакт…
Великий пост – под кат!
Успенский пост – под кат!
Ученый-массовед
Ломается, как хлюст.
Престанет мясоед –
Начнется мясопуст.
Нечисто, командир,
Был выполнен подкат…
И пост № 1
Под кат, под кат, под кат!
То на спину ложись,
А то ничком, как вор.
Под катом бьется жизнь –
И, хошь не хошь, рид мор.
С каких спустившись гор,
Пристали к Васюкам
Рид Мор и Невер Мор,
Секам и Пал Секам?
Какой заплечный кат
Всех нас убрал под кат?
Попробуй дорубись,
Попробуй доберись
До сладости в халве,
До истины в молве…
Лавэ, май лав, лавэ!
* * *
…И руль коляски самоездной,
И мотоцикл,
И квадроцикл, –
В недоуменье перед бездной
Застыли все. И сам Перикл
Застыл, как статуя Перикла,
Столь неожиданно возникла
Проруха эта…
Вот и я,
Едва не потеряв края,
Теряю полное сознанье…
О, судорога засыпанья,
Конвульсия небытия!
* * *
На даче спят…
Пастернак
И маркиз там де Сад,
И аббат там Прево,
Когда в доме все спят
Или нет никого.
А бывает и так,
Что полслова всего –
И – довременный мрак,
В мире нет никого.
А когда времена
Обступают сполна,
Вот тогда ты одна.
Супергетеродна.
* * *
За злоехидные скрипты
И за медийный яд
Пойдем на вы, пойдем на ты,
А далее – Царьград.
А там – Кувейт, а там – Китай,
Где миллиард с лихвой.
Но, сколько шапку ни кидай,
Ответишь головой.
Какая жесть, какая честь –
Филологическая месть
За этот мат,
За банкомат,
За этот чат,
Где все кончат.
Кто против нас не воевал –
Тем в рот рахат-лукум!
Мы будем говорить: «Цхинвал»,
Писать: «Батум», «Сухум».
* * *
Доешь пельмешку, погляди кинца,
Убейся совершенством стиля.
Так мучили детей у Диккенса –
За собственное детство мстили.
И нет ни плюса и ни минуса
В растленье как бы между прочим,
Когда родной отец откинулся
И правит воспитаньем отчим.
И нету сдавленному крику мер,
И впредь отеческий не мил дом.
И, если бы не честный Микобер,
Что стало б с юным Копперфилдом?
Под мнимостями их побасенок
О перевесе полигамий
Ты – ноль под палкой, вечный пасынок,
Мешающийся под ногами.
Но не престанут (вот ведь крен же ведь!)
Переустраивать, дербанить,
Зафренживать, потом отфренживать
И при любой оплошке – банить.
* * *
Поникли аффрикаты и соноры,
Как отведенный взгляд, как мокрый сад…
Вы ничего не поняли, синьоры,
И я беру свои слова назад.
Из первых уст – и «кто там?», и «спасибо»,
И «добрый день», и «говорит Москва».
На милость не рассчитывайте, ибо
Верну я только данные слова.
По мне, так начинайте все сначала –
С агуканья пешком из-под стола.
А я вам ничего не обещала
И громких обязательств не брала.
За азбуку садитесь, за уроки
Беритесь, но в мертвящей темноте
Я буду красться по большой дороге,
Прислушиваясь к вашей немоте.
Об Авторе: Марина Кудимова
Родилась в Тамбове.Начала печататься в 1969 году в тамбовской газете «Комсомольское знамя». В 1973 году окончила Тамбовский педагогический институт (ТГУ им. Г. Р. Державина). Открыл Кудимову как талантливую поэтессу Евгений Евтушенко. Книги Кудимовой: «Перечень причин» вышла в 1982 году, за ней последовали «Чуть что» (1987), «Область» (1989), «Арысь-поле» (1990). В 90-е годы прошлого века Марина Кудимова публиковала стихи практически во всех выходящих журналах и альманахах. Переводила поэтов Грузии и народов России. Произведения Марины Кудимовой переведены на английский, грузинский, датский языки. C 2001 на протяжении многих лет Марина Кудимова была председателем жюри проекта «Илья-премия». Премия названа в память девятнадцатилетнего поэта и философа Ильи Тюрина. В рамках этого проекта Кудимова «открыла» российским читателям таких поэтов, как Анна Павловская из Минска, Екатерина Цыпаева из Алатыря (Чувашия), Павел Чечёткин из Перми, Вячеслав Тюрин из бамовского поселка в Иркутской области, Иван Клиновой из Красноярска и др. Собрала больше миллиона подписей в защиту величайшего из русских святых — преподобного Сергия Радонежского, и город с 600-летней историей снова стал Сергиевым Посадом. Лауреат премии им. Маяковского (1982), премии журнала «Новый мир» (2000). За интеллектуальную эссеистику, посвящённую острым литературно-эстетическим и социальным проблемам, Марина Кудимова по итогам 2010 удостоена премии имени Антона Дельвига. В 2011 году, после более чем двадцатилетнего перерыва, Марина Кудимова выпустила книгу стихотворений «Черёд» и книгу малых поэм «Целый Божий день». Стихи Кудимовой включены практически во все российские и зарубежные антологии русской поэзии ХХ века
очень интересное интервью, спасибо Марине Кудимовой за стихи, размышления, общественную деятельность и Вере Зубаревой за эту Гостиную
Интересно, многим ли читателям этих стихов (здесь!) неясно осталось, что за “под кат” и “рид мор”? То есть кабы было оно выложено в ЖЖ – там все ясно, все читатели – “свои”, а тут? И вот возникает опять вечный вопос о сносочках-пояснениях: нужны? излишни? мешают или помогают восприятию? А стихи – понравились, но может – только мне, потому что я – “в теме”? А другие – просто плечами пожали и дальше пошли…
Примите мои поздравления, Вера Зубарева, Марина Кудимова,
уважаемые поэты – авторы, заполняющие гостеприимную Гостиную
и читатели – со Всемирным Днём Поэзии!
Важное дело – где Вы – Капитаны!
Чувства и эмоции!
А – стихи – как жизни лоции –
Направляют и определяют –
п о д т в е р ж д а я :
Душа – молодая!
Натали Ривара