RSS RSS

Эмиль Сокольский. Книжная полка: Андрей Пермяков, Михаил Окунь, Феликс Чечик, Татьяна Данильянц, Анатолий Лебедев.

 

КРОТКИЙ СВЕТ

Андрей Пермяков, «Белые тепловозы»

М.: «СТиХИ», 2018
                             

Андрей Пермяков, «Белые тепловозы»

 

Название и звучит красиво – даже волшебно, словно приглашение в сказку (я никогда не видел белых тепловозов), и намекает на что-то очень отдалённое во времени: ведь если локомотивов несколько, значит, они уже давно откуда-то отправлялись, где-то ехали, куда-то шли – а может  и сейчас бежит одинокий белый тепловоз, везёт автора, который, как мельник в шубертовской песне, жизнь ведёт в движенье, и взыскует «не света, но смешных вещей: / большой реки и окающей речи». С направлением «тепловоза» не ошибёшься, автор сам указывает: «Едем на север – всякое может случиться. / Дорога здесь долгая, хотя и довольно простая»; «А над речкой Вологдой луковки, луковки / чёрного, серебряного и некоторых других цветов».

Но почему большая река и северная речь «смешны», и что не так со «светом»?

Это становится понятным постепенно – когда следишь от страницы к странице за движением самой книги, за ретроспективным взглядом автора на свою жизнь – другими словами, за движением от одного возрастного периода к другому.

«Что-нибудь особенно бездарное, / безупречное до самых детских слёз» – вот первые строки в книге: настрой на простоту высказывания, на отказ от пафоса, от языкового изящества, от тонкого эстетизма, – от всего того, что делает стихи «литературой» и лишает живой, тёплой искренности, живого голоса автора, не прячущегося за иронию и не выступающего в роли усталого наблюдателя за самим же собой – прошлым и настоящим. Позиция, впрочем, уязвимая: насмешливая фраза насчёт «особенно бездарного» оборачивается у Пермякова прозаизацией речи (примеры я выше уже процитировал: с «довольно простой дорогой» и луковками «некоторых других цветов»; примеры проявятся и дальше), текстами-рассказами («Вечером папа искал, где ловится Голос Америки. / Голос Америки чаще ловился в прихожей. / По выходным приезжал дядя Гена на велике, /а из Кургана на поезде дядя с противною рожей»). Но, конечно, стихи «Белых тепловозов» нельзя рассматривать по отдельности, независимо друг от друга, а разговорные фразы в них вне контекста; вот, например, строки, в которых соседствуют лёгкое косноязычие, литературная образная речь, детская наивность стиля и острое поэтическое зрение, не упускающее ни одной пустяковой детали (действие, видимо, происходит во дворе, где бабушка перебирает картошку):

 

<>

Там вообще всё было таким настоящим,

что до сих пор отражается в малоподвижной воде.

Жёлтые клубни падали в сломанный ящик,

как жёлтые жёлуди в книжке о Моховой бороде.

 

В мягких ладошках небольно царапалась птица,

сын тёти Зои прикуривал от букваря;

если случится то, что, конечно, случится,

буду хотеть не покоя, но долгого сентября.

 

Вот ещё одна странная проговорка: сначала, значит, не надо было света, теперь – покоя. Впрочем, ответ – в желании «долгого сентября»; то есть детство и было для поэта настоящей жизнью: это тёплый сентябрь, тихий бабушкин двор, мирные соседи, разлитая повсюду гармония, которую чувствуешь острей именно в памяти, в сравнении с последующей жизнью – когда покой не является нормой жизни и его можно либо лишь «хотеть», либо на время обрести – зная, что он лишь краткая передышка. Понимание этого пришло к поэту уже в школьные годы: вынужденное общение с разнородным коллективом, постылые предметы, покорность расписанию занятий; даже воспоминание не способно приукрасить это время, но вызывает тоску и неизбывный внутренний протест:

 

<…>

Прячу в карман фотографию, выхожу из этой столовки

в город, похожий на морг — оттого, что деревья голые,

такие голые, что прямо неловко.

И вдруг самая толстая ветка,

на которой невесть отчего сохранилась листва,

лупит по стенке весьма постаревшей школы

лупит чаще и много сильнее, чем этого требует ветер,

а также другие законы, так сказать, естества.

 

Выясняя свои отношения со временем, Андрей Пермяков видимо чувствуя, что становится жертвой своей прямолинейности, всё же оставляет себе умозрительную надежду на то, что не всё было так грустно; просто оно было слишком давно и счастливых мгновений память не удержала; даже о летних каникулах сказано как о буднях, и – «далее плёнка засвечена. Далее ничего нет. / Далее до апреля — мозоль, пустота и зной. / Но если засвечена, может, был свет? / Кроткий такой. Сплошной».

Движение времени в книге ускоряется, школа уже давно позади, и если жизнелюбие даёт о себе знать, то лишь в простых житейских удовольствиях простецкого человека: хорошо, например, что есть кафе «Буровая», где можно заказать «двести самой простенькой. / Можно без графина. / Станешь в меру  косенький. Синий, как мальвина», или заведение на улице Маршала Рыбалко» («Белые, хорошие столики качаются. / Нет, мы с Машей трезвые, честно пол кривой. / А места у столиков, подлые, кончаются / Пятница есть пятница: нафига домой?» Да, несмотря на общий безрадостный фон книги, в чувстве юмора Пермякову не откажешь, вот только дело в том, что юмор не смягчает, но лишь обостряет невесёлые ноты «Белых тепловозов». Ведь каким выводом завершается «поход» с Машей в ресторанчик? «Маршала Рыбалко правильное место. / Правильное место, чтоб не умирать».

Но не только  в житейских удовольствиях проявляется чувство, что на самом деле живёшь; главное, что тяга к радости не угасает; вот, например, стихотворение, где даётся обобщённая метафора этого стремления (автор даже отказывается от свойственного ему расшатанного ритма, идёт ровно, убыстряя темп):

 

Объявленье: «продаются крылья»

Я куплю и махом от земли:

Над мостом,  над Камой, над Итилью…

Ну, куда там дальше журавли?

 

Нет, я знаю, дальше серой пылью:

«Продаются крылья к жигулю…»

Ну и ладно. Главное что крылья.

Продаются крылья. Я куплю.

 

Всем хороша метафора, и юмор у Пермякова, как всегда, на месте; беда лишь в том, что радость он хочет «купить», получить в готовом виде, а не отыскать её внутри себя; об этом говорит и стихотворение, в котором, как я понял, содержится намёк на место жительства автора (Владимирская область).   на «уютную лужицу», в которой «всегда ничего не случается»: только «кони гуляют красные, / смерти плывут неслышные». А если жизнь и озаряется светом, то озарение ненастоящее. Почти как на фотокарточке, которую разглядывает поэт:

 

А что ещё? Конечно же, прощание.

Кленовой ветки долгое качание,

над головой тугие провода,

меж проводов тягучая звезда.

 

Ещё сияние. Ах, да. Ещё сияние.

Пионов белых долгое стояние,

прозрачных бабочек ночное умирание,

обыкновенное такое умирание —

доверчивой нежизни красота.

 

Как это по настроению напоминает парижскую ноту! Даже с явными (может быть, случайными) настроениями-перекличками: «…одного б хватило вечера / досыта наговориться» (у Георгия Иванова: «Перед тем, как замолчать,/ Надо же поговорить»); «На сырой, безнадёжной трясине / отражается вольный рассвет. / Ненадёжный такой, синий-синий, / как заступник, которого нет» (у Георгия Адамовича: «…Но брезжил над нами / Какой-то божественный свет, / Какое – то лёгкое пламя, / Которому имени нет».

«Безнадёжная трясина» и «вольный рассвет»? Какие сильные характеристики! Первая – неприменима к стихам Андрея Пермякова, поскольку поэзия – это надежда, спасение, свобода, сама жизнь, в конце концов; иначе зачем писать стихи? А вот вторая – вполне: воля, постоянное пробуждение к жизни. Не вижу ничего ненадёжного. Иначе я эту книгу бы не чита                     

                        

ИЗ ВЫСШИХ СФЕР

Михаил Окунь, «Февральская вода»

Гельзенкирхен: «Edita Gelsen», 2018
                             

Михаил Окунь, «Февральская вода»

 

Название книги подсказано названием последнего в ней стихотворения: февральская вода с трудом пробивается сквозь ледяную корку и лишь у запруды вкрадчиво журчит – но к ночи вновь замерзает. Так и душа: оттаивает только когда вспоминает о родном Ленинграде, в постсоветское время вернувшем себе историческое название. Стихи Михаила Окуня, живущего в Германии, не изменяют своей поэтической природе: в них нет политики, нет презрения ко всему «советскому», они не возмущаются «идейной пропагандой» и «несвободной». А есть в них глубокое чувство прожитой в России жизни, из которой автор не старается извлечь ничего лишнего, бесполезно прожитого, того, что стоило бы переделать, переписать, переосмыслить. Память лишь фиксирует приметы прошлого а сам поэт остаётся самим собой, живущим по своим внутренним законам и не осмеивающим былого – хотя бы потому, что кровно связан с этим былым, был молодым и вдохновенным. Разве влюблённость в пионервожатую зависела от условий времени и местонахождения?

 

Июльский воздух, пряный, клейкий,

её волнующая грудь…

А мы на утренней линейке

перемогались как-нибудь.

 

Её воркующее слово

послаще было всяких слов.

Я повторял: «Всегда готовы!»,

но оказался не готов…

 

В последней строке сквозит самоирония, но это – опять же не издёвка, а скорее биографическая чёрточка, психологическая нота, ностальгическая усмешка человека, не желающего забыть самые, может быть, светлые и беззаботные годы, наполненные искренним душевным подъёмом. Да, этот подъём оказался не «навсегда», однако – почему, томя душу, упорно не выходят из головы шестидесятые?

 

Белизна двухэтажных сараев,

Воробьиных дворов желтизна.

Он выходит и видит: до края

Дымный воздух слоистый – весна!

 

Он к своей равнодушной отчизне

Прикипел коммунальной душой.

И участвуя в маленькой жизни,

Твёрдо верит в причастность к большой.

 

В отсылках к Мандельштаму («И опять к равнодушной отчизне / Дикой уткой взовьется упрек, / Я участвую в сумрачной жизни, / Где один к одному одинок!») и к Бродскому («к равнодушной отчизне прижимаясь щекой») Окуню, пожалуй, ближе Бродский – только с поправкой на бытовую, будничную сторону жизни. Конечно, особняком в книге стоят частушечные куплеты «Стихи о советской власти», цикл «Хайку советского периода», в котором приведены трёхстрочные реплики, характерные для разговоров эпохи застоя, и баллада «Последний герой», дающая образ запойного мужика, не видящего смысла жизни в своём беспросветном российском захолустье, – но, я думаю, это не демонстрация приговора прошлому, а то же усмешливое вспоминание российских реалий. Стихи Окуня дают мне понять, что отъезд из «равнодушной отчизны» ничего в корне не изменил в его внутреннем мироощущении:

 

Расстояния, конечно, разделяют…

И страна совсем другая, ну да бог с ней.

А жизнь мельчает, мельчает, дно выявляя,

отсюда, со швабской горы, видней.

 

Злобствуем, себя калечим…

Но не так уж мы друг от друга далеки,

хоть и перекликнуться нам больше нечем,

кроме «Бриллиантовой руки».

 

Книга «Февральская вода» – замечательный пример «жизни в стихе»; то есть жизни, в которой зримая, окружающая человека реальность заменяется реальностью поэтической, реальностью текста. Неторопливые наблюдения Михаила Окуня, уложенные в две-четыре строфы, – это, в общем, и есть его настоящая жизнь, его управление своей жизнью, поскольку он в ней полноправный хозяин: то погрустит, то усмехнётся, то посмеётся. Стихи спасают от драматизма восприятия всего внешнего – и даже от досадного чувства возраста: «Жизнь кончается как водка, / В два часа ночной порой, / И пружинистой походкой / Не сгоняешь за второй». И несмотря на утверждение – «Сочинять ничего не надо – / Лес уже сам себя сочинил», несмотря на призыв к тишине, автор ищет язык, ищет способы выражения, чтобы дать имя этой тишине – и тем звукам, которые из неё тихо льются.

 

Загаженный подъезд, балкончик кривоватый,

А под ногой не лёд, а гранулы стекла…

Пришёл домой и спи – ведь ты не виноватый,

Что молодость прошла –

Таинственно прошла!

 

Плотней уткнись в диван, укройся одеялом,

попробуй затянуть ту спячку до весны.

Бухая каждый день, живёшь без идеалов –

И бог тебе не шлёт, как встарь, цветные сны.

 

Хотя в иную ночь и снов таких не надо –

Проснувшись в два часа, полночи у окна

Глядишь на чудеса небесного парада

И музыка тебе из высших сфер слышна…

 

 

УЛЫБКА В БЛАГОДАРНОСТЬ

Феликс Чечик, «Новая»

М.: «СТиХИ», 2019

 

Феликс Чечик, «Новая»

                       

По тёплому дыханию строк, по светлой грусти Феликс Чечик родственен Владимиру Соколову, своему любимому поэту; та же чуткость, та же бережливость к слову. Вспоминается знаменитое соколовское «Как я хочу, чтоб строчки эти / Забыли, что они слова, / А стали: небо, крыши, ветер, / Сырых бульваров дерева!», вспоминается и любимый Соколовым Фет: «О, если б без слова сказаться душой было можно!» Не раз тот же мотив – на свой лад – звучит и у Чечика. У него лёгкое дыхание, голос негромок, речь немногословна. Будто бы не затрачивая умственных усилий, он попросту записывает в стихотворной форме всё, что приходит ему в голову. Миниатюры Чечика (чаще всего восьмистрочные), изящные, законченные, могут содержать либо какую-то философскую мысль, либо мимолётное наблюдение, и неизменно в них – внимательное вглядывание в окружающий мир, в самого себя. В последнее время налёт печали в стихах всё заметней и чаще; раньше она была лёгкой, часто разбавленной лёгким юмором (чувство которого Чечик отнюдь не утратил: эта вещь пожизненная). Кстати, ирония его стихам противопоказана: она – один из способов противостоять тому, что не устраивает, защищаться от него, юмор же не старается ничему противостоять, обнаруживая ту или иную степень внутренней свободы.

Так вот, о печали. Печальное в книге – уже без  примеси юмора: оно насквозь пронизано светом (пушкинская традиция «светлой печали»!) Говоря о безжалостном ходе времени, сокращающем нашу жизнь, особо не нашутишься. Но и горевать нет смысла; выход один: жить, ценить жизнь, не упускать её красоту – которая видится тем острей, чем больше осознаёшь, что на Земле ты всего лишь в гостях:

 

Всё временно, включая время, –

и этот свет, и эта тьма,

где снова летние деревья

подкараулила зима.

 

Они не умерли – уснули

(и ты умрёшь, и я умру)

и спят в почетном карауле

на обжигающем ветру

 

Продолжая тему времени, Чечик словно бы повторяет Евгения Винокурова, однажды написавшего: «Время хлещет, как будто забыли / В кухне кран до конца завернуть»: «и хлещет и хлещет и нету конца / как нету предела у детства». Здесь мне вспоминается и Лариса Миллер, одно из ранних стихотворений которой начинается так: «Бессмертной я уже была»: оно о детстве, когда казалось, что жизнь не имеет конца. Образ детства Чечик видит в чистых летних небесах, представляет его как космос, и вспоминая ту – может, лучшую – пору своей жизни, сам оказывается в этом космосе:

 

Если пристально вглядеться

и смотреть минуты две,

то увидишь в небе детство,

как кузнечика в траве.

 

Песней утренней и летней

ты заслушаешься вдруг,

и не станет день последний

днём печали и разлук.

 

Стихи Чечика – словно не из «настоящего», они скорее из вечности, или, правильнее сказать – к вечности обращены. Его стихи трудно привязать к какому-то одному дню, точнее – что бы в них ни происходило, всё происходит сегодня, сейчас, потому что жаль, например, расставаться с этим августом и с этими быстрыми стрижами, совершающими в небе свою важную работу по летнему хозяйству:

 

Долго взглядом провожали,

как смотрели небу в рот

на затеянный стрижами

косметический ремонт.

 

Что ж, пока светло, покамест

не стемнело, – расскажи,

как заштопывали август

предзакатные стрижи.

 

Родом поэт из Пинска, с 1997 года живёт за границей; возможно, столь радикальная смена места жительства – Беларуси на Израиль – повлияла на особую остроту детских воспоминаний, на остроту зрения, обращённого к утраченному навсегда:

 

Обратите внимание на

человека, что слева на фото:

он креплёного выпил вина,

и работать ему неохота. <…>

 

Те, кто рядом – мираж и враньё.

Дверь исчезла. Сломалась отмычка.

Чёрно-белое счастье моё.

Навсегда упорхнувшая птичка.

 

На склоне лет Наум Коржавин заметил: «Пришла пора последней мудрости – / Прощаться и благодарить». Несмотря на неотвратимые мысли о скоротечности земного срока, прощаться Феликсу Чечику, надеюсь, ещё рано, но – не рано благодарить, никогда не рано! И благодарностью его полна вся книга, от первой до последней страницы. Я думаю, что это непреднамеренно: такова природа поэта; да и сами стихи ведь пишутся в минуты душевного подъёма – или дают пишущему душевный подъём, когда он к ним обращается в печальные мгновения жизни, – жизни как чуда, достойного глубокой благодарности.

 

Хотя бы приличия ради –

улыбкой поблагодари

за то, что представлен к награде

холодно-осенней зари.

 

Конечно: всё хрупко и зыбко,

и серо, как будто в конце,

но вдруг засияет улыбка

на помолодевшем лице.

 

Улыбка – это уже и есть благодарность!

 

ПО ВОЛЕ ТАНЦА

Татьяна Данильянц, «В объятиях реки»

М.: «Воймега», 2019
                       

Татьяна Данильянц, «В объятиях реки»

 

Название книги – уже сама по себе поэзия. И будто бы подсказка: звучание стихов будет спокойным, голос задумчивым, ритм неторопливым. И действительно: написаны они словно вдалеке от суетного мира, в минуты внутренней тишины – а возможно, и сами стихи устанавливают тишину, где бы они ни рождались. И вот ещё какая подсказка: ведь «река» в названии – слово символическое. Это образ времени, стирающего дни и вещи, как вода слизывает следы на песке. Таковы и стихи Данильянц: большинство строк кратко и каждая готова вот-вот исчезнуть, лишь только я перехожу к следующей. Строка-мгновение, строка-промельк, строка-тень, строка-блик: «нет у нас общего времени / места/ только клочки / обрывки / слоги отовсюду летят/ к реке». Но бесследно ничто не исчезает, оставаясь в памяти наших ощущений: «этой влагой и ветром и пеной / пропитана жизнь / эта влага родная / и влага чужая / родная». Во второй части книги тональность стихов повышается, обретает возвышенный характер, дыхание становится глубже – ибо речь идёт о диалоге тела и души. Говорит тело:

 

<…>

бессловесно ты, бессловесно.

Но когда в тебе

распускается сердце,

алый цветок-лепесток,

папоротник ночи,

и пускает воздушные корни везде…

Даже трава говорит.

 

Книгу Татьяны Данильянц нужно читать, пользуясь выражением Михаила Пришвина, «с большим запасом тишины в душе». Первым моим впечатлением было – «это какие-то нерусские, беззвучные стихи, словно писала их иностранка: из Германии или Скандинавии»; опомнился лишь когда перешёл к третьей, очень маленькой части – то есть к стихам, посвящённым Сербии, Македонии, Армении и Венеции; в них «проснулся» русский звук – конечно, не без примести западноевропейского верлибра, – проявилась чистосердечная взволнованность; пример – строки о македонской деревеньке:

 

Когда я произношу «Велестово»,

я думаю о синеве.

О синеве, длящейся от неба к небу.

О матовом солнце в световой пучине.

Я думаю о запахе свежесваренного кофе,

я думаю о запахе свежеиспечённого хлеба,

о нежном стаде, погоняемом перезвоном…

Я думаю об ознобе августовской ночи,

об ознобе поэзии Кирилла и Мефодия,

Об ознобе любви.

Когда я думаю о синеве,

Я произношу: «Велестово».

 

Торжество чувства полноты жизни? Многоцветного зрения? По крайней мере – неудержимое стремление к свету. «Клочки», «обрывки», «слоги» складываются в полнозвучные слова, музыкальные аккорды, образуя гармоническое целое. Именно об этом говорилось в начале книги «Мне надо разогнаться, / чтобы взлететь. <…> Сильно, / вольно, / волею стать/ танца»

      

 

В РИТМЕ ДУШИ

Анатолий Лебедев, «Холодная весна»

М.: «Образ», 2019
                         

Анатолий Лебедев, «Холодная весна»

 

Анатолий Лебедев живёт в Екатеринбурге. Судя по этой книге, его основные темы – природа и мирная семейная жизнь. Он любит путешествовать по странам Западной Европы, гулять по Москве и Петербургу, но, видимо, всё это для него экзотика; ему куда лучше в своей квартире – или в деревне: она лечит физически и душевно, придаёт сил. Здоровье, силу и радость ещё дают стихи. Наверняка с детства Лебедев был заражён Сергеем Есениным (тогда и взял он в руки перо) – поскольку есенинская линия прослеживается в его стихах довольно ясно. Я не скажу, что в них щемящая грусть и протяжная русская песня. Они спокойны, умиротворённы, созерцательны, в них много выдумки – иногда с избытком («Белеет белое болото / простудой первых холодов», «Услышал шиповник, как ёжится снег / на глянце оранжевых ягод»; «В деревне летом стало столько света, / что стены деревянные плывут»). Не увлечённый современными поэтическими течениями (а может, имея смутное о них представление), Анатолий Лебедев не переставая пишет свой календарь, свой дневник, – одним словом, ведёт вполне осмысленную жизнь, перелагая её в к аккуратные квадратики строф. Его стихи словно приглашают нас в гости – и вот мы сидим, читаем, радуемся, сочувствуем, – только вот чаю или чего покрепче приходится наливать самим, из личных запасов.

 

Раньше жизнь давала премии,

было времени в обрез.

А теперь навалом времени,

но всё ближе до небес.

 

Заболею – и по чёрточке

между датами хожу,

иногда в открытой форточке

вместе с душами блужу.

 

На болезни разменяешься

и не станешь помирать…

Эй, душа, куда ты шляешься?

Внуков надо поднимать.

 

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Эмиль Сокольский

Эмиль Сокольский – писатель, литературный критик. Родился в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Автор публикаций об исторических местах, литературоведческих очерков и рассказов. Печатался в журналах «Аврора», «Дети Ра», «Дон», «Берегиня дома твоего», «Встреча», «Донской временник», «Журнал Московской патриархии», «Зинзивер», «Московский журнал», «Музыкальная жизнь», «Научная мысль Кавказа», «Наша улица», «Подъём», «Природа и человек. ХХ век», «Слово», «Театральная жизнь», а также в сетевых журналах «МОЛОКО», «Новая реальность», «Плавучий мост», «Relga», в альманахах «Отечество», «Эолова арфа», в газетах «Литературная Россия», «Литературные известия» и «Независимая газета».

Оставьте комментарий