RSS RSS

Валерий РЫЛЬЦОВ ● "Чураясь песни хоровой…"

                                                                                    Я пью, опершись на копьё.Валерий РЫЛЬЦОВ

                                                                                                                    Архилох

 

Не раздаёт ни бонусов, ни премий – как Господу мольбой ни докучай,

Как ни дружись с зелёным зельем – время лишь дразнит, превращая невзначай,

В соломинку опору Архилоха и певчий мир – в засилье ловчих ям…

Мой сумрачный бухгалтер, дело плохо и не сезон надеждам и дождям.

Что возвратить опустошённым недрам земного ненадёжного родства,

Когда всё лето каракумским ветром испепелялась бледная листва7

И не резон в людском безликом гаме вверяться слуху девы молодой,

Когда скользит суглинок под ногами, пропитанный октябрьскою водой,

Той запоздалой влагою небесной, которая, во облацех остыв

И потемнев, срывается отвесно на засухой убитые кусты,

Где вся отрада старых домоседов – защита безнадежных рубежей

В отечестве, теряющем поэтов, живущем на проценты с грабежей

И где в чести совсем другие вещи, и нет опоры в крохотном мирке,

Где понапрасну никнет и трепещет папирус в обескровленной руке.

Здесь, в окруженье неживых растений, мой сумрачный бухгалтер, помоги

Свести баланс потерь и обретений, чтоб выплатить последние долги,

Пока ещё не стиснулись границы под натиском неистовых волчат

И чёрные всезнающие птицы на остовах безлиственных молчат.

* * *

 

Поглядев с колеса обозрения, из разбитых и ржавых кабин,

Закричать не моли дозволения –  с чёрным небом один на один –

Под каким экзотическим соусом заскрежещет рычаг перемен…

Нарастание смертного голоса до пределов иных ойкумен

Для гортани обходится дорого. Обострённым чутьём нутряным

Распознай тот подлог, от которого разрывается карта страны.

Что спасёшь ты на острове крохотном? Ничего ты уже не спасёшь,

Пока с танковым лязгом и грохотом материк погружается в ложь.

Всенародно молящийся идолам, азиатской скулой на восток,

Отчий край, не постыдная выдумка – ты по-прежнему к чадам жесток

И меня, не жалея, отпустишь ты за пределы иных ойкумен,

Отчий край – аммиачные пустоши, штукатурка разрушенных стен.

У державы железные правила – спазм гортани да хруст костяной,

Не о том ли весь вечер картавило вороньё над кремлёвской стеной…

Меловой ли период, триасовый – на удачу черкни адресок,

Протыкая пятой фибергласовой застарелый арены песок.

Поэтической тешась обманкою, от какого удела бежим,

Пролетая над сбитою планкою, как фанера над градом чужим…

 

 

* * *

Леониду Григорьяну

1   

Срезает времени фреза азарт лица и плоти порох, как ни дави на тормоза, не избежать краёв, в которых свирепствует пора утрат, нас обрекая на забвенье… Каким люминофором, брат, на стенах третье поколенье начертит знаки, наш типаж уничтожая без вопросов. Что им, глумливым, эпатаж трубящей эры паровозов?..

Воздав хвалу за право врать былым громам, былым опалам, мы помним ужас потерять себя в блужданиях по шпалам. Когда не видно ни кия, темны слова придворной прозы, – куда вела та колея, где надрывались паровозы? Хотя теперь цена – пятак и машинистам, и мытарствам, да всё не попадаем в такт с медвежьим шагом государства. С царапинами вместо ран, мы светлячки, а не светила, нам, чтобы выйти в мастера, адреналина не хватило. Мы жизнь прогрезили впотьмах, мы так и не дождались света, но в исторических томах страницы выдраны про это. Где мировой пожар гудел, нам – уцелевшим погорельцам – размер нерукотворных дел – километровый столб у рельсов. Бреду, пристрастие храня к цветущим женщинам и вишням, моё бессмертие меня переживёт на месяц с лишним.

И если вправду век такой – бег до разрыва сухожилий, никто нас не возьмёт в покой.

А света мы не заслужили.

 

2

 

Оплесни молодую крылами,

Полевую полынь подстели,

Запали легковерное пламя

И все блага Земли посули.

Посули золотые наливы,

Улести, обольсти, завлеки…

По развилкам извилистой ивы,

Как по линиям левой руки

Проследи направленье планиды,

Оцени целину колеи,

Отдели от услады обиды,

Словно с луковицы слои.

 

Пусть слеза заблестит мимолётно,

Потрафляя летучим маслам,

В уязвлённых глазницах бесплотно

Просветляющих блажь ремесла,

Что лелеет немилости власти,

Об иной ипостаси моля…

Чем хвалёней рекламные сласти,

Тем прелестней листок щавеля.

Угляди, по любви голодая,

До излома летального вплоть,

Где злодействует плоть молодая

И не жалует дряхлую плоть.

 

Земляника под  плёнкой окрепла

И заплот заплела повитель,

Угольки, словно пленники пепла,

Напоследок согрели постель.

Одалиска сладка и безгласна,

И легки одеял вороха,

В голубой канифоли соблазна

Растопляются смолы греха.

Где лазурная плазма нависла,

Блядским взглядом насквозь пропалив,

Поселянка плеснёт коромыслом

Вдоль аллеи извилистых ив.

 

 

* * *

 

Затёртый титр: «Зимой, давным-давно,

Где нас не ждут, где нас не провожают…»

Немое старомодное кино.

И камера наплывом приближает

Ночной вокзал, где действие идёт

И, как всегда, страдает неповинный

Герой романа – некий стихоплёт,

Отвергнутый прекрасной Коломбиной.

Но вот дрожат опорные столбы,

Скребёт по льду трамвайная рессора…

Он думает – по милости судьбы.

Но мы-то знаем имя режиссёра,

Который, как положено в кино,

Потери уравняет и излишки

Потом, в конце, что впрочем, всё  равно

Тому  юнцу в негреющем пальтишке.

 

…Пустой трамвай, железный, мёрзлый склеп,

Где извивалось  от сердечной боли

Морозными венками на стекле

Дыхание несбывшейся  любови.

 

Гербарий обоюдной правоты,

Ботаника размолвок и раздоров, –

Цвели во тьме хвостатые  цветы,

Окрашенные кровью светофоров.

 

Вези, трамвай, до света, до тепла,

Цветы тоски на стеклах тиражируй,

Буди инстинкт берлоги и дупла

В окоченевшем теле пассажира.

 

Ты всё-таки сумел тогда помочь,

Из юности высаживая в зрелость.

А если что и вымерзло в ту  ночь,

То главное осталось. Отогрелось.

 

Тринадцатый окраинный  маршрут,

Где нас не ждут, где нас не обнимают…

Сюда теперь трамваи не идут

И даже рельсы  старые снимают.

 

 

* * *

 

Тропы юности. Шорох педалей. Невесомость на спуске крутом.

Если что-то тебе недодали, ты с лихвой наверстаешь потом,

Ведь ложится легко и упруго под колёса судьбы колея

И на раме железного друга полонянка вздыхает твоя.

И свистали хохлатые птицы – жаворонки восторженных лет:

Колесо, попетляв, возвратится на однажды оставленный след.

Сжав весло пятернёй заскорузлой, сквозь бегучее время табань –

В половодье по старому руслу сладострастно струилась Кубань.

По нарезам, шальными витками мчался счастья звенящий кусок…

Истлевает железо, а камень обращается в колкий песок.

Оглядись – наступает пустыня, телу время ввергаться в покой.

Только лёгкая прядка доныне осязается жаркой щекой.

Береди, растравляй втихомолку неуместный нарост на кости…

Из каких разномастных осколков ты пытаешься храм возвести.

В переписанный заново старый, мозаично устроенный мозг

Изливается горестно ярый Мнемозины причудливый воск.

 

 

* * *

 

Чем весомым, опричь Зодиака, ты по надолбам жизни ведом?

Иероглиф дорожного знака искажён наслоившимся льдом.

Чем земным утешаться поэту, чуя лёд вдоль спинного хряща

В холода, когда недра планеты остывают, твердеют, трещат?

Так глотай на потухшем вулкане валидол, седуксен, цитрамон…

Не успевший расплавиться камень станет прахом к исходу времён.

Тот, ночной, кто единственно вправе сдвинуть грань между злом и добром,

Твою пьесу бессовестно правит воронёным вороньим пером,

Чтоб ни гурий тебе, ни валькирий – только эхо чужих голосов…

Не с его ли подпиленной гирей ты хлопочешь у чаши весов?

Арендатор дырявых скворешен, твой приют заметает пурга,

Ты давно уж измерен и взвешен, «признан лёгким» – и вся недолга.

Возомнивший себя Одиссеем пешеход от столба до столба,

Бестолково бредущий доселе, оскользаясь при слове «судьба»,

Производное низких сословий, слов заветных увёртливый тать…

Кто посмеет ему прекословить, кто решится тебе подсказать –

В ересь впавшему, сиру и нагу – направленье к земному ядру,

Круглой льдинкой дорожного знака обречённо торча на ветру.

 

 

* * *

 

Когда уже ни карт, ни лоций и зависает Интернет, что нам действительно даётся на этой лучшей из планет – одно бесплодие угодий с булыжным грунтом отчих га и мойры воют в дымоходе в горячий пепел очага, должно быть, жарко протопили – искать причины не резон тому, что ножницы тупые у закрывающей сезон. Так нам ли ныть, что кости ломки, что лют державный костолом, пока горящие по кромке витают хлопья над столом… Фиал с назначенной отравой придётся выцедить до дна, звезда поэзии кровава и постоянно голодна. Среди подельников ревнивых – творцов словесной бахромы – мы выживали на руинах не для того, чтоб петь псалмы и сладко блеять пасторали… Чураясь песни хоровой, мы просто противостояли напору злобы мировой.

 

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Валерий Рыльцов

Поэт, автор книг «Круженье жёлтого листа», «След на камне», «Право на выдох», «Пора камнепада». Участниик сборников «Перевал» (в составе: Георгий Буравчук, Виктор Пожидаев, Валерий Рыльцов) и «Перекрёсток». Печатался в журналах «Ковчег» (Ростов-н/Д), «Дети Ра» (Москва), «Эдита» (Германия), сетевом альманахе «45-я Параллель», интернет-издании RELGA. В серии 32 ПОЛОСЫ вышло три книжки. Член Союза российских писателей. Лауреат литературной премии журнала «Ковчег». Живёт в Ростове-на-Дону.

One Response to “Валерий РЫЛЬЦОВ ● "Чураясь песни хоровой…"”

  1. Разбитые сердца
    Разбитые сердца срастаются без гипса,
    А в том, что вкось и вкривь, никто не виноват
    Валерий Рыльцов

    Читаю твои мысли вслух
    С восьми до двух, с двух до восьми,
    Читаю мысли, чёрт возьми,
    Их мне транслирует петух.

    С укором по небу летим,
    Нас обвенчал старик Шагал.
    „Зачем уходишь? – я кричал,
    Люблю и знаю, что любим“.

    Разлад наш, словно в горле кость,
    Разбиты сердце и мечты,
    Мне вкось и вкривь твои черты,
    И сам я вкривь, и сам я вкось.

    Цикады, пойте гимн любви,
    Увы, никто не виноват,
    Что боль срастается не так…
    Лечу в лазоревой дали.

    Со мною вместе ты летишь,
    Внизу репейник и бурьян,
    И я, насмешник и буян,
    Простил и знаю, что простишь.

Оставьте комментарий