ГЕННАДИЙ КАЛАШНИКОВ ● ХОЛОДНАЯ ЗВЕЗДА
Что молчишь? Или октябрь к тебе не строг,
кутающий леса в лохмотья тумана и прорехи ветра?
Он трубит в свой медный, холодный, тяжелый рог
с точностью камертона, отчетливостью метронома, выверенностью метра.
Это его медленный, в нитях паутины, день встает
с горизонтом в глубоких зарубках и заплывших метах,
это его вода глядит сквозь тонкий, прозрачный лед,
щурясь то ли от избытка, то ли от недостатка света.
Это его волчьи в прозелень прямые глаза
смотрят с опушки и мелькают в сырой чаще.
Под этим взглядом уснула, взмахнув крылом слюдяным, стрекоза,
захлебнувшись воздухом и осиновым дымом горчащим.
Я живу в октябре, и он ко мне не суров,
он повернут ко мне разноцветною призмой света,
он слепит лучом, согревает теплом костров,
и пока не туже и не уже золотые его тенета.
Он коснется птичьим пером опущенных век,
у него новостей и известий разноцветный шуршащий ворох …
На тяжелой оси повернулся день, повернулся век,
и в стеклянных часах пересыпался сухой осторожный порох.
ЛЕРМОНТОВСКАЯ ПЛОЩАДЬ
Из тьмы троллейбус вынырнул и встал
и вновь умчался с дребезгом тележным.
Как подстаканник круглый пьедестал,
на нем поэт мечтательно-мятежный,
но как бы озабоченный слегка,
что он, как перст, торчит на белом свете,
что оттопырил полу сюртука
весьма кустарно выполненный ветер.
Хотелось бы цитату привести –
жестокий век, надменные потомки, –
но вновь троллейбус, провод сжав в горсти,
мгновенной вспышкой разорвет потемки.
Электровспышка застает врасплох
(вот так на стенд ‘’Не проходите мимо’’ –
жестокий век! – снимают выпивох).
И мы уже рассматриваем снимок.
Высотный дом из светло-серых плит,
поет цикада родом из Тамани,
нет, не цикада – мелочью гремит
прохожий в оттопыренном кармане.
Хотелось бы задуматься, скорбя,
под шелест лип хотелось бы забыться,
но вновь пронзает воздух октября
электроангел с электрозеницей.
Шуршит листва, как будто дело в том,
чтобы цитату отыскать прилежно,
как будто выдан каждой липе том
с закладкой и пометкою небрежной,
как будто бы цитата подтвердит
весь этот мир, что только с бездной дружен,
а пение электроаонид
внесет гармонию в измученные души.
Нога скользит – как зыбок здесь гранит,
разверзлась пропасть – страшно без привычки,
кремнистый путь над бездною блестит,
и здесь поставить надо бы кавычки.
Прекрасен мир с приставкой электро-,
мир без приставки тоже нам приветен.
И вход в метро и выход из метро
как ноздри демона, вдыхающего ветер.
ЗВЕЗДА
Глядящая с высот, с немыслимым наклоном
к поверхности земли, так чуждая земле,
холодная звезда взошла над нашим домом,
холодная звезда в холодном феврале.
И что нам до нее, средь прочих тел небесных,
но увидавши раз, мы глаз не оторвем:
ей снится наша жизнь, дохнувшая сквозь бездны,
достигшая ее своим скупым теплом.
Здесь в скрепах ледяных, снегами запорошен,
ветрами просквожен, лежит земной простор,
а в том далеком сне отчетливей и строже
сплетается судеб загадочный узор.
Здесь речка подо льдом полна заноз железных,
ушла в свою печаль, не помнит ни о чем,
но тонкий свет звезды, легко презревший бездны,
пронзил во всю длину мерцающий объем.
На нас глядит звезда, нам укрупняя зренье;
куда нас повлечет неведомым путем
холодный этот луч и света дуновенье?
В светящейся реке без берегов плывем,
на зыбкий этот луч, на этот свет тревожный,
жизнь бесконечна и – в одном мгновенье вся.
Куда глядит звезда? Куда спешит прохожий,
дыханья ломкий куст сквозь стужу пронося?
* * *
Вдоль по обочине грязи брильянты,
мерзлых полей домотканых холстина,
солнце сквозь облако, как у Рембрандта
крепкая пятка блудного сына.
Манят поля, эти пажити, просеки,
красный, немного всплакнувший суглинок,
венецианские синие проблески
с охрой голландской, фламандским кармином.
Было легко и с водою проточною,
с ветром от стужи сутулым и пьяным.
Время струилось часами песочными,
жизнь прошуршала по колбам стеклянным.
Все позади – и вокзалы и палубы,
угли костров и остывшие клятвы
на горизонте леса словно жалобы –
так же случайны и также невнятны.
В общем, ни прибыло жизни, ни убыло,
да и неважно, чуть больше, чуть меньше,
чтобы в хламиду отцовскую грубую
крепко уткнуться лицом помокревшим.
* * *
На земле, на воде не оставишь следа,
жизнь богата и так скудна,
камениста земля и у дна вода
не такая, как не у дна.
Ты всю жизнь играешь в нечет и чет,
твое время идет на слом,
кропотливой волною о берег бьет
подмосковный твой водоем.
Этой легкой волны ледяной перелив,
эта ржавая жадность глин.
Сердцевина воды, сердцевина земли,
сердцевина всех сердцевин.
Затихает времени длинный гул,
все некстати, не (нрзб), вразброд,
шевелюру взъерошил, в лицо дохнул
узкий ветер иных широт.
Нынче день какой — четверг, среда?
А ты еще не одет, не обут…
Камениста земля, вода тверда.
Когда понадобишься — тебя найдут.
* * *
Никогда не отыскивающееся, но вечно искомое,
чьи приметы не вспомнить и не описать внешний вид,
до крови близкое, как летнее насекомое,
чудно-знакомое, как греческий алфавит,
как вся Древняя Греция,
как у Гоголя плеоназм,
волшебное, как эрекция,
инопланетное, как оргазм,
уходящее круто кверху,
но неизменно приводящее вниз,
что же это такое: эхо,
а, возможно, и рифма
тихо подсказывают –
жизнь …
___________________________
Об Авторе: Геннадий Калашников
Геннадий Калашников давно и регулярно печатается в российской периодике, в таких самых известных журналах, как «Юность», «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Другой берег», «Грани». Он автор книг стихов «Ладонь» (М., 1984), «С железной дорогой в окне» (М., 1995) и «Звукоряд» (М., 2007). Стихи Геннадия Калашникова были представлены в антологиях «Русская поэзия. XX век» (М., 2001) и «Русская поэзия. ХХ1 век» (М., 2010). Он дипломант Всесоюзного конкурса им. М. Горького за лучшую первую книгу (1984) и премии «Московский счет» за лучшую книгу года (2007)
Твержу твои стихи с давнего времени,когда встречались в студии Бориса Слуцкого.”Ладонь”!!!