Хорошо ходить по огороду,
становясь похожим на отца.
Там колодец набирает воду,
как Москва до третьего кольца,

там кривые грядки-малоземы,
там кусты смородин раздались,
и, слезливым воздухом на сломе,
тянет память в сторону да вниз.

Вот скажи мне физик-лирик-химик,
в общем, просто умный человек,
я живу за досками глухими,
почему не мыслю я побег?

Хорошо сижу, хожу, надеюсь.
Не ношу венков или корон.
В обретенных смыслах виден Теос.
В продолжениях слов – Анакреон.

 

* * *
Когда бы знал, что столько радости
в простых обыденных вещах:
домашний хлам любой в гараж нести,
не пить супруге обещав,
ходить за дюбелем в строительный,
попутно забегать в пивной,
и упоительно-медлительно
слоняться улицей дневной,
сидеть на лавке в старом дворике
играя в давнюю игру,
где маргинал с глазами Йорика
мне говорит, что я умру,
с ним поделившись сигаретою,
вздохнув, идти уже домой,
в квартиру, августом согретую,
своей довольствуясь сумой.

 

* * *
А что нам детство? Лето, детвора,
с утра до ночи шумное веселье…
Смотрели окна в сторону двора,
балконы задними карманами висели.

Поляна в центре – Мекка той поры.
Там никогда не ставили преграды,
ведь это было место для игры
в хоккей с мячом и футбик до упада.

Как хорошо ходить на котлован.
Никто не помнил, что же было в плане.
Он был залит водой на радость нам,
и рыбакам с наживкою в стакане.

А вот ещё, ты брал велосипед –
он если есть, то вечен, словно джинсы –
и ехал, ехал на уме себе,
крутя фрагмент, который в жизнь сложился.

И что нам детство аббревиатур?
Мы помним только радужные кадры,
где ты стихи читать вставал на стул,
а папа шёл за фотоаппаратом.

 

* * *
Мысли, что вслух обсценны,
сводятся все в одну.
Рыбий скелет антенны
ловит свою волну.
Дождь, бытовуха, завтрак,
новость, погода, чай
и сигарета, так как
ни одного врача.
Свет зацепился – должен –
за потолочный крюк.
Чем этот день продолжить –
главная из наук.
Снова ли бить баклуши
или писать стихи?
Право, ведь я не Пушкин.
Перья мои сухи.
Ходишь и смотришь в оба
зеркала – небо, грусть.
Здравствуйте, клаустрофобы.
Скоро я к вам вернусь.

 

* * *
Вы всё уходите, уходите
последней фразой в прозе гения,
как будто время переводите
на век вперёд по мановению.
Вы исчезаете, огромные,
горластые, но, тем не менее,
мои друзья богоподобные,
меня учившие смирению.
Но я не вымолвлю: “Останьтесь, а…”.
Из пачки сигарета вынется,
и вдоль окна поедет станция,
где мне стоять, никак не сдвинуться.

 

* * *
Пройдёт период одиночества,
когда все только о себе
стихи рождаются без отчества,
и тьма видна на серебре,
когда по-книжному, высокому
абзацу взглядом полным слёз,
следишь как будто ты не около,
а внутрь истории пророс,
когда биограф, вечный пьяница –
двойник талантливый, хотя… –
в дневник, черты теряя, пятится,
и тает, слов не находя.

 

* * *
На даче, с трассой около,
бытуешь сам собой.
Единым хлебом облако
белеет над трубой.
Апрель холодный, ветреный
да обжиг нутряной.
ФМ вещает ретро и
колышется волной.
Две рюмки. Третья надфилем
по меди горловой.
Всё видят фотографии.
Качают головой.

 

* * *
Я вымахал тебя себе, и ты вернулась
на несколько минут, молчать, смотреть, неметь
и трогать за рукав пиджак одной из улиц,
и плечи опускать – то золото, то медь.
Я выглядел тебя себе, и ты смирилась
на несколько часов. Вторая оттепель
вонзала в спины нам отточенные фриланс.
Их выстругал старик, любивший Коктебель.
Я выдержал тебя себе, и ты осталась
на три десятка зим и тридцать с лишним лет.
Был ужин, был пирог, религия читалась,
укладывалась дочь, гасился в доме свет.

 

* * *
Окно открыто. Теплым сквозняком
приятно веет. Дремлет занавеска.
Хожу в пустой квартире босиком
и пью глотками маленькими несквик.
Июнь в начале. Это впереди
так очевидны время и пространство.
Ночную сеть пряди, паук, пряди
и умножай минуты лета на сто.
А завтра утром, взвесив рюкзачок
и на плечо его легко закинув,
захлопну дверь, пошевелю ключом,
и, сделав шаг, под первым снегом сгину.