RSS RSS

Галина Соколова. Земляника-ягода…

        Земляника росла прямо за деревней! Яркие крупные ягоды сочились прямо из-под кочек и пней вырубки. И красными сполохами рассыпалась среди медуниц. Её было так много, что, несмотря на предрассветную зябкость, воздух струился душистым ароматом свежезаваренного компота.

Я вышла задолго до солнца, потому что вдруг захотела земляники. Наесться её до отвала. До колик, до резей в животе.

Я полюбила землянику из-за Ники. Ники Ковальковой. Когда-то мы были с ней однокурсницами. Родом она с Крайнего Севера. Оттуда, где живёт Дед Мороз. И потому взгляд у неё, как у Снежной Королевы. И острый пронзительный ум. Ледяной. Свои рецензии на книги и фильмы она писала в такой изящно-чеканной манере и столь филигранной огранки фразами, что умереть и не встать! Мне в жизни так не написать. Правда, после второго курса наши с ней дороги разошлись: я ушла на заочный, а Ника перевелась в Ленинградский университет. К тому же, сразу после диплома её сманили в Москву, и не только наши встречи, но и переписка заглохли. Хотя я уверена – рано или поздно услышу о Нике из большой прессы. Ах, Ника! Как мне не хватало теперь её не в бровь, а в глаз советов! Как бы хотелось послушать, что сказала бы моя Королева про некоторые моменты моей жизни! Ведь, если она что-то утверждала вразрез с общепринятым, стоило задуматься. Но была она теперь далеко, и мне приходилось со всем справляться самой. А Ника обожала землянику. И могла её есть килограммами, в любое время года. В конце первого курса мы с Яном, тогда ещё просто моим приятелем, ко дню её рождения (а был он в конце мая) изыскали этот объект вожделения буквально в тридесятом царстве. Друг Яна был родом из одного труднодоступного селенья Зангезурского хребта – это на самой границе с Турцией. Оттуда и транспортировал посылку с ягодой по нашей просьбе.

 

Земляника-ягода

За листочком спрятана…

Обычно к Никиным советам я относилась как к непреложной истине. Разночтение у нас с ней случилось лишь одно – она не одобряла мой роман с Яном. «Зачем тебе этот полещук? – допрашивала она, уперев в меня ледяные зеницы Снежной Королевы.

– А что? – недоумевала я.

– Наплачешься… – уклоняясь от ответа, неопределённо пожимала она прямыми, как у подростка, плечами. – У вас разная психология.

Никакой «разной психологии» я не отслеживала и потому единственно этой её оценке значения не придала. Тем более, что и Ян, узнав от меня об нашем разговоре, со смехом открестился: «Ах, эта негодница Ника с планеты Земляника! – сказал он. – Там у них, может, и так. А у нас – этак. – И, видя, что я на лету не схватила, растолковал на забавном примере: – Вот, к примеру, дважды два – четыре? Да? Это из начальной школы. А возьми высшую и – получится пять. И никто тебе не объяснит, почему. Пять – и все тут. А школьник будет бить себя в грудь – четыре. Вся фишка в разных уровнях понимания».

С той поры, если мы с Яном в чём-то не сходились, мы говорили: это на Никиной Землянике так, а давай найдём то, что для нас хорошо. И находили.

 

Но я отвлеклась. Я же о землянике, которой хотела наесться. До отвала. До колик в животе. И наелась. Да так, что и смотреть на неё не могла. И, довольная, повернула назад, то и дело натыкаясь на колючие ветки. С каплями росы. Такими тяжёлыми и вкусными, что время от времени я аккуратно подбирала их языком и сама смеялась над собой – я стала лешим: пью росу и ем лесные ягоды. А потом внезапно остановилась обескураженная: почему на вырубке деревья? Вырубка она потому и вырубка, что всё вырублено. А меня обступал угрюмый белорусский лес – оглушающе серьёзный, непроницаемый, будто всё ещё не очухавшийся от зимней спячки. Странно. Мы приехали сюда в июне, в Купальские дни. И ещё вчера вместе со здешним молодняком прыгали через костёр. И венки ловили на местной речушке Ясельде. А здешние спецы по рыбному харчу ещё и вкуснейшую тройную уху сварганили. Тут же и осинам не до серёжек. И черёмуха ничем не выдаёт своего скорого цветения. Будто время в обратную сторону потекло. Где-то я читала, что и такое бывает. Вот и взялась высматривать куликов да вальдшнепов – раз лес, то и они должны быть. Но нет, до куликов ещё дело не дошло. Но уже вовсю посвистывали иволги и ремезы. И рыба в лесной речушке ликовала, то и дело высовывая из воды то носы, то хвосты с плавниками. А по бережку – не поверите! – прыгал зимородок. Зимородки – смешные длинноносые, очень красивые птички: спинка ярко-зелёная, брюшко оранжевое. И гнездышки «вьют» смешные: выклёвывают норки прямо в береговой дерновинке и выстилают рыбьей чешуёй – зимородки отличные рыболовы! Заметив меня, пернатый упорхнул.

Заставив себя отвернуться от золотых шаров калужниц, я повернула домой. И… с размаху рухнула в «кукушкин лён» – корягу не заметила. В нос ударил сладковатый дух прели и йода. Попыталась подняться, но тут же упала вновь – ступню пронзила острая боль. Подвернула, что ли? Сейчас посижу и пройдёт. Рядом за спиной куст чертогрызня – обычных волчьих ягод. Я оперлась на него и закрыла глаза. Ах, чёрт! Как же это я в лесу-то оказалась? Я же по землянику пошла, а она прямо за околицей. Боль в ступне усилилась, в неё будто стрелы впивались – даже припухла. Может, что-то холодное приложить? Пошарила вокруг – и наткнулась на авоську с маслятами. А! Так это из-за них я сюда забрела! Возвращалась, а маслёнок из-за пенька и вывернись. Нежно-золотистый. Крепкий, ядрёный! Молодой. Вчера, вроде, и дождя-то не было, а он вот выскочил. Срезала маникюрными ножницами. И в авоську. Посмотрела, а недалеко от выскочки – целый хоровод. От одной стайки к другой, от другой к третьей. Так и ушла от деревни. Ещё и приглядывалась – вдруг рыжик попадётся. Жареные на костре, замаринованные в уксусе рыжики – любимое моё лакомство. Правда, как помнится, появятся они только осенью. Но… чем чёрт-то не шутит в этой глухомани! Однако, чего-чего, а рыжиков не видать. Придётся довольствоваться маслятами. Вот только грибы я люблю солёными, а маслят обычно не засаливают. Такие молодые надо жарить на толстой чугунной сковородке да на сале. А ещё лучше на костре запечь. Мой Ян готовит из них восхитительный суп. Вообще-то, грибы я полюбила с его подачи! Из-за Ники – землянику, из-за Яна – грибы! Две равновесные величины, одинаково значимые для меня.

Ударил второй луч, третий. И всё вокруг, как огнём, полыхнуло – росы на ветках зажглись. И голубые, и чистого хрусталя, и пламенно-рыжие! Каждую бы на вкус пробовала. Да вот незадача – встать не могу. И тревожно. Дома со свекровью осталась маленькая Илонка – через две недели ей годик. В отпуск привезли в затерянную среди Полесья деревеньку, на «малую родину» Яна. Двадцать дворов да сосняк. И пыльная грунтовка с парочкой колодцев-журавлей на развилке – одна ветка к большому селу Мотоль. Другая к Псыщеву – поменьше. Чтобы сюда добраться, сначала долго тряслись пассажирским поездом до Калинковичей. Там нас встретил отпускник Степан-витебчанин, старший брат Яна. Он и довёз на машине до места. Было это в среду вечером, а сегодня пятница. И вынесло же меня одну из дома в такую рань! Теперь надежда лишь на то, что кто-то станет меня искать – вся деревня в курсе, что к Кокалихе сынок с семьёй приехал. Кокалями их нарекли из-за Яна, он грибы кокаликами звал. Правда, тогда ему и пяти лет не было. А Кокалями до сих пор кличут.

– Ау, ау-у! – Тишина. – Ау-у-у-у!..

– Го-го-го-о!!! – вдруг раздалось ответное, и спустя пару минут между кустов нарисовалось офонаревшее лицо Яна.

– Ты?! – изумился он. – Да ещё на земле сидишь? Застудишься же! – Разглядывая меня, как нечто совершенно несообразное, он водрузил на мох свой туесок, полный чего-то тёмного. – А маслята откуда? – ещё больше удивился он, подбирая мою авоську и складывая в не наш рассыпанный «завтрак». – Время маслят, вроде, прошло.

– Прошло ли? – торжествующе поглядывая на мужа, я тоже взялась укладывать свои трофеи. – Раз я насобирала, значит, не прошло.

Я была переполнена радостью – не осталась без помощи. Вот он, мой родной, мой любимый! Нашёл! Как находил меня всюду. Если мы долго не виделись, паниковать начинали оба и оба кидались на поиски друг друга. Как-то я ушла без него на «Гамлета» – не пропускать же дешёвый дневной сеанс, если Ян занят! И что же? Минут через двадцать после начала на словах «Я с ним заговорю, хоть ад разверзнется» в рядах произошло замешательство – некто с фонариком, вглядываясь в лица сидящих, устроил такую сумятицу, что бдительные билетёрши врубили свет и выдворили нарушителя порядка со скандалом. И, конечно же, сим поисковым Рексом оказался мой Ян!

– А я вижу, и ты, пока меня искал, время тоже не терял, – кивнула я на загадочное содержимое его туеса.

– Так я и не знал, что тебя искать надо! – Ян озадаченно развёл руками. – Вы же с Илонкой в хате, а я на сеновале. – С ребятами до утра анекдоты травили. Смотрю – спать некогда – вот и выскочил за строчками. Только нет их уже. Сморчков вон набрал. Смотри, какие красавцы!

И он тряхнул перед моим лицом берестяным коробом с… «мозгами». Я оторопела. «Мозги», или, скорее, ядра гигантских, с ладонь, грецких орехов, были тёмно-коричневыми. Снежная белизна бересты лишь подчёркивала сравнение.

– Ты «мозги негров» насобирал?

Ян, нетерпеливо закинул мою авоську на плечо и махнул рукой.

– Мозги! Мозгов мне и своих хватает. Это для тебя, – он посмотрел на меня с усмешкой, которая меня задела. Но долго я на него не обижалась – мы ведь были одной кровеносной системой. – Ладно, пошли, давай! Я уже говорил: сморчки, когда сырые, ядовитые. Их надо хорошо выкипятить и пожарить. Вот и займёшься. Хоть научу тебя чему-то. Да и Илонку кормить пора.

– Ядовитыми грибами ребёнка кормить? – ужаснулась я.

– Ну ты совсем, слушай! – оторопел Ян и неодобрительно посмотрел на меня. – Что-то ты совсем отупела. Спи больше, а то совсем врубаться перестала!

Весь год с рождения дочки Ян вставал ночью наравне со мной, варил ей кашку. А потом кормил её с ложечки – говорил, что поднаторел на младших братьях. Он и действительно разбирался в этих вопросах лучше. Потому на мне, в основном, оставалась стирка. Но, хоть днём, хоть ночью, носами мы клевали одинаково. Хотя, если честно, я не в пример ему засыпала и стоя. Как лошадь. Это при том, что наша Илонка самый спокойный ребёнок на свете!

– Пошли, давай, – с еле заметным раздражением повернулась ко мне спиной моя «вторая половинка» и чуть было не скрылась из поля моего зрения. Но остановилась. И с недовольством бросила: – Да что с тобой сегодня?

– Видишь же, ногу о пень сломала, – рассердилась я. Раньше супруг был таким внимательным! Он ловил мои настроения, даже когда их я сама ещё не осознала, а теперь…

Вздохнув, Ян вернулся и, осмотрев мою ногу, поднял меня на закорки. До деревни, как оказалось, всего-то минут десять. Да и весила я менее пятидесяти кило. Если с грибами, ну, ещё три.

– Вечно с тобой что-то случается! – ворчал по дороге мой нечаянный спаситель, стараясь держаться поближе к изгородям, затянутым сетями и бреднями. То ли чтоб навести тень на плетень. То ли чтоб нас не особо заметили. Он здесь вообще как-то переменился. Даже басовито покрикивал. Это мой-то деликатный и нежный Ян! Я только диву давалась.

 

Материнская, крытая соломой хата стояла чуть в стороне от колодца-журавля. Через дорогу – дом брата. У Яна их шесть, только кроме самого старшего в деревне никто не живёт. Степан у него и остановился. Оранжевый его «москвич-412» ночевал прямо под звёздами, в траве.

– Привет, братан. Конякой заделался? – выглянув из-за капота машины, Стёпа помахал нам рукой.

– Да ногу сломала, – буркнул Ян, как мне показалось, крайне сконфуженно. – Идти не может. – И ускорил шаг.

– Неси-неси, – усмехнулся Степан, оглядываясь по сторонам и вытирая руки ветошью. – А на голову она сама сядет.

Ян шутки не поддержал и молча толкнул свою калитку. У брата дом новый, двухэтажный, уютный и со всеми удобствами. Я бы там с радостью поселилась – у свекрови-то приходилось выходить «до ветру». Но Яну хотелось побыть с матерью, и спорить я не стала.

Он внёс меня в гостиную и хмуро усадил на лавку за простой дощатый стол, который ещё и недовольно скрипнул при этом. Свекровь уже накормила Илонку, и та сыто причмокивала в ветхозаветной зыбке, привинченной к потолочной балке – матице. В такой колыбели один за другим выпестовались и все братья моего Яна. Выросли и разъехались – теперь сюда никого силком не затащишь. Только самый старший бригадирит, да и то, вроде как, в город собрался – детям учиться надо.

 

– Ты это… не хнычь особо, – отводя глаза в сторону, посоветовал мне Ян. – Не заведено тут… – И оглянулся на переборку, где мать звякала посудой. Я испуганно придержала вырвавшийся было стон.

– Ушиблась немного, – пояснил он выглянувшей матери.

– По кокалики ходили, детки?

– Ага, она по землянику-ягоду, мама, – поспешил ответить Ян – называть Прасковью Ивановну мамой у меня бы язык не повернулся. – А я по кокалики – вон сколько набрал! – И высыпал нашу добычу на стол.

– Ну и ладушки. – улыбчиво ковырнула она горку мозгляков, отгребая маслята. Всякие сморчки-строчки в деревне не ели, водились тут куда более солидные представители грибного дружества. – А я думала рыбки пожарить, Захарка принесть сулил. Вчера Алесь заходил и сказал. Вон и стопочку ему припасла. – Она повязала платок по самые брови и, скрывшись в кухне, звякнула ведром. – Пойду коровку выгоню, а ты, дочка, грибки-то отвари, сразу не жарь. И крышкой не накрывай, пусть вся дрянь с паром уйдет.

И, топоча по скобленому полу босыми ногами, она поспешила оставить нас вдвоём. Я вопросительно посмотрела на мужа: куховарить в чужой хате, да ещё с больной ногой?

– Привыкай, – с каменным лицом посоветовал Ян. – Тут отец, мать, сын. Так заведено. А невестка потом уж. На ней вся работа по дому. Не город… – Я промолчала и принялась очищать «мозги» от хоронящихся в них муравьёв, дождевых червей и крохотных улиток. Этих незваных гостей мы смахивали в стакан и по мере его наполнения вытряхивали в окошко.

– Ладно, сиди, а я сейчас лекаря приведу. С завтраком и без меня управитесь – две бабы в доме. – Глянув на часы-ходики, Ян брякнул возле меня таз с водой и намочил полотенце. – Прикладывай к ноге. Я быстро. Тут у нас каждый лекарь.

Я осталась одна. От холодного компресса боль в ноге поутихла, и я стала думать, что же мне делать с мозгляками-кокаликами. Я и на своей кухне спец не большой. А тут ещё какие-то чугуны, ухваты… Да и вообще. Эти бревенчатые стены с пучками трав по углам, лампадка под образами… Ветхозаветный гобелен, где лихие персы умыкали на лихих конях волоокую красавицу. Вздумай это перенести в дореволюционную эпоху, вряд ли кто догадался бы, что всё оно из века нынешнего. Единственный намёк на цивилизацию – старенький «Рекорд» в углу. Иногда он оживал, силясь невнятно пробормотать скучные местные новости. Я смахнула с подоконника сухую муху.

 

– Доброго утра! – Чья-то взлохмаченная физиономия уставилась на меня из окна такими яркими васильковыми глазами, что я даже про боль забыла – в жизни не видела таких ярких глаз. У моего Яна они цвета гречишного мёда, а тут синь лазурная. Заметив мой интерес, физиономия расплылась в улыбке: – А гэта… баба Паша дома? – и потрясла пластиковым пакетом. – Лещей вот, гэта… принис.

– А мама корову на пастбище повела, – памятуя тезис про иерархию, доложила я. Прострелив комнату своими синими мигалками, жилистый человек примерно моих лет в до пупа расстёгнутой рубахе непринуждённо запрыгнул на подоконник. Будто являться в гости таким макаром было обычным делом. – Захаркой зовут, – отрекомендовался он и, соскочив, деловито сунул мне крепкую ладонь, коричневую от загара. И доверительно добавил: – А мне батька вчера улов для вас заказал. Я тут, гэта… недалеко живу, в Псыщево. Иду, гэта, на торфяник рыбалить, значит, а он там, гэта… по пояс в яме лопатой машет – бабе Паше зимовку торфом обеспечивает. – «Там к ней, гэта, сынок с невесткой приехали, – грит. – Так ты – гэта… уважь, занеси им». Я ему: – «Некогда мне», – а он – гэта – занеси да занеси. Мол, гэта… потом сочтёмся. – Он похлопал рукой по шевелящемуся кульку. – На торфянике гэтай рыбы, что грибов в лесе, – сама в торбу скачет! – Он рассматривал меня без всякого стеснения и, блицнув на мою ногу, тут же с готовностью присел рядом. – Зашиблась, чо ли?

– Немного, – смутилась я. Вид мужского, загорелого до бронзы торса при васильковых глазах и столь свободных манерах не вполне укладывался в мои представления об этике. Но, может, здесь такое и принято – чужой монастырь всё-таки.

– Немного, говоришь? – Захарка ещё раз шаловато-сине полоснул по мне и разулыбался. – А ты – гэта… ничё. От такой и я б не отказался. – Он ещё с минуту поизучал меня. И, неожиданно одной лапищей ухватив моё колено, а мокрую щиколотку другой, с силой дёрнул. На себя. Я взвыла.

– Да всё, всё, – обезоружил он меня ещё более широким ощером. – Ну, гэта… вывихнула чуток – пройдёт. Мы тута все по лечебному делу. У нас тут не до жиру, а гэта… – И он с хохотком обхватил мои плечи. К полному изумлению Яна, который как раз и появился в дверях вместе с каким-то старичком. Тяжёлым взглядом смерив и меня, и моего костоправа, Ян отобрал у Захарки пакет и, ни слова не говоря, вытолкал его наружу.

– Ты, гэта… Жёнку не обижай. А то я, гэта… Отобью, – приосанился напоследок мой «лекарь». И подмигнул мне с видом заговорщика.

Ян криво усмехнулся.

– Дед Алесь ногу глянет, – буркнул он, свалив очищенные мной «кокалики» в миску. После чего в хату вошёл старик. Он помял мою ступню. Помял, подумал и, подняв на меня такие же синие, как у Захарки, глаза, заключил: – Плясать можно.

Потом выпил чарку и добавил:

– А как плясать пойдешь, меня зови. Вместе спляшем.

– Хорошая слава в лукошке лежит, а дурная по дорожке бежит, – проронил Ян, провожая “лекаря” к выходу. И, метнув в меня мрачный взгляд, хлопнул дверью.

 

– Ай, да не бери дурного в голову, дочка, – хлопоча потом у печки, утешала меня Прасковья Ивановна, когда я рассказала ей про Захарку, деда Алеся и странную реакцию мужа. –– Скучно им тут. – Она почему-то пригорюнилась и ещё раз повторила: – Скучно. Куры да свиньи. – Она кивнула на распахнутое окно, где на плетне поблескивал алюминиевый подойник, а внизу, отгоняя воробьёв, копошились куры. – Тут что? Солнце встало – солнце зашло. А ты хочешь – вставай, хочешь лежи себе. Оно и без тебя управится. Скучно тут.

– Синеглазые все.

– До сорокового литовцев много было… А чего Алесь-то приходил? – заинтересовалась она вдруг, остро глянув на меня.

– Его Ян привёл. Ногу лечить.

– А- а… А говорил чего?

– Да ничего. Выпил стопку да пошёл.

– Ишь ты…

– Сказал, если плясать пойду, чтоб его звала.

– Шутник. – Она как бы затуманилась. Будто в себя ушла на мгновенье. – Всегда шутить любил. А мастер на все руки. Когда-то лучше его на гармошке никто не играл. – Прасковья Ивановна надолго замолкла, сосредоточившись на клубнях картошки, которую чистила. Кожура падала в небольшое ведёрко, предназначенное, как я поняла, поросёнку. – И красивый был. – Она подняла на меня глаза, которые изнутри словно бы осветились. Словно бы солнышком мёд тронуло. – Захарка-то в него. – И вроде как смутилась. Но потом внезапно взглянула на меня с лёгкой гордостью. – Он-то – да, красивый был. А и я бедо-о-о-вая росла. И пела, и плясала лучше всех. Алесь – тот меха растягивает, а я – пляшу. Или частушками заливаюсь. Не слышала, как частушки-то у нас поют? – Она отложила в сторону нож. – Сейчас-то и петь их некому. И не в моде они. А раньше – да… пели. Ещё как пели-то! – И, поколебавшись, стянула с головы платок. От резкого движения гребень из её волос выскользнул. Тугая, с лёгкой проседью волна упала на плечи. И, подбоченившись, Прасковья Ивановна лихо притопнула по половице:

 

Эх, топну ногой,

Да притопну другой!

Скока я ни топочу,

Всё равно плясать хочу!

Эх, лапти мои,

Четыре оборки!

Хочу – дома заночую,

Хочу у Егорки!

 

Голос у моей свекрови оказался звонкий, не по летам задиристый. И сама раскраснелась, заискрилась и будто лет тридцать сбросила.

 

Ах ты, ягодка ты мой,

Как корят меня тобой!

Дорогая, я не рад –

Самого меня корят.

 

Она рассмеялась, и я заметила крохотные ямочки на её щеках. Будто воробей расцеловал. Надо же! Всего-то поворот головы, а лицо другое.

– Алесь-то меня тогда сватал… – Она подняла с пола гребешок и снова заколола волосы. И – будто стёрла с лица лукавинку, погасла как бы. – Клялись мы друг другу тогда, землю ели… Обычай такой был. Клянёшься и – кусочек земли ешь. Навеки, мол… Он-то сватал… Да родне моей другой по уму пришёлся… – Невидяще, глядя на огонек лампадки, она что-то машинально перебирала беспризорными пальцами. То ли нож хотела нащупать, то ли картошку в руку взять. Потом спохватилась, задула фитилёк и завязала узел потуже, надвинув платок по самые брови. Постояла в раздумье с минуту и, повернув ко мне лицо, заметила:

– Вот за это, наверное, ни ему счастья, ни мне… Да ведь и верно – какая семья из гармониста да певуньи? – И посмотрела на меня почему-то строго. Будто марлевый полог опустила между той, которую я только что видела, и той, которая стояла передо мной сейчас. Ты, доченька, попила бы молочка, – предложила она ровным тоном хозяйки, которая привыкла, чтоб всё в доме было по чину. – У нас-то за стол садятся, когда всю живность обойдешь. Так что я позже. А ты попей. И творожка поешь – вчера отжала.

И, поточив ножик о ножик, принялась за лещей.

– Ну вот вы замуж вышли, – напомнила я.– И что?

Её рука дрогнула и застыла.

– Что… А ничего. Всё.

– Так ведь землю ели…

– Ели… И с Серёгой, когда венчались, тоже ели. Положено так было… Про Алеся-то никто не знал, только мы вдвоём. А про Серёгу – вся деревня.

– Клятвопреступники, получается…

– Получается…

Во чужих людях живу,

По востру ножичку хожу.

Гнётся ножик во дугу,

Всё потрафить не могу, – пропела она вполголоса, принимаясь за лещей. – Сколько лет прошло, а ведь только то время и помню. Как гармошка играла да как в грудях ёкало.

– А Алесь – что? – отважилась я спросить снова.

– Алесь? А чего Алесь… В город тогда ушёл, чего ж ему тут… Сначала учился тама, потом робил. А теперя вон снова тута… – Она выколупывала из брюшка рыбы жёлчные пузыри. – Тока у нас кто в городе пожил, тому уже рады тут нет. Шлёндрает по хатам – то каменку сложит, то крышу кому подправит, а то колодец почистит. Своим хозяйством не живет.

– Без семьи значит?

– Ну да. Бобылюет. И Захарка. Раньше тоже в городе робил. А теперя и тут ему скучно, а и там не могёт. А от скуки жёнку бьёт…

Она утёрла уголки глаз краем косынки.

– Не любит её?

– Как не любит? Не жил бы, кабы не любил. Лю-юбит.

Будто в подтверждение её слов невнятный голос радиоприёмника вдруг прокашлялся и спел чистым голоском Ольги Зарубиной.

 

Земляничка-ягода

За листочком спряталась…

 

Прасковья Ивановна кинулась прибавить звук, но его уже заглушил треск коротких волн.

– Меня-то Алесь тоже всё земляничкой величал. И всё крюк делал, чтоб мимо пройти. – Она прикрыла глаза, будто хотела разглядеть ту картинку. Но застеснялась и, что-то бесцельно перебирая на столе, призналась:

– Он идёт, а я прямо обмираю… Прям пальцы ледяные. Такая вот глупая была… – Она махнула рукой, и нож из её ладони, ударившись о половицу, откатился к дверям. Она долго смотрела на него.

– А Серёга мой что?.. Он тока – дай поесть, мать. И всё… – Голос её будто споткнулся, и она торопливо ухватилась за леща, поглядывая на часы-ходики. Глаза кошачьей морды ходили вправо-влево, отсчитывая минуты. -– А на Ванятку мого не обижайся, – она посмотрела на меня участливо. – Я сколь живу, не разумела, чего не так делала Серёге своему покойному. И то было не так, и это не этак… К Алесю всё ревновал. Чо, – спрашивал, – было-то с им? Было али не было?! И что ему скажешь? Прибил бы…

На то они – мужики, а мы – бабы. Бабы мы, дитятко…

Она ушла в погреб перебирать картошку, а я вспоминала васильковые глаза Захарки. И Нику Ковалькову. Которая не одобряла мой роман с Яном.

Потом набилось в дом родственников, все пили-ели, с интересом меня разглядывали. И я в ответ улыбалась, даже слегка кокетничала, чтобы больше понравиться. Даже глоток самогона сделала под мороженое сало, которое свекровь принесла из ледника в погребе. Ни Прасковья Ивановна, ни я к сморчкам так и не притронулись. Мы потом сами тихонько пообедали картошкой с маслюками. А лещей она выпотрошила и развесила во дворе на нитках. Под пиво хороши лещи.

К вечеру боль утихла, и я даже немного погуляла с коляской, одолженной мне Стёпиной женой Люсей.

 

– Эй, Костяная нога, – разбудил меня Ян ни свет ни заря следующего дня. – Пошли по сморчки.

Должна признаться, что прошлой весной он уже достал меня темой строчков-сморчков. Когда родилась Илонка, Ян целый месяц кормил ими весь Брест – дочка родилась именно в Бресте, где мы тогда жили в редакционном общежитии. Но строчков я тогда даже не видела – была слишком поглощена своей новой ролью и ревностно выполняла рекомендации педиатра. Однако сморчково-строчковая тема мне надоела уже тогда.

Я нехотя потащилась за ним – надо же! Ехали отдохнуть, а тут и поспать некогда!

– Утро доброе, – несмотря на ранний час, окликнул нас чей-то вроде бы знакомый голос.

– Доброе! – степенно отозвался Ян. Каким-то образом здесь он приобрёл даже манеры другие. И тембр голоса непохож на тот, что я знала, и сам он не тот. Не такой. Каким-то мужиковатым стал, что ли. Тяжёлым.

Повертев головой, я узнала бороду вчерашнего лекаря, дедушки Алеся. Он пас коз и стругал ножичком деревяшку, в которой узнавалась медвежья фигурка.

– Присаживайся, дочка, – подвинулся он на своём широченном, с метр в диаметре, пне. – Не уезжаете ещё?

– Да мы на месяц, – сказала я, оглянувшись на Яна.

– Ааа, – протянул дед. – А Захарка мой уже через недельку сорвётся. Скучно ему тут.

– Нам не скучно, – покривила я душой. – А кому вы игрушку делаете?

– А внуку ж! – Щерясь во весь свой вполне ещё зубастый рот, он снова склонился над поделкой.

– Красота! – восхитилась я, подсев к старику. Ян с непроницаемым видом остался стоять рядом.

Таких же кузнецов выстругал для меня когда-то и мой папа. Помню, сколько радостного удивления принесли мне эти потешные зверушки. Нос у одного был похож скорее на поросёнка, чем на мишку. Но, если бы не нитка, которая в итоге оборвалась, стучали бы те мишки и поныне.

И стругал дед Алесь таким же перочинным ножичком, какой был в моём детстве. И деревом пахло от мишек так же.

– Пусть тешатся, пока малые, – произнёс он. – Подрастут – осатанеет всё. – И, потянувшись, зевнул.

 

Гармонист-пастух-лекарь придал «кузнецам» правдивость: вихры, рукавицы, валенки, и, выдав ещё одну порцию восторгов, я предоставила возможность своему молчаливому супругу наконец потрусить к его разлюбезным трухлявым пням – век бы их не видать. Маленькие мозгатые монстрики росли аж за широколиственной частью леса. Не очень-то погоняешься с моей «костяной» ногой.

Когда я, наконец, доковыляла, супруг уже укладывал свой «улов» во вчерашний туес – длинный берестяной короб, где свободно бы умостились все бутылки шампанского, которыми год назад обмывали рождение Илонки. Сейчас казалось – это было очень и очень давно. Может, в прошлом веке. В отместку я решила, что и к этим его инопланетянам не притронусь.

Назад шли, как и сюда, молча. Странным делом, на своей родине мой Ян оказался совсем не тем, кого я знала. Это был какой-то почти незнакомый мне Ян. Он почти не замечал меня. Наверное, исчезни я – и нескоро бы хватился. От этой неожиданной мысли я ощутила чувство странной неловкости. Было ведь время, когда он летел ко мне, не разбирая дорог. Самолётом. Поездом. И билеты брал, ещё не решив, куда едет – сами губы произносили название моего города. Как-то мы поссорились, и встал вопрос раз и навсегда забыть моё имя. Ссоры у нас были часто. Но эта случилась уж очень всерьёз. Потом он признался: – «Было такое. Хотел забыть. Но… пойду кого-то провожать, руки протяну, а вместо её лица – твоё. И невмочь…»

А я и сама металась. И стихи в меня сыпались, будто кто-то с далёких звёзд черпал их из сияющей бездны Вселенной и бросал, бросал в мою голову…

 

Отзовись!

Ведь в бездонности синих ночей,

Как в пустыне,

Один и ничей,

Ты виски сжимаешь рукой,

И глаза

Опускаешь вниз.

Отзовись!

Отзовись!

Рассеки моим именем тьму!

Я поверю тебе!

Я пойму!

Или просто хоть раз приснись!

Отзовись!..

 

Как обмирала я, как шало стучало у меня в висках, когда в промельке спин я замечала чью-то такую же, как у него, отмашку руки. Такой же шаг, мягкий и неслышный шаг человека, выросшего на земле, а не на пыльном асфальте. Как оглашенная, я строчила и строчила тогда стихи. И прятала их, чтобы, не дай Бог, кто-то не прочитал.

 

Онемело,

Несмело,

Незрело,

Оробело,

 

Как в воду глядя,

Я тебя

Позабыть хотела,

За остуду

Себя осудя.

 

Но невмочь!

И ни в сон,

И ни в утро,

И ни в день,

И ни в ночь…

Как в бреду,

 

Я ищу твои руки

Смутно.

А в ответ

Пустоту нахожу…

 

Мы были так равны в своей потере друг друга, что после долгих раздумий судьба всё-таки соединила нас штемпелями в обоих паспортах. Чтобы, если вдруг вздумается нам снова выкинуть что-то подобное, придержать на самом краешке. Сейчас я вспоминала себя, ту несчастную и счастливую своей горячей переполненностью равенства наших чаш. И не могла поверить в реальность произошедшего. Или то был просто наш общий сон, рассыпавшийся, как рассыпалась когда-то планета Ольберса? Которая оказалась всего-то математической погрешностью в расчётах астрономов.

«По сути даже в дважды два четыре знак равенства условен, – говорил мне Ян. – Мы сами его установили. Знак равенства между тождествами – это и есть ошибка. Всё дальнейшее – результат игры по нашим правилам». Помнится, тогда я долго размышляла над этими его словами.

Так и шли мы. Рядом. Одно целое, которое всё ещё не хотело делиться в самом себе надвое, потому что тогда уже половинки не стали бы равны.

Я раздумывала над этим, пока просека не упёрлась в ветхий мосток то ли через ручей, то ли то была речушка, каких тут великое множество. Он шел впереди, я, как теперь всегда, на шаг сзади. Мы были на середине, когда Ян вдруг резко повернулся ко мне и… я оказалась в воде. И сразу ушла на дно – я не умею плавать. И Ян знал об этом!

Кто-то мне рассказывал про светящийся туннель и про «кино», которые видят в такие минуты. Я ничего не увидела. Только услышала непонятное жужжание. Похожее на мельтешение сотни крыл бабочек. И поймала мысль об Илонке… Впрочем, дно было неглубоким. Оттолкнувшись, я всплыла. Ян стоял на мостках и мрачно смотрел на меня. Я снова ушла под воду. И снова всплыла. И так раза три, всякий раз погружаясь во что-то всё более оранжевое, пронизанное светом. И всякий раз: – “Как же это? А Илонка как?” Я уже не могла выдержать изнутри разрывавшей меня силы и инстинктивно втянула воздух. В меня хлынула вода, накрыв непостижимо-удушливой чернотой. И все мысли, даже про Илонку, исчезли. Настала Тишина! Последним проблеском сознания я успела отметить, как сверху рухнуло что-то тяжёлое, отнявшее у меня последнюю вспышку света…

Когда Ян меня вытащил и я, наконец, открыла глаза, я была не я. Я стала одним целым со склизкими досками помоста. С его крохотными улитками, с его зеленоватым мхом и “заячьей капустой”. От каждого моего вздоха мостки шатались и ходили ходуном. И я тоже шаталась и ходила ходуном вместе с ними. Будто они – это я. И я – это они.

– Ты рехнулся? – отдышавшись, выдавила я наконец.

– Рехнулся, да! – Он отчуждённо смотрел на меня своими глазами цвета гречишного мёда. Которые теперь казались болотными. И не было в них ничего. Кроме ледяной ярости. – А не вертухляйся перед чужими мужиками! – отчеканил мой бывший Ян. Теперь не Ян. Просто Иван. Иван-дурак.

 

Ночью, энергично растёртая спиртом и до краёв налитая горячим молоком, я лежала на своём топчане и, покачивая зыбку, безрадостно ломала голову над вопросом: куда же уходит любовь? И почему? Вот же, в допотопной люльке, прикрытая от комаров марлей, посапывает наша золотая рыбка. Наше крохотное созданье, которое несет в себе пламя каждого из нас. Живое доказательство нежности, которую мы испытывали друг к другу. И которая так странно трансформировалась в нечто пока еще не осознанное нами обоими. Прежний Ян, теперь я уже знала это точно, помер. Хотя при этом всё ещё оставался со мной. Потрясённый самим собой, он долго извинялся, отпаивая меня липовым чаем с гречишным мёдом. Называл меня самой красивой и самой любимой. И закармливал земляникой. А я слушала полуночных петухов и понимала, что – увы, наша общая с ним планета рассыпалась, как, наверное, рассыплется на мелкие капельки ртути и вся эта Земля, отягощенная непониманием, недоверием и злом.

 

А что, если где-то во Вселенной, и правда, есть планета Земляника? И там все любят всех, все помогают всем. Там нет ни зависти, ни ревности, ни предательства. Там не бывает войн, потому что земляника растёт круглый год и её всё время нужно собирать. Землянчане гуляют рука об руку по душистым лесам, распевая “Земляника-ягода, за листочком спряталась…” и собирают землянику. Мои волосы тоже пахли бы там земляникой. А ещё, с лёгким злорадством думала я, наверное, там живут одни женщины. Нет места там, в моей выдумке, моему Ивану-дураку. Потому что Королевой земляничной планеты выбрана моя Ника. И она так чётко прописала законы, что трактовать их по принципу «казнить нельзя помиловать» никому и в голову не придёт.

Как наяву, я увидела этот документ, подписанный моей Никой – четко выписанные буквы заканчивались ураганным росчерком снежной позёмки.

Воспоминание о Нике натолкнуло меня на внезапную, совершенно сумасшедшую идею: когда-то на втором курсе был у нас с Никой «автопериод» – мы зачастили к её приятелю на авторемонтный завод, и он поочерёдно учил нас водить. Ника утверждала, что по-настоящему разносторонний человек должен уметь четыре вещи: водить машину, метко стрелять, глубоко нырять и вкусно готовить. И хоть техника меня никогда не интересовала, я ходила и училась с ней за компанию – очень уж нравилась мне Ника! И в тир мы с ней бегали, и даже в соревнованиях по пулевой стрельбе участвовали. Вот только на два последних параметра меня уже не хватило: ни нырять, ни готовить я так и не научилась.

Я выглянула в окошко: оранжевым пятном в свете полной луны через дорогу призывно светился «москвич». В деревне машину запирать было не от кого – водить никто, кроме одного вечно пьяного тракториста, не умел. Знала я и то, что ключи от машины воткнуты за козырёк над водительским сидением. Если прямо сейчас рвануть в Калинковичи, то, пожалуй, успею на минский поезд – я ещё по приезде посмотрела расписание. Правда, водительских прав у меня нет, но кто об этом узнает на ночной дороге? А дорогу я помнила! Кроме того, в салоне видела подробную карту «Автомобильные дороги СССР». Вот и уеду Минским домой, к маме-папе. А машину оставлю на вокзале – нельзя потакать таким вспышкам агрессии! Я поискала листок бумаги и ручку. Напишу «объяснительную». Типа, машина ваша в Калинковичах. Будет наука Ивашке-дурашке!

Нужно было поворачиваться быстро. И тихо. Ведь все спали хоть и в просторной, но одной комнате. Я тихонько одела сонную Илонку, – к счастью, она и не вякнула.

На улице было сыро. Уложив Илонку и сумку на заднее сидение, я выжала сцепление и осторожно повернула ключ зажигания. «Москвичок» задёргался и затрясся, как припадочный, вогнав меня в ступор. Но, преодолев ужас, я тихо поехала по деревне, готовая в любой момент нажать на газ до упора и понестись. Куда, я пока не задумывалась. Но «москвич», хоть и дёргался, шёл уверенно. И я храбро вырулила за деревню. Со скоростью не больше двадцати километров в час. Больше, за неимением опыта вождения, было опасно. Но, когда я подтащилась к лесу, в зеркале заднего вида вдруг возник одинокий велосипедист. Терпеть не могу, когда кто-то на хвосте. И свернуть некуда. А он отчаянно крутил педали, будто пытался догнать меня. Я чуть придавила педаль тормоза, чтобы пропустить его. Велосипедист сделал умопомрачительный вираж, и, чуть ли не став перед бампером на дыбы, тут же превратился в Ивана.

– Т-ты что? – закричал он, бросаясь прямо под колёса, отчего я чуть не выпустила руль. – Т-ты к-куда?!– впрыгнул он в салон и, рухнув на заднее сиденье, обхватил Илонку обеими руками. Она захныкала от неожиданности. Меня охватила предательская внутренняя дрожь. Наверное, и он весь дрожал, иначе, отчего бы его голос звучал, будто со стёртой граммофонной пластинки. – Т-ты… с ума с-сошла?!

– Я не останусь с тобой после вчерашнего, – отчеканила я, дрожа при этом ещё сильнее, но… почему-то с облегчением. – Всё, развод!

Ян остолбенело уставился на меня, вроде не вполне понимая происходящего, и мне на мгновенье стало его жаль. И почему-то вспомнилась та земляника, которую он достал из тридесятого царства.

– Па-па, па-ать… – захныкала Илонка. Где-то на задворках моего сознания шкрябала подловатая мыслишка, что, вообще-то, на минский поезд я уже не успею.

Илонка повторила, закрывая глаза:

– Па-па, па-ать…

Я ощутила, с какой быстротой улетучивается моя решимость.

Галя, на юг нет билетов, – вцепился в мой рукав Ивашка-дурашка. Я заранее брал, и то взял только боковые. Опомнись, куда ты с ребёнком?! Ян не отпускал мою руку. – Я больше никогда… Слышишь никогда! Он торопливо нагнулся и, ковырнув землю, аккуратно положил тёмный комочек в рот. Клянусь!!! – И разжевал его, как жуют дольку апельсина. Или шоколада. И проглотил. К моему изумлению и смущению. Никогда! Веришь?!

«Господи! Какие же вы оба инфантилы!» вдруг возникли передо мной усталые глаза Королевы Ники. И растворились, унеслись в сумеречную прохладу настоянной на землянике ночи.

«Ах, Ника, смотрела я в небо, полное звёзд. Я совершенно не понимаю, как поступить… Ведь на твоей Землянике всё не так. У вас другая жизнь. Вы и не подозреваете, что существует зло. И ревность. И подлость. И недоверие. Вы такие счастливые, Ника… А только… Только я вам ничуть не завидую… Ведь, чтобы понять, где свет, надо поблуждать во тьме. Как их иначе отличить друг от друга?» Вон, говорят, даже математики признали, что неизменная константа – число «пи» – уже не 3,14, а просто 3. Всё так условно…

Когда Бог создавал Землю, он явно встал с левой ноги. И нахомутал. Вот и возникают вокруг нас проблемы. Вот и думай какой ответ всё-таки правильней? Четыре? Или всё-таки пять?

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Галина Соколова

Соколова Галина Николаевна. Родилась в Одессе. Выросла на Волге. Училась на Дону. С удостоверением корреспондента колесила по российской глубинке, по белорусским вёскам, звучала в Центральных радиостанциях "Юность" и " Здравствуй, товарищ", печаталась в городской и центральной прессе от Немана до Днестра. 16 лет возглавляла литературную редакцию Одесского радио. Первые книжные издания Г.Соколовой пришлись на 80-е годы прошлого века. Ее повесть " Русская печка" и рассказы в книгах " Перш! жнива" и "Шиповник" ( Украинское изд." Маяк") были горячо встречены литературной критикой. " Галине Соколовой природа дала многое, очень многое, - написал в рецензии на ее книгу " Шиповник" корифей русской литературы Гаррий Немченко. - Только от нее зависит, что она реализует в своей жизни. Помочь ей может только внимательное отношение к ней". В 2014 году в Вашингтоне у автора вышла книга под названием "Рагу из дуреп", завоевавшая ей поклонников от США до Индии и Африки, включая Европу. Галина Соколова - член Союза писателей Юга России, победитель Международного Гриновского фестиваля " Алые паруса" 20013 и дипломант Международного многоуровневого конкурса имени де Ришелье 2014 готовит к изданию свою новую книгу " Евина груша", которая выйдет в следующем году в Вашингтоне .

One Response to “Галина Соколова. Земляника-ягода…”

  1. avatar Аня says:

    Потрясающе экспрессивное… Прямо и сказать нечего, так хорошо.

Оставьте комментарий