RSS
Ирина МАШИНСКАЯ. Над безымянной водой
Comments (0) ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Н. Р.
Любой аэродром немного был тобой
любой! наклонный травяной
и в ноябре
под первою слюдой
был ты, мой боль, мой boy
Стальные бабочки, на крыльях ковыляя,
проколоты насквозь,
ангар находят свой
Всегда я знала, что и мы с тобой,
и мы поднимемся над выгнутой землёй
и полетим к Ангарску и Вилюю
Земля раскрутится под нами,
как “Savoy”
Я буду жаворонок, будешь ты совой
Мы полетим над гиблыми местами,
горелыми лесами, и ковыль
поднимется и лес густой за нами
Не будешь ты бобыль
И мы увидим к северу наклон
атласных лент без петель и зацепок,
осколки мочажин, и в ряби цыпок
Байкал. И лес подымется с колен
Их сильные, курсивом, имена,
начав с Урала, с детства наизусть я,
но собственные забывают имена,
дойдя до устья
Что знали мы про взлётный, травяной,
проталин йод
и наст в скрижалях трещин
как мы подымемся и целый свет отыщем,
что атласа не хватит нам с тобой
КРУГ
Так долго вместе прожили…
И. Б.
Мы прожили почти… Но в круге
нас не было, мы были за
— в моей Твери, твоей Калуге
— в твоей Твери, моей Калуге,
в начале, то есть в эпилоге
в окне твердела бирюза.
Нас прочило друг другу столько
вещей, добытых не трудом…
И эта шаткая постройка
уже постольку стала: дом.
Мы прожили… Прожили. То и
останется, что сможет — без.
И кто те слившиеся двое,
не поделившие небес?
Двое
Похоронили матерей,
на мартовском ветру стояли.
И смысл, и волю потеряли
и сделались себя старей.
Осталась я у них одна
на всём жестокосердном свете.
И ни оврага, ни холма —
лишь ровный голос на кассете
с небес не толще полотна.
Четыре нежные руки
меня отрывисто касались.
Ключицы скрипнули, раскрылись,
и сердце треснуло, как наст.
Пока неслась дневная мгла,
пока мело по снежной мели —
я б их оставить не могла.
Я им была как мать, не мене, —
но, Господи, как я мала.
Греми же, мартовская жесть,
жестоковыйные морозы!
Больней любовь на свете есть
горящей на щеке угрозы —
слепая ласковая лесть.
Разлука выпорхнет — и во
все концы! — не оттого ли,
что смысла нет в добытой воле?
Но и в неволе нет его.
Стихи дочери
Смотрю на эти книжицы, вещицы —
как будет тебе больно
брать их в руки.
Так как же быть?
Как жить мне, ничего не оставляя,
чтоб не обжечь потом твоей руки?
Как сделать так, чтоб сниться — и не сниться?
Как, думаю, ты будешь думать, что
себе оставить, что — моим друзьям:
той ручку, той пенал, тому плетёный синий,
наполненный до верха записными
под крышей пенсильванскою сундук —
в надежде, что большие разберутся.
Какой ты будешь сильной —
какой сейчас тебе не нужно быть.
Все мои дни, все жизни запасные
пусть улетают враз, не воплотясь.
Мне всей посмертной внеземной работы,
посмертных тех сизифовых камней
в оставленной рабочей жизнью Зоне —
важнее ты и твой покой земной.
А хочешь, прилечу и стану – дочь?
In absentia
Домой
Тот кто умер домой не летит в самолёте со мной
он вернётся, но только отдельно летит
как ни в чём не бывало встречает
и до смерти рад раскрываемым рамам
Это только в пути он под боком
теряет находит очки
с незнакомой деньгой
ковыряется
ковыляет по кромке вдоль стройки
где двоим не пройти
и дивится
и к речи
прислушивается как чужой
и садится на плечи и делит со мной все нелепые
встречи-невстречи
Он со мной на конечной стоит кольцевой
и блуждает и запах
парадных вдыхает родной
обувной и капустный
и терпит
со мной
не торопит
у обитой изодранной двери
с кем я познакомить тебя не успела
кто нас не дождался и вышел
Серебрись, мастерок
Владимиру Гандельсману
Театральный разъезд
ремесла, эти листьев обноски
первый холод разъест,
как потомку ненужные сноски.
Всё одно! Полетим,
воробьём из окошка кивая —
не зачем, а затем,
что порука стекла круговая.
На карминный фасад,
на живучие тёплые камни,
на нескучный посад,
не наскучило, брат мой, пока мне.
Вышел век, да не весь,
вот он — охра и стружки-обрезки.
Так лети же, развесь
на нездешние ветки серёжки.
Там трамвайный рывок,
там, за рынком, в ядре околотка
переулок глубок
и прохожий летит, как подлодка,
там взойдёт, как пройду,
Патриаршье закатное солнце —
пусть родную слюду
развезло перламутровым сланцем,
пусть бесстыдной, густой
кроют резкою краской московской
достоевский пустой
двор, дрезину да ливень тарковский.
Жив одним ремеслом,
поселенец, играющий в ящик,
с котелком, номерком —
я такой же стекольщик, жестянщик.
Разуверишь меня —
и тогда я не разуверюсь.
Ерестись-ка, строка,
золотисто-ершистая ересь,
разлетись на восток —
хоть какой-никакой, а таковский,
торопись, мастерок,
говори, говорок,
ленинградский, московский.
GIORNATA. ОБЛАКА В ОКНЕ НА ЗАКАТЕ
Небо, в оба края растворимо;
облако, что Рим, неоспоримо.
В струпьях краски облетая — рама,
радужная, где лучи, слюда —
а за ней Колонна, колоннада,
зарево закатного фасада,
алая гряда, ступени ада —
нимбостратус Страшного суда.
Над землёй скользят собор и пьяцца,
тот костёр, с которым не согреться,
вспышки лучевые, папарацци,
кучевые кручи и лучи,
гнутых мастеров крутые спины,
на плечах серебряны пластины
с патиной. И цепи, и куртины,
и сангины длинные бичи,
и в спирали скрученные плечи.
В каждом облачке свои пылают свечи —
в главные ворота по-цыплячьи
валят от тебя ученики
целыми цехами в толпы света.
Но дневным трудом ещё нагреты
туч работных руки узловаты,
медленно лежат, кочевники.
Я стою, мои раскрыты пальцы,
на стекле распластаны, скитальцы,
от костяшек вниз сползают кольца.
Мастером родишься только раз.
Жизнь летит, смеясь и осыпаясь,
жаркой рамы шелушится роспись,
и ложится на дневную известь
чистой фрески занебесный лес.
Я стою, не зажигая света,
ветвь от ветви требует ответа,
над окном моим на небе мета,
подоконник, что верстак, широк.
День проленишься — и видишь, в край из края,
как, лесов ещё не разбирая,
прочь небесная уходит мастерская
на восток и дальше на восток.
БЕЗ ИМЕНИ
Плыви челнок плыви плыви
к туманной речи Дехлеви
где отзываются — зови
где отдыхают от любви
Над безымянною водой
летит сова — иль козодой
И долго длится звук любой
никто не знает — твой не твой
Пыльца суглинок бледный пыл
аплодисменты мятых крыл —
тому, кто на земле побыл
кто камнем канул, имя скрыл
