RSS RSS

НАТАЛИЯ СИГАЙЛОВА ● ТАБУРЕТ ● РАССКАЗ

Этот прохвост Вадик Колганов всем уже надоел! Выпятит грудь колесом, нос кверху вздёрнет, взгляд рассеет в пустоту зала, будто думает о великом, и давай говорить. Голос его настырно звонкий, крючковатый у него голос. Он ведь не просто говорит, он доказывает, пережёвывает и выплёвывает, выбрасывает в тебя свои «Ом», «Им», «Ак». Звуки прилипают к тебе, вибрируют долго. Иногда он так хлестнёт словом, что звон пронизывает нутро насквозь и всё дребезжит в тебе, качается. Всё в тебе начинает соприкасаться с этим звуком, жить им, надрывно цепляясь за оставшуюся тишину, и не найдя выхода, утопать и пропитываться округлыми и цепкими глаголами и частицами, гласными и согласными: «Ка», «По», «Ве»… «Хар», «Изм», «Дря»…

— Дрянной у него характер, дрянной! — вдалбливает в матовую пустоту, и пыль тут же прячется, отскакивая от того места, где лихо изрекает свою идею Вадим Колганов.

Его внешность — это черты на грани: он большой на грани тучности, высокий, но не огромный, он кажется почти громоздким до той поры, пока не увидишь, что пальцы его если не тонки, то почти изящны. Высокий лоб обрамлён длинными, но тонкими бровями. Всё в нём сочетается по какой-то особенной геометрии: большое идёт за малым, а после очень малого — огромное. Он любит свою профессию оттого, что она помогает ему быть. Вот и сейчас он — есть. Это он доказывает всему, с чем может соприкоснуться его голос. Всё зримое и незримое, осязаемое и метафоричное должно узнать, что Вадим Колганов в театр пришёл.

— Как вы думаете, можно это сыграть? Как? А я скажу вам, как.

— Дикость и ещё раз дикость!

— Почему так? А я объясню вам: вера в свою злость даёт ему на это право. Вот как надо это играть!

— Характер его каков? Изменчив его характер, но это вы так думаете, а я вам скажу — нет! Это я его изменю!

И за каждой фразой восклицательный знак, да не тот, что ставится ручкой посреди листа в одно касанье, а настоящий, ощутимый, почти телесный. Он неким образом разделяет беззвучье со звуком одним пробелом, и Вадик заполняет эту паузу лихим, и, тем не менее, солидным плюхом: актёр Колганов усаживается на табурет. Нет, никто не вздыхает, не машет (сколько ж можно?) рукой, не вытягивает брови (о, Господи!), не мурлычет под нос ругательства. Им не до этого. Они-то ведь заняты, тоже пришли репетировать. Они раздеваются шорохом, кашляют, восклицают, охают, бренькают, гудят, звенят и шепчут, кто музыку, кто слова. Они дышат этим пространством театра, проглатывают испуганную пыль и выдыхают новое, ещё никем не изведанное. Сами порой удивляются, не ожидают от себя, но заметить это им сложно: день за днём ведь у них так, попривыкли. Кто-то оступится вдруг и услышит: «Ве, ве, ве» — и потеряется, упустит своё сказанное, рождённое.

— Вероломный мой герой? Вероломный!

— Великодушие в нём есть? Нет!

— Велеречивый мой герой?

«Ой» падает вниз, бойко прыгает и отскакивает, ударяя меня по ноге. Когда лихачество словесного потока неиссякаемо заполняет слепой дымкой театр, отвлекает остальных, они начинают злиться.

Сначала кашляет гулко Витёк. Кашляет негромко, почти проглатывая звук, не хочет другим мешать, только бросает скорый взгляд, не поднимая головы, в Колгановскую сторону и касается второй пуговицы жилета.

Фадей же скрипит и топает. Он — тучный, тяжеловесный, а ботинки всегда начищены до блеска, до скрипа. Он не старается быть тихим: нарочито шумно садится, пыхтит, даже бороду чешет громко, с сухим потрескиваньем. И только когда обхватывает бережно, любяще контрабас, звуки гаснут, тихнут, будто и нет тут Фадея.

Яков Ефимыч зоркий, юркий. Даже если смотрит в одну точку, чувствуешь — у него всё под контролем. Он давно уже заметил горе оратора и оттого в сторону его не глядит. Взгляд его намеренно спрятанный, загнанный вглубь себя. Лишь по наклону головы понимаешь: всё, перегнул палку Колганов, отвлёк.

Галя тонко чувствует этот его надрыв, перестаёт порхать звонкой нотой и враз исчезает. Нет, не уходит, просто стихает, умолкает, да так, что захочешь к ней обратиться — не сыщешь сразу, начнёшь оглядываться.

Петрович никуда не девается, напротив, встаёт с места и, проходя по театру маршалом, стряхивает с плеч иллюзорный снег. Шутки теперь с ним плохи. Именно в этот момент недовольство остальных стихает. Каждый в театре почти ощутимо вздыхает.

Галя снова птичка-веточка, радостная, живая. Громко, словно ставя точку, откашливается Витёк. Лёгким бархатным шорохом, будто прощая, перелистывает нотную страницу Ефимыч и стучит уже по пюпитру требовательно, но мягко.

Все довольны тем, что Петрович готов взорваться, ведь тогда им не придётся. И каждый с новым, бойким, лихим настроем продолжает свою репетицию. Вадик же к роли своей не готов и потому замолкать ему неохота. Петрович с высоты своего роста оглядывается на Вадика и видит его по-детски потерянное, но наглое лицо. И только пожимает плечами: надоел ему Вадик, уходит. Вадик ещё взмахивает белыми кистями рук несостоявшегося пианиста, изрекает ненужное, но слова уже скатываются вниз лавинообразной гущей, стаптываются чужой игрой. Вадим вязнет в своей речи, словно в болоте, тонет и умолкает. И только в этот момент труппа по-настоящему начинает работать.

Но сегодня Петрович не пришел. Заболел. И вот уже сорок минут Вадим Колганов говорит. Смакует слова, забавно вытягивая, похихикивает, улыбается.

— Я вам так скажу, — ставит фразу в словесные скобки и после убогой, скудной на истину, болтовни, закрывает, — да, это так. Так и есть.

Вадик Колганов почти кричит, беснуется на сцене, горланит.

Сегодня остальные не выдержали: ну, надоел им Колганов, достал! Ведь и сейчас к роли своей не готов! Прохвост он и есть прохвост. Пустозвон-актёришка! Как хлопок — громкий до боли и пустой, наглый. Никогда не сподобится, роль не выучит, так ещё и прикрывается этим словесным потоком, прячется, отвлекает других от дела. Потому я совсем не удивился, когда к ноге моей туго привязали верёвку. Тень его силуэта возвышалась надо мной знакомой тучей, но что я мог? Я лишь увидел: приближается тень, и полетел вбок лихо, поскакал кубарем да упал. Больно не было. Потом верёвку отвязали и на место поставили.

Здорово ребята его проучили: сколько дней прошло, он — как новенький, не узнаю его, привыкаю заново — к голосу, шороху, топоту. Речь у него иная стала. Пьесу читает, чувствую — к роли готовился! Только пыльно мне теперь, холодно. Неудобно в театре стало, пустовато. Меня с места на место переставляют, а Колганов с того дня на меня так и не сел.

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Наталия Сигайлова

Родилась в Москве 27 августа 1979 года в День Российского Кинематографа. Закончила МГУС по специальности модельер-конструктор. Свою карьеру в кино начала с х/ф «Папа» Владимира Машкова. Также работала на таких картинах как, «Жулик», «Райские кущи» реж. Фрунтов Р. Ю; «Герой нашего времени» реж. Котт А., «Третье небо» реж. Ишмухамедов Э., «Я вернусь» реж. Немых Е. и др. В 2009 г работала у Б. Грачевского на к/ф «Крыша», после чего была приглашена в детский юмористический киножурнал «Ералаш», где и работаю в настоящее время художником по костюмам. Параллельно поступила в Институт Журналистики и Литературного Творчества. Всё нарастающее увлечение литературой натолкнуло на мысль попробовать себя в качестве сценариста. В 2010 г. по написанным для «Ералаша» сценариям были сняты серии «Слон» и «Много будешь знать». Печаталась в альманахе «У», «Этажерка»; журналах: «Наше поколение», «Контрабанда», «Кукумбер», в сетевых изданиях: «Снежный ком», «Млечный путь», в альманахе «Астра Нова».

Оставьте комментарий