RSS RSS

Светлана ПОЛИНИНА. Два рассказа

 

О, как трудно лететь над землею с одним крылом, но ты летишь. О, как трудно петь, когда в горле ком, а на сердце дрожь, но ты поёшь. Ты не просто земная прекрасная женщина и жена, ты Великому Слову завещана, ему верна.

 

Две встречи

 

Посвящается

Елене и Борису Кукловым

 

Тот год подарил нашей семье две изумительных встречи: с Байкалом и с семьей Кукловых. Во дворе музея Паустовского после торжественных речей и выступлений мы запросто разговорились с Еленой Кукловой, выражая взаимное восхищение яркими летними нарядами. Первым удивлением было то, что эта красивая, элегантно одетая женщина, с первых же минут проявляла к тебе интерес и дружеское участие. Она говорила и смотрела на тебя так, будто  знакомы были всю жизнь.

   Приходи в филармонию на программу о Цветаевой.

 – Спасибо, приду обязательно.  Кстати, у меня есть песня, посвященная Марине. А еще, мы с мужем лет семь подряд ежегодно бываем в Коктебеле. Он там летает на параплане, а я пою.

«Услышу слово «Коктебель» и дрогнет сердца колокольчик». Не дав мне опомниться, Лена поставила посреди тенистого музейного дворика  пластиковое кресло, удобно, не изменяя своей царственной осанке, расположилась и сказала: «Пой».  Вокруг сновали люди, но, когда зазвучала песня, все выстроились у

 Лены за спиной. «Родившаяся не ко времени, с отметинкой на щеке…» – пела я под гитару. 

– Спой что-нибудь еще. И я пела об Одессе, о любви, о весне… Шелестела зеленая листва, тихонько переговаривались между собой собравшиеся зрители, каркали вороны, шуршали машины, но ничто не могло помешать. В Леночкином взгляде было столько проникновенного внимания, что возникало ощущение диалога. Еще не зная, какой Елена Куклова интересный человек и серьезный большой артист, увидела я, какой она чуткий, внимательный слушатель.

– Ибо мимо родилась времени …, прозвучал ее магический голос. Ты помнишь эти цветаевские строки?

Конкретно этих строк я не помнила, ведь песня была написана на одном дыхании, на одной интуиции, После просмотра документального фильма о Марине Цветаевой стихи её вдруг  открылись мне и стали созвучны моей душе. С того момента Цветаева стала одним из любимых моих поэтов. И родилась песня.

   Такие озарения приходят только в минуты настоящего творчества,- сказала мне Лена, и это было самой большой похвалой.

Узнав, что мы с мужем собираемся в ближайшее время на Байкал, а меня пугает эта дальняя поездка, Лена словно благословила меня:

– Я с гастролями объездила всю Россию, поезжай, ни за что не пожалеешь, а когда вернетесь, приезжайте к нам на дачу на Хаджибей. Буду ждать тебя, только обязательно с гитарой.

Поездка на Байкал была просто ошеломляющей. Через огромные российские пространства нас несли поезда. За окном мелькали леса, полустанки, большие и малые реки России. Погостили в Новосибирске, где Сергей закончил физ.тех и какое-то время работал в закрытом НИИ. Потом деревянный старинный Иркутск, и наконец, перед нами наша мечта – Байкал. Резко очерченные скалистые берега, хрустальная ледяная вода, которую можно просто так зачерпывать горстями и пить. Кругом разнотравье, опьяняющее сотнями запахов. Вокруг разбросанные (какой?) само-властной силой огромные валуны, покрытые яркими мхами и лишайниками, по красоте и изысканности напоминающие японские гравюры. Каждый лоскуток земли был здесь так красив, что хотелось заключить его в драгоценную раму. Плавая на резиновой надув-ной лодке вдоль берегов, мы ощущали вибрацию, исходящую от воды.  Страх и почтение вызывало это озеро, уходящее глубиной к сердцу Земли. Хотелось с Ним говорить и за что-то просить прощение. Три дня в палатках на берегу с Байкалом пролетели мгновенно. Уезжали с грустью. На обратной дороге нас накрыл сумасшедший ливень. И в это время в моем сознании «потекли» стихи. Учитывая, что за последний год я не написала ни строчки, было ясно, что вдохновение – это подарок от мистического существа по имени «Байкал».

 

Прощание с Байкалом

 

В Баяндае нас дождь проливной исхлестал.

Так  рыдала душа, покидая Байкал!

Нам бы позы поесть, вот тогда б отлегло,

Но и тут горемычным нам не повезло.

Я такого дождя не видала вовек.

– Нету поз? Ладно, тетка, давай чебурек.

Но табличка нам грусть остудила очей:

ПРОСЬБА: НЕ ЗАБЫВАТЬ

СВОИХ  ЛИЧНЫХ ВЕЩЕЙ!

Нет, хозяйка, об этом не надо просить.

Ты позволь нам хоть что-нибудь здесь

да забыть,

Чтоб вернуться и пить из горстей без конца

Синь воды, растворяющей камни в сердцах.

 

  Когда вернулись, хотелось обо всем рассказать людям, близким по духу. Вспомнилось приглашение Лены Кукловой. И мы с мужем Сергеем, семилетней дочкой Олечкой, захватив гитару, поехали в гости к Кукловым. Тогда же произошла первая встреча с Борисом Степановичем Кукловым. За стеклами очков –  внимательный доброжелательный взгляд, а в руках какой-то инструмент. Перед нами был не только врач, ученый, но, на удивление, практичный и мастеровой человек. Многое на их даче было сделано его умелыми руками и дышало их с Леночкой взаимной любовью. Двухэтажный домик на самом берегу Хаджибея весь утопал в цветах. Оранжевые настурции, красные сальвии, белые и розовые герани теснились в длинных ящиках у самых ног. В подвесных кашпо каскадом вились разноцветные петуньи. Нижнюю веранду окружали зеленые шуршащие камыши, а прямо под полом у вас под ногами плескалась лиманская вода.  Веранда плавно переходила в длинный металлический мостик на сваях, уходивший далеко в лиман. Малень-кие комнатки и веранды, в которых я поначалу совершенно запуталась, были одна уютнее другой. На стенах – гравюры, акварели, предметы палехской и хохломской росписи. Всюду маленькие столики, уставленные фарфоровыми статуэтками, вазочками с живыми и засушенными цветами. На втором этаже две открытые веранды. Диваны-качалки, застеленные уютными пледами, чучело пеликана, старинный шкаф и снова цветы, цветы, цветы. Каждая вещь в этом доме была памятью о Леночкиных гастрольных поездках или о госте, побывавшем здесь. Да, в этом доме гостей любили. Не случайно на нижней веранде, где обычно накрывался стол, были запасены нанизанные один на другой пластиковые стулья в неимоверном количестве и были заботливо заранее надуты для плаванья в лимане штук пять ярких пляжных кругов.  На дни рождения собирались музыканты, поэты, художники, журналисты, врачи и юристы, поклонники, ставшие добрыми друзьями. Застолье не было главным, а бокалы поднимались только для того, чтобы выразить переполнявший душу восторг. Здесь читали стихи, слушали песни, звучали гитара и скрипка. Тихо перешептывались камыши, а теплый лиманский ветер, витавший повсюду, давал каждому ощущение полета. Здесь всех объединяла любовь к музыке, поэзии, к самой жизни и друг к другу. Атмосфера этого дома была прямым отражением души её необыкновенных хозяев. Каждая новая встреча с Леночкой и Борисом Степановичем становились для нас настоящим открытием. Вызвались помочь Кукловым с переездом на зимнюю квартиру, и сразу же были прозваны «юными тимуровцами», а юным тимуровцам было уже под пятьдесят.  С нами были еще два «юных тимуровца» –  Люда и Влад Меламед. Чудесные ребята. Родители четырех талантливых детей музыкантов. Она –  виртуозный пианист, Влад–  инженер по сооружению мостов. Наша команда физиков и лириков весело таскала в микроавтобус тяжеленные баулы с вещами.  Мы снимали со стен и укладывали в коробки расписные тарелки, ложки, картины, при этом боясь что-нибудь нечаянно поломать или разбить. Я периодически пыталась уговорить Леночку оставить часть культурных ценностей здесь до весны:

 

 – Леночка, дорогая, зачем вы везете с собой всю эту «хохлому»?

– Эти вещи мне дороги, хочу, чтобы они окружали меня и зимой.

– Хорошо, тогда давайте оставим хотя бы часть Бориных инструментов.

– Ну что ты, а если ему нужно будет гвоздь забить?

 – Так забьет вашей расписной ложкой.

  

В конце  концов все было успешно погружено. Последним бережно выносили в клетке попугая Кукочку.

Зимняя квартира Кукловых потрясла нас количеством книг. Книжные шкафы во всю длину коридора и в комнатах от пола до потолка. Кажется, книги и журналы здесь были везде. Это была специальная литература по медицине, классика, поэзия, редкие книги и литературные новинки. Тысячи драгоценных книг. Хозяева знали им цену. Здесь было много литературы о Пушкине и о поэтах серебряного века. Восхищению нашему не было предела, т.к. все мы в свое время пережили «книжный голод».

Когда мы с Сережей уходили, Борис Степанович преподнес нам драгоценнейший подарок – книги, да какие! Письма Марины Цветаевой, двухтомник «Жизнь Пушкина», «Быт и бытие Марины Цветаевой» Виктории Швейцер.  Не могла дождаться утра, чтоб поскорее начать читать. А утром раздался звонок. Борис Степанович, достаточно немногословный в повседневности, в таких изысканных словесных формах выражал нам благодарность за переезд, что мы были порядком смущены. Мы всей душою полюбили Леночку и Бориса Степановича, хотя самое главное открытие – встреча с творчеством Елены Кукловой   ожидала нас впереди. Это были восторг, радость, очищающие слезы. В малом зале одесской филармонии, набитом до отказа, звучали золотые россыпи слов Паустовского, и зрители, смущаясь друг друга, утирали слезы. Они то вжимались в кресла, страдая вместе со своими героями, то снова расправляли плечи и облегченно вздыхали, следуя за голосом завораживающим, ведущим, повествующим.

На сцене – Елена Куклова – мастер художественного слова. На любой, пусть даже импровизированной сцене, она как всегда естественна, величественна и прекрасна.

Я наблюдала за ней и за зрителем, влюбленным

в свою актрису. Сколько почитателей с неизменным постоянством приходили на уже виденные ими программы. А Лена словами нежной благодарности одаривала своих зрителей и музыкантов, которые вместе с ней провели программу. Она, как маленькая восторженная девочка, тут же готова была раздарить друзьям всю охапку букетов, подаренных ей поклонниками. Это от неё я впервые услышала: «Какая замечательная профессия «артист» – цветы, аплодисменты, зрительская любовь. Зачем же нам еще и деньги платить»?

 На всех ее концертах в первом ряду с камерой,

установленной на штативе, неизменно присутствовал Борис Степанович.  Он смотрел на нее внимательным любящим взглядом. Мы привыкли видеть его на всех Леночкиных концертах. Мы знали, насколько у них творческий союз, и как велика роль Бориса Степановича в процессе создания этих программ. Но мы не могли и предположить, как быстро его с нами не станет. Его место опустело. Тот год был для Леночки годом мужества. Не сломиться, не сломаться, не сдаться помогли ей преданность слову, людям, профессии.  

Как быстро его не стало… Как мало нам довелось дружить. С таким человеком и жизни было бы мало, не то, что двух неполных лет. И все же, какой яркой была каждая встреча! Нас память возвращает к этим встречам, и, оказывается,  было там немало смешного и забавного. Как здорово, что это было в нашей жизни:

– Помнишь, как в первый приезд к Кукловым на

дачу наша семилетняя Оля затихла часа на полтора, обнаружив у Леночки в спальне несколько кукол? Она всех этих кукол переодела, наплела им кос, навязала хвостов, да так, что их узнать было невозможно. В первый момент хозяйка горестно воскликнула:

– Олечка, что ты с ними сделала, это же Верочка Зубарева, выдающаяся поэтесса подарила, навсегда уезжая в Америку?

– Ну и что, – сказала Оля. – Так им намного лучше.

И Леночке пришлось согласиться.

– А помнишь, как Борис Степанович ненароком отредактировал твое детское стихотворение?

– Как же не помнить. Тогда меня от стыда в

дрожь бросило, а сейчас, через много лет, улыбаюсь.

Дело было на одном из моих концертов.  Мои дорогие и любимые Кукловы сидели в первом ряду, искренне радуясь и переживая за меня. Сразу после концерта Борис Степанович подошел с поздравлениями и очень деликатно заметил:

– Светочка, позвольте мне обратить ваше внимание, что в одном стихотворении у вас получается не совсем приличное слово.

– Не может быть, Борис Степанович, я все редактировала.

– Ну вот, смотрите, вы же поете: «Ох, уймитесь

вы лягушки,  Не жужжи, комарик, в ушки…

– Да, – смутилась я, – с лягушками я как-то не досмотрела. Ситуация была, явно, анекдотической. Текст исправила на ходу и стала петь в колыбельной:

«Да уймитесь вы, лягушки…» А первоначальная фраза

пошла в народ.

Какой это был светлый и чистый человек огромных познаний в медицине, литературе, а главное – в самой жизни. Он выбрал предназначение жить просто и естественно, делать то, что любишь, никого не судить, всем помогать по мере своих сил и оставил яркий немеркнущий свет в наших сердцах. Какого сына воспитал! Анатолий Куклов – выдающийся физик нашей современности, а скромностью и простотой в общении очень напоминает отца. Нам посчастливилось познакомиться и принимать всю их семью у себя дома. Какой восхитительно гармоничной парой были Борис и Лена. Он был для неё всем: соавтором программ, видеооператором, (нас поразили горы отснятых пленок с ее программами и папки с газетными статьями о ней в их доме). Если нужно, был стилистом, парикмахером, легко мог укоротить новую шубу или платье.  Многое мы узнали по рассказам Леночки, которая не уставала восхищаться своим Боренькой. Но то, чему я сама стала свидетелем, поразило особенно:

В наш последний дачный переезд Борис Степанович выглядел неважно, но держался из последних сил. Приехали в квартиру. Сережа внес стопку зачехленных концертных Лениных платьев. Борис Степанович прилег обессилевший на кровать и тихим слабым голосом попросил:

 – Сереженька, пожалуйста, повесьте все платья вешалками в одну сторону, иначе Леночке трудно будет их снимать. Он заботился о ней до последнего вздоха.  

Холодным январским вечером мы шли с Леночкой после мужественно проведенного ею концерта памяти Бориса Степановича.  Хотелось её как-то утешить, ободрить, но тогда у меня были всего две строчки. Лена, сдерживая слезы, сказала: «Напиши стихи о Бореньке, и вот что я позже написала:

 

В небе от края до края смерть распахнула зонт,

Но солнце не исчезает, скрывшись за горизонт.

Свято пустое место замыслом красоты,

Каждым цветком чудесным будешь казаться ты.

Сжатые губы каждой из твоих тысяч книг

Будут спасать от жажды в руки берущих их.

Знахарь, мудрец, ученый, гением доброты

Воду водой свяченой делал с улыбкой ты.

Будешь и впредь лучистым взглядом нас

                                                               врачевать,

Из облаков пречистым дождиком проливать,

Преданнейшей из женщин слёзыньки омывать,

Голосом юным, вещим знаки ей подавать.

Скажет: «Совсем одна я», –  выдохнут камыши:

– Я, ведь с тобой, родная! Слышишь? Живи! 

                                                                   Дыши!

 

Спасибо тебе, судьба, за столь ценный подарок: скрещение наших судеб. Если бы пришлось сравнить этих двух замечательных людей Елену Яковлевну Куклову и Бориса Степановича Куклова с каким-нибудь чудом природы, то сравнить их можно было бы только с чистым, глубоким, исцеляющим душу  БАЙКАЛОМ.

 

 

Карета

 

Маме оставалось жить считанные месяцы. Хирург, обследовавший её, был лучшим в городе. Это он объявил мне с глазу  на  глаз столь неумолимый приговор в своем прохладном сумрачном кабинете, смотревшем окном на больничный сад. За окном стоя-ла весна, и цвели каштаны. Хирург был высокий, седой, сероглазый и уже немолодой. Молодым был его голос.

– Садитесь.

 На маленьком листике он изобразил какие-то кружочки и трубочки, объясняющие всю безнадежность положения моей милой мамочки.

 – Дорогая, поймите  правильно.  Операцию на поджелудочной железе крепкие люди не всегда выдерживают, а у вашей мамы возраст уже почтенный. Её вам даже за границей не вылечат. В общем, ситуация тупиковая: чётко просматриваются две опухоли – на печени и на головке поджелудочной железы. Они-то и являются неразрешимой проблемой.  Желчь поступает в кровь, и в результате происходит интоксикация, то бишь, о-трав-ле-ни-е.

 Сказал он это по слогам и подвел жирную черту под своим рисунком.

– Организм с этим способен  бороться недели две, не больше. Что мы можем сделать? Могу предложить операцию. Маме вашей будет установлена  специальная синтетическая трубочка, по которой желчь будет выводиться наружу, а опухоли мы трогать не будем. Учитывая, что у людей пожилых все процессы, в том числе и развитие опухолей идут замедленно, она у нас ещё немного поживет. Сколько? Этого вам никто не скажет: месяц, два, три, как Бог даст. Так что думайте, согласны вы на операцию или нет?         

 – Согласна.

Операция прошла успешно.  Через две недели мою голубоглазую маму, мою донскую казачку, знавшую сотни рецептов от всех болезней, умевшую варить варенье из грецкого ореха и чайной розы, хлебосольно встречавшую гостей пирогами и удивительной настойкой на сорока травах ароматнее знаменитого Рижского бальзама, неутомимую в своих, бесконечных заботах о каких-то совершенно посторонних людях, а нас, родных детей воспитываемых по-спартански, мою единственную и неповторимую маму, привезли домой умирать. Потянулись летние, переполненные заботами дни, длинные, как марлевая повязка, окрашенные усталостью и сожалением с тишиной в маленькой маминой комнате, с тошно воркующими голубями за окном, жужжащей с утра до ночи стиральной машинкой, путающейся под ногами радостно-неугомонной годовалой дочкой и понимающими глазами старшей дочери и моего молчаливого мужа. О мамином безнадежном положении знали только мы с ним да старший брат.  Для всех остальных и для  самой мамы она у нас была постепенно выздоравливающей.

    Ты окончательно упахалась. В городе выставка открылась. Поехали, посмотрим вместе, по-моему, неплохой художник. Какой-то не наш, киевский, – сказал муж, забирая у меня из рук недомытую кастрюльку.

– Иди, одевайся и поехали.

Оставив младшую на старшую, только что пришедшую из школы, а маму на очень кстати подошедшего брата, мы с мужем уехали.

Небольшой выставочный зал находился в уютном зеленом переулке. Художник был крепким ремесленником. Он знал, как угодить публике.  Живопись его умело завораживала. Такими картинами хорошо украшать офисы и дорого обставленные гостиные. Дождливый город в размытых красках, как у французских импрессионистов, то в серебристо-голубых, то в бронзово-красных тонах с фигурками изящных женщин с зонтами, напоминающими одинокие парусники. Золотые осенние парки с опустевшими скамейками. Хороша была также лужа с пьющим из неё голубем, отражавшая небо в серых, сиреневых и розовых облаках. Картины эти были воплощенным выражением нашей мечты об индивидуальной исключительности и абсолютного одиночества каждого в огромном спрессованном городском пространстве. Не торопясь, я скользила от одной картины к другой, наслаждаясь неожиданно выпавшей мне прогулкой, а между тем думала:

  – Как все это красиво, но как далеко от реальности, особенно от той, в которой обитала сейчас я. Моя реальность плохо пахла, кровоточила, ходила под себя и глухо стонала во сне. Я уже забыла, когда последний раз читала умные книги об искусстве.  Даже детектив меня бы не развлек, а только усыпил. Пожалуй, все эти картины, как впрочем, большинство из того, что приходилось видеть на современных выставках – сплошная чепуха. Посмотреть раз и забыть навсегда. Обрамленные изысканные утопии, утонченное вранье о возвышенном. Гламур, одним словом. Здесь ничего не напоминало о том, что было за стенами выставочного зала.  Может, у художников не умирают матери?  Пожалуй, едва появившись на свет, мы уже начинаем умирать. Привязаны к жизни миллиардами тончайших нитей, которые, отслужив, истончаются и обрываются, поизносившись. Сильней  всего на земле нас удерживают и убеждают жить любовь и забота о ком-то, любовь и забота о нас. Нити, которыми мы тянемся и вживляемся друг в друга, самые крепкие и надежные. Ну, вот опять о своем, наболевшем. При чем здесь данная выставка?  Перехожу к противоположной стене. Молодец художник N! У него перепеты на свой лад все излюбленные мотивчики и мотивы: заплаканные, оплывающие, как воск, увядающие подсолнухи; уткнувшаяся в речной берег белёсая лодка в изумрудных камышах; красавицы с маками; гривастые лошади с человеческими глазами. Восходы, закаты.  Красиво. Но так красиво, что хочется взорваться. Зачем мне всё это? Здесь нет ничего дорогого, ранее тобой пережитого, при встрече с которым, хочется воскликнуть: «Да, и со мной это было, это обо мне, а значит, и для меня». Чтобы сердце защемило от радостной благодарности.      

В этой живописи было все, кроме самой жизни. В ней не было места тем одиноким старикам и старухам в застиранном тряпье, доживающим свой век кто как может, на которых я вдоволь насмотрелась в нищих больничных палатах. Они провожают и встречают тебя ничего не просящими взглядами, доверчиво улыбаясь.  Они искренне радуются любому доброму слову, любому гостинцу.  От них, одиноких, все ниточки тянутся в пустоту.

Раздражение было напрасным, наверное, я

просто устала. Хотелось поскорее покинуть выставочный зал в связи со своей неадекватной настроенностью, но уже на выходе задержала меня одна действительно чудесная картина. Сюжет её был прост: в утренней дымке улица незнакомого старого города во всей своей бесконечной перспективе. Здания высокие, старинные.  В конце улицы поток света, льющий небо через широкую воронку. Улица совершенно пустая.  Вдоль по ней движется, удаляясь, карета, запряженная тройкой лошадей с прямым, как спица, возничим. Мне показалось, что я услышала цокот лошадиных копыт по мостовой, гулко отражающийся в окнах застывших зданий. Почему-то сразу захотелось оказаться на этой улице, догнать карету и заглянуть в неё. Кто там? Странно, все это я когда-то уже видела.

Сзади подошел муж, обнял и прошептал куда-то в шею:

– Малышик, тебе что-нибудь понравилось? Хочешь, давай купим?

 – Серёженька, вот эта неплохая, очень неплохая работа.

Потом вздохнула, вспомнив, что нас дома ждут. Посмотрела умоляющими глазами на мужа, как будто ища у него спасения. Еще раз посмотрела на карету и решительно выдохнула:

– Нам сейчас не до картин, Серёжа. Скорее поехали отсюда.

 Лето подходило к концу. Мамины послеоперационные швы затянулись. Она уже поднималась и, опираясь на палочку, выходила на балкон нашей девятиэтажки. Я приходила, становилась рядышком. Мимо веселыми стайками носились стрижи и ласточки, внизу резвились дворовые ребятишки, лаяли собаки, гоняя кошек, а мы стояли и молчали, проливаясь каким-то чудесным, соединяющим нас светом. Потом приходила дочка с куклой и охапкой кукольных тряпок, забиралась рядом на табуретку, норовя тоже поглядеть вниз, и мама слабым голосом просила:

– Держи её покрепче.

После мы пили на кухне чай из стаканов в подстаканниках с колотым сахаром, как любила мама. Иногда нас навещали её старинные подруги. Тогда я накрывала им маленький столик в гостиной. Они садились рядком на диване, и, широкая краснолицая, тётя Зина, обязательно говорила:

 – Люблю у тебя чай пить. Какая же ты, Поля, счастливая!

    Я уже и сама начинала надеяться, что проклятая болезнь отступит, исчезнет. Бывали ведь случаи, что опухоли проходили сами собой. Только мамины прозрачные потухающие глаза говорили мне о том, что она обо всем уже догадывается. 

  Однажды, когда я, с трудом усадив её в ванной на табуреточке, искупала, как маленькую, под душем и потом любовно подстригала её поредевшие седые пушистые волосы, она вдруг сказала:

– Неужели ты, дочка, меня к жизни готовишь, а  не к смерти?

На что я по-актерски возмутилась, заявив, что набью ей попу за такие разговоры, и больше она подобных предположений не делала, покорившись и во всем доверившись мне.

Так прошло душное лето, подошел к концу тихий прозрачный сентябрь – четвертый, подаренный нам с мамой месяц после операции. Мнимое выздоровление разоблачилось, когда однажды утром я застала маму лежащей на полу у кровати с парализованной правой стороной.

– Господи, инсульт. Серёжа, вызывай скорую, нам нужно в больницу!

Пока муж вызывал врачей, кинулась собирать нашу больничную сумку. Смотрю, мама делает знаки.  Невнятную её речь поняла сразу:

   Не надо, хочу умирать дома. – И полные глаза слез, как у ребенка, который отказывается по утрам идти в садик.

Но я упрямо продолжала собираться. Смерти сдаваться мне не хотелось.

Приехала скорая. Молодой, но очень дотошный и обстоятельный врач, прочитав от корки до корки историю болезни, осмотрел маму, смерил ей давление, сосчитал пульс, и, велев медсестре, приехавшей с ним, сделать какие-то два укола, вышел со мной на кухню:

– Это следствие метастаз.  Не нужна вам уже больница, все бесполезно. Когда ей понадобятся сильные обезболивающие, обратитесь к участковому врачу. Я там в карточке всё написал. Вы спрашиваете, как долго может продлиться? Бывает по-разному.

Когда врачи откланялись, я пришла к маме, присела у неё на кровати. Вполне естественно улыбаясь, взяла её морщинистую исхудавшую руку в свои погрубевшие ладони, погладила, поцеловала и начала бессовестно врать:

– Ну, вот видишь, как все хорошо, оказывается, не нужно нам ни в какую больницу. Это где-то защемлен нерв, это постепенно пройдет, нужно только достать одно очень хорошее лекарство, он там написал. Будем сами дома делать уколы, пить таблетки, и всё у нас будет хорошо. У тебя сейчас ничего не болит, правда, ведь тебе после врачей стало лучше? Ну, поспи, поспи, моё солнышко. Спи.

        Голова шла кругом. Хотелось поплакать, только не умея, не заплачешь. Хотелось понять, что же делать с этой малой толикой отпущенного времени с самым родным тебе человеком? Уходила на кухню, возилась по хозяйству, приходила, смотрела на неё, безмятежно спящую, вбирая каждую безвозвратно уходящую черточку. Тайком от всех молилась, не зная, чего же просить от Всемогущего: чтобы поскорей или подольше? И то, и другое было бессмысленным и жестоким. Шёл день за днём. Маме становилось все хуже и хуже. Мы с братом по очереди дежурили возле неё. Меняли бельё, поили из ложечки, переворачивали то на один бок, то на другой её исхудавшее, но по-прежнему тяжелое старческое тело. Она не улыбалась и с трудом говорила. Когда же в комнату неожиданно вбегала маленькая дочурка, то на мамином лице появлялось некое подобие улыбки. Это угадывалось в её поблекших когда-то ярко синих глазах. Малышка усвоила, что больная бабушка всегда на своём обычном месте и у неё, в отличие от остальных взрослых, всегда есть время для игры. Эти игры были очень своеобразные. Например, можно было показывать, но не давать игрушки, а можно (пока никто не видит) помыть маленькие ручонки в бабушкиной чашечке, умыть бабушку из этой же чашечки и со звонким хохотом убежать. Вот так они дружили. Маленькая кудрявая девочка, которая едва научилась ходить и умирающая старуха. Обе в эти  минуты были одинаково счастливы. И никто из нас, взрослых, не мог им доставить равноценной радости.  Я же ломала свою очумелую голову и решала, решала бесконечное уравнение со множеством неизвестных. Мама, милая, что могу я ещё для тебя в этой жизни сделать? В чем смысл этих наших последних дней?  В чем вообще смысл наших дней? Ого, о чем ты, голова, призадумалась! Разве кто-нибудь на Земле это знает? Если главное – обезболить, подарить забытьё, тогда и мне, доктор, пожалуйста, пропишите покрепче наркотик, обезбольте мне боль, подарите и мне забытьё, а заодно и всем остальным, кому на Земле нынче больно. А что с нами будет потом?  Мама, мамочка, я совсем на Земле одна, я боюсь с тобой расставаться. Мне страшно.

В воскресенье вечером она потеряла сознание.

– Доктор, она стонет. Ей больно?

– Конечно, больно.

– Что же делать? До сих пор ей помогал обычный анальгин, а наркотики я так и не выписала.

– Теперь только в понедельник у участкового, я же вам говорил. Можем уколоть трамадол, он посильней анальгина. Вот вам ещё две ампулы, колите по мере необходимости.

Ночь. Муж, дети, все мирно спят по своим комнатам. В этой мы с тобой одни. Нет, мы не одни с тобой, мама. Здесь ещё Кто-то есть. Он все время за нами наблюдает, и ждет, когда мы к Нему обратимся. Теперь пора. Ты не отвечаешь, мамочка, но я знаю, что ты меня слышишь, как и Он, который не отвечает, но всегда всех слышит.

– Боже милосердный, прости нам все прегрешения вольные и невольные. Отврати лицо твоё от всех грехов рабы божьей Полины. Может, она кого в своей жизни обидела словом или делом. Отпусти ей все грехи, Господи. Прими к Себе и помилуй….

Ночь. Ты дышишь так легко и спокойно. Спи, моя дорогая, ни о чем не тревожься, Он нас услышал.

Утро. Наркотики ей уже не нужны. Теперь ей уже не больно. Совершенно не больно. Я вспомнила картину «Удаляющаяся карета». Ну, конечно, как же я сразу-то не догадалась. На ней был изображен уход моей мамы. Нужно обязательно ещё раз пойти на неё посмотреть. Но это уже потом. А сейчас я подошла к окошку и раздвинула шторы. Там небо своими прозрачными пальцами держало огромное алое солнце. Оно поднималось все выше, и выше, и выше над моей головой. И солнце светило. И  начинался новый день.

 

 

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Светлана Полинина

Светлана Полинина. Родилась в 1961 году в древней Шемахе в Азербайджане. В шесть лет с родителями переехала в Ильичевск, который с недавних пор переименован в Черноморск. Там окончила среднюю школу и музыкальную школу по классу скрипки. Затем три года училась в Народной студии киноактера при Одесской киностудии. Окончила Институт инженеров морского флота. Кораблестроительный факультет, Изучала английский и испанский языки на курсах иностранных языков, продолжала заниматься музыкой, литературой, осваивала гитару и фортепиано. Член Национального Союза журналистов Украины. Автор двух сборников детских стихов, написала около ста песен, являясь автором слов и музыки, поэтического сборника « Росток», книги прозы « Из параллельного в обыденный». Выпустила 7 музыкальных альбомов. Автор сценария, ведущая и участник многих литературно-музыкальных программ. Создатель и руководитель творческого объединения «Поющая Гавань» Живёт и работает в Черноморске

Оставьте комментарий