ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

 

Н. Р.

 

Любой аэродром немного был тобой

любой! наклонный травяной

и в ноябре

под первою слюдой

был ты, мой боль, мой boy

 

Стальные бабочки, на крыльях ковыляя,

проколоты насквозь,

ангар находят свой

 

Всегда я знала, что и мы с тобой,

и мы поднимемся над выгнутой землёй

и полетим к Ангарску и Вилюю

Земля раскрутится под нами,

                                      как “Savoy”

 

Я буду жаворонок, будешь ты совой

 

Мы полетим над гиблыми местами,

горелыми лесами, и ковыль

поднимется и лес густой за нами

Не будешь ты бобыль

 

И мы увидим к северу наклон

атласных лент без петель и зацепок,

осколки мочажин, и в ряби цыпок

Байкал. И лес подымется с колен

 

Их сильные, курсивом, имена,

начав с Урала, с детства наизусть я,

но собственные забывают имена,

дойдя до устья

 

Что знали мы про взлётный, травяной,

проталин йод

               и наст в скрижалях трещин

      как мы подымемся и целый свет отыщем,

      что атласа не хватит нам с тобой

              

 

КРУГ

Так долго вместе прожили…

 

И. Б.

 

Мы прожили почти… Но в круге

нас не было, мы были за

— в моей Твери, твоей Калуге

 — в твоей Твери, моей Калуге,

в начале, то есть в эпилоге

в окне твердела бирюза.

 

Нас прочило друг другу столько

вещей, добытых не трудом…

И эта шаткая постройка

уже постольку стала: дом.

 

Мы прожили… Прожили. То и

останется, что сможет — без.

И кто те слившиеся двое,

не поделившие небес?

 

Двое

 

Похоронили матерей,

на мартовском ветру стояли.

И смысл, и волю потеряли

и сделались себя старей.

Осталась я у них одна

на всём жестокосердном свете.

И ни оврага, ни холма —

лишь ровный голос на кассете

с небес не толще полотна.

 

Четыре нежные руки

меня отрывисто касались.

Ключицы скрипнули, раскрылись,

и сердце треснуло, как наст.

Пока неслась дневная мгла,

пока мело по снежной мели —

я б их оставить не могла.

Я им была как мать, не мене, —

но, Господи, как я мала.

 

Греми же, мартовская жесть,

жестоковыйные морозы!

Больней любовь на свете есть

горящей на щеке угрозы —

слепая ласковая лесть.

Разлука выпорхнет — и во

все концы! — не оттого ли,

что смысла нет в добытой воле?

Но и в неволе нет его.

 

Стихи дочери

 

Смотрю на эти книжицы, вещицы —

как будет тебе больно

брать их в руки.

Так как же быть?

 

Как жить мне, ничего не оставляя,

чтоб не обжечь потом твоей руки?

Как сделать так, чтоб сниться — и не сниться?

 

Как, думаю, ты будешь думать, что

себе оставить, что — моим друзьям:

той ручку, той пенал, тому плетёный синий,

наполненный до верха записными

под крышей пенсильванскою сундук —

в надежде, что большие разберутся.

 

Какой ты будешь сильной —

какой сейчас тебе не нужно быть.

 

Все мои дни, все жизни запасные

пусть улетают враз, не воплотясь.

Мне всей посмертной внеземной работы,

посмертных тех сизифовых камней

в оставленной рабочей жизнью Зоне —

важнее ты и твой покой земной.

 

А хочешь,  прилечу и стану – дочь?

 

In absentia

Домой

 

Тот кто умер домой не летит в самолёте со мной

он вернётся, но только отдельно летит

как ни в чём не бывало встречает

и до смерти рад раскрываемым рамам

 

Это только в пути он под боком

теряет находит очки

с незнакомой деньгой

ковыряется

ковыляет по кромке вдоль стройки

где двоим не пройти

и дивится

и к речи

прислушивается как чужой

и садится на плечи и делит со мной все нелепые

встречи-невстречи

 

Он со мной на конечной стоит кольцевой

и блуждает и запах

парадных вдыхает родной

обувной и капустный

и терпит

со мной

не торопит

у обитой изодранной двери

с кем я познакомить тебя не успела

кто нас не дождался и вышел

 

 

Серебрись, мастерок

 

                                                Владимиру Гандельсману

 

Театральный разъезд

ремесла, эти листьев обноски

первый холод разъест,

как потомку ненужные сноски.

 

Всё одно! Полетим,

воробьём из окошка кивая —

не зачем, а затем,

что порука стекла круговая.

 

На карминный фасад,

на живучие тёплые камни,

на нескучный посад,

не наскучило, брат мой, пока мне.

 

Вышел век, да не весь,

вот он — охра и стружки-обрезки.

Так лети же, развесь

на нездешние ветки серёжки.

 

Там трамвайный рывок,

там, за рынком, в ядре околотка

переулок глубок

и прохожий летит, как подлодка,

 

там взойдёт, как пройду,

Патриаршье закатное солнце —

пусть родную слюду

развезло перламутровым сланцем,

 

пусть бесстыдной, густой

кроют резкою краской московской

достоевский пустой

двор, дрезину да ливень тарковский.

 

Жив одним ремеслом,

поселенец, играющий в ящик,

с котелком, номерком —

я такой же стекольщик, жестянщик.

 

Разуверишь меня —

и тогда я не разуверюсь.

Ерестись-ка, строка,

золотисто-ершистая ересь,

 

разлетись на восток —

хоть какой-никакой, а таковский,

торопись, мастерок,

говори, говорок,

          ленинградский, московский.

 

GIORNATA. ОБЛАКА В ОКНЕ НА ЗАКАТЕ

Небо, в оба края растворимо;
облако, что Рим, неоспоримо.
В струпьях краски облетая — рама,
радужная, где лучи, слюда —
а за ней Колонна, колоннада,
зарево закатного фасада,
алая гряда, ступени ада —
нимбостратус Страшного суда.

 Над землёй скользят собор и пьяцца,

тот костёр, с которым не согреться,

вспышки лучевые, папарацци,

кучевые кручи и лучи,

гнутых мастеров крутые спины,

на плечах серебряны пластины

с патиной. И цепи, и куртины,

и сангины длинные бичи,

 

и в спирали скрученные плечи.

В каждом облачке свои пылают свечи —

в главные ворота по-цыплячьи

валят от тебя ученики

целыми цехами в толпы света.

Но дневным трудом ещё нагреты

туч работных руки узловаты,

медленно лежат, кочевники.

 

Я стою, мои раскрыты пальцы,

на стекле распластаны, скитальцы,

от костяшек вниз сползают кольца.

Мастером родишься только раз.

Жизнь летит, смеясь и осыпаясь,

жаркой рамы шелушится роспись,

и ложится на дневную известь

чистой фрески занебесный лес.

 

Я стою, не зажигая света,

ветвь от ветви требует ответа,

над окном моим на небе мета,

подоконник, что верстак, широк.

День проленишься — и видишь, в край из края,

как, лесов ещё не разбирая,

прочь небесная уходит мастерская

на восток и дальше на восток.

 

БЕЗ ИМЕНИ

Плыви челнок плыви плыви
к туманной речи Дехлеви
где отзываются — зови
где отдыхают от любви

Над безымянною водой
летит сова — иль козодой
И долго длится звук любой
никто не знает — твой не твой

Пыльца суглинок бледный пыл
аплодисменты мятых крыл —
тому, кто на земле побыл
кто камнем канул, имя скрыл