Философских споров никто не вел. Если спорили, то — ругались. А самой заметной личностью в доме, во всем дворе был голубятник Витька.

Человек семейный, он пропадал на своей голубятне, на границе двора, за дощатой уборной, почти на горе, возвышающейся над домом, над улицей, на которую, вытаскивая из сна в черный холод, хорошо, если с блестками снега, воющего волчонком, тащили меня, волочили, пока не выплывало чудовище с булавой. От него — нырк вдоль стены, диким виноградом увитой, в длинный двор, и я просыпался, ощетиниваясь для борьбы в посланном мне беспощадной судьбой коллективе.

Улица, по которой вверх тащили волчонка, на самом деле была рекой, только очень давно. Так что, почти ежедневно против течения я возносил на гору, с черепом схожую, свою завывающую безгреховность.

О том, что улица вовсе не улица, петляющая между двух нависающих гор, а река, я догадаюсь не сразу — через жизнь. Догадаюсь — помчусь, понесусь бурно, стремительно, впаду в Почайну и поплыву спокойней, размеренней. Редкая птица, середины достигнув, путь мне укажет.

Борисфен понесет корабль в Понт негостеприимный Аксинский. Но я ведь не гость! Загляну в море родное? самое многоименное в мире и самое мелкое, назовем его Киммерийским. Оттуда с исконно русской, фантомно имперской тоской о проливах — Босфор, Дарданеллы — в изначальное море Великое.

Это не география. Это — история. Как и Почайна, Линой Костенко из небытия извлеченная:

Мені відкрилась істина печальна:
життя зникає, як ріка Почайна.

Почти до земли пригибаясь, скользя по желто-зеленой весенней, на подошвы — чтоб унести — налипающей, вперед, вверх, за куст ухватиться, за волосы вытаскивая себя, на заветную гору вползти, подняться, взойти. Оттуда, с поляны, с вершины виден кусок соседнего поповского дома, в котором живет бульдог, мой мяч больно зубами схвативший. От его хозяина-диакона в памяти: длинные волосы женские и в детские уши влетевшее и застрявшее:

— Какая мне разница, в церкви петь или в опере?

Тиха украинская ночь. Тиха, значит, прекрасна. До поры, до времени, ведь однажды: светопреставление, Вальпургиева ночь — не на Замковой горе и не на Лысой, на нашей — совсем безымянной, и не на вершине, а у подножия.

Ночь. Улица. Ливень. Не фонарь, а — прожектор. И гудит, воет по-волчьи незнакомое слово: эвакуация.

Безымянной, безвестной горе ждать надоело. Она пошла к Магомету.

Поползла наша гора — тотчас начальство. Загудело в толпе:

— Прокурор.

— Не верите, вы мне не верите? — Сам знает, что Софья Власьевна баба патологически лживая. Но — льстиво и заскорузло. Достает книжечку. Потрясает. — Через месяц всех обеспечим новым жильем.

Прокурор? Какой прокурор? К чему прокурор? Почему именно прокурор?

Прокурор! Весомо, грубо и зримо. Без этого квадратного римского слова ей, С. В., ни дня не прожить!

Равнодушная, тут она испугалась. Ведь перед тем, как разъяренная наша гора поползла к Магомету, случилось. Очень случилось.

На месте яра решили строительство учинить. Придумали: песком засыпать. Подсчитали, почесали, решили: по трубе гнать воду с песком, ненужная вода утечет, песок нужный останется. Если, конечно, дамбу построить.

Вперед. Погнали. Построили. Пятилетку в три года! Даешь! Ордена замаячили.

Недолго маячили. Дамбу прорвало, и хлынуло вниз, многометровой волной город смывая.

Сотни жертв. Замаячило. Потому испугалась. Потому — прокурор.

Когда разгребали, на внутренних стенах замурованных грязью домов надписи находили. Погибаем от взрыва атомной бомбы. Погибаем — но не сдаемся!

Время было такое. И такой прокурор. Лысый и толстый.

Послали меня в магазин. Баба из длинной очереди пьяно, сопливо на смертный бой огромную страну призывает: вставай, поднимайся. С постели? С колен? Что с ней, с огромной, не бабой — страной? Занедужила? Перепила и блюет?

Извините. Я о волшебной горе. И о дворе, щенячьими задними лапами гору скребущем, о дворе, в котором некто в кашне сквозь фортку кричал детворе:

Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе?

Дурачье, шпана, пацанва, мы не знали.

Ни детворы во дворе, ни кола, ни двора, тысячелетье иное.

А в другом дворе, в нем я никогда не бывал, ежевечерние танцы: мой дед, мне не знакомый, во двор распахивает окно и на подоконник патефон выставляет: граду и миру весть предсмертную благую даруя.

И — еще один двор. Деревцо: листочки зеленые, клейкие. Отросток улицы тонкий. По ней в яр, где строительство учинят, шли — воды реки катились — руки-ручьи, речонки-ручонки. Не тщились постичь, тянулись-тащились, обреченно, к милосердию не взывая.

Из этого двора по деревянной лестнице в дом манил запах райский, запах волшебной горы. Пирожные заварные! И — мама, юная и скользящая, из памяти ускользающая в терпкое bésame, щемящую оскомину манящего bésame mucho.

От звуков музыки, от слов мучительно неизвестных, но изумительно изумрудных мне весело и растерянно. Так щенки пьянеют от обилия неопознанных запахов.

Жесты, запахи, звуки: довербальная, зазеркальная жизнь.

Архитекторы, ностальгируя, нынче часто сочиняют дворы. Дворы? Дворики! Намек на былую от мира отъятости реплика прихотливая.

Д.С. — мой научный руководитель. Инициалы хорошие. Лихачев, с которым мне свидеться доведется, тоже Д.С. Руководит Д.С. Томасом Манном, Достоевским и мной. Через годы, случайно: работа получила медаль. Ни мне, ни Д.С. из ректората не сообщили. Мне понятно. Но и Д.С. не слишком любили. Награда героя, т.е., коллектив, ее породивший, нашла. И довольно.

Кстати, в том же здании Лина Костенко училась. А до нее — автор «Конармии».

Неспешно, спор — едва слышно: прогресс, незыблемость, и любовь, отторжение и влечение: шурша вечерним взглядом, не палочку Коха — духи на собеседника выдыхая, взглядом на взгляд отвечая, вставая поспешно, кружева на ходу поправляя.

Волшебная гора. До Гитлера. После Гете.

Дух, душа и — болезни душевные.

Давно я живу в горах, невысоких, ветхозаветных,

где расселины скал, даже глазу зоркому совсем неприметны,

где скалы серн, в переводе с библейского: неприступные,

где пещеры, рукописи от тлена хранят.

Я живу на вершине волшебной горы. Под домом — увы, нет двора — яр, овраг, одним словом, ущелье. За ним на склоне горы — монастырь. Еще выше — больница, там рождаются, лечатся и умирают. Другими словами: возникают из небытия, по дороге отдыхают скитальцы, и в небытие возвращаются.

Над горой — лестница Яакова,
по которой
вверх и вниз
снуют ангелы,
вверх и вниз,
неназойливо, незаметно,
вверх и вниз,
безостановочно, бесконечно.

Плывет туберкулезный Ноев Титаник, где не ругаются — спорят, пока не зацепится за Арарат, на котором город построят, проложат улицу, выстроят дом, из него во двор запахом волшебным повеет.

И — мама, юная и скользящая, из предсмертной земной обреченности в терпкое bésame ускользающая.

One Response to “МИХАИЛ КОВСАН ● ВОЛШЕБНАЯ ГОРА ● РАССКАЗ”

1. Юрий says:

   March 21, 2015 at 12:40 pm

   Заслуживает внимания.
   Ю.С.

   Reply