Ирина ШУЛЬГИНА. Утро. Кухня. Рукомойник.
Глава из романа «Хроники прошедшего времени»
В квартире было тихо, маленький будильник на журнальном столике около постели весело причмокивал: «Тик-и-так! Тик-и-так!». «Время мое отсчитывает, неугомонный», – подумала Кира с печалью, которую всегда вызывал у нее этот размеренный звук.
Она вытянулась на спине и устремила взгляд в прямоугольник окна, провожая глазами рваные облака, куда-то спешащие по хмурому небу. И вдруг с щемящей грустью вспомнила Север, победы и проигрыши, надежды и разочарования.
«Тик-и-так-тик-и-так» – совершала свой безостановочный бег секундная стрелка, и Кира, повинуясь ритму уходящего времени, все глубже погружалась в воспоминания. Было приятно и чуть больно тасовать колоду памяти, искать себя молодую, закованную в доспехи этого нынешнего старого тела.
«Сколько же натикало с тех пор? Лет сорок … даже – с хвостиком… – ворочала Кира в голове неспешные мысли. – Да-а… Мне тогда было чуть за тридцать!…» Она прикрыла глаза и безо всякого усилия вызвала перед своим мысленным взором низкий, серый купол чукотского неба над убогими, сколоченными из рубероида и досок хижинами-балками геологического поселка, зажатого в кольце постоянно разрастающихся помоек. Это были даже не воспоминания, предполагающие усилие мысли и напряжение памяти, а что-то вроде вынутой из потайного ящика души стопки цветных картинок, гирляндой нанизанных на ниточку.
Тик-и-так-тик-и-так…
Кира побарахталась в мягком коконе пледа, поплотнее сжала веки и вытащила следующую картинку: две фигурки, высокая и маленькая, уходящие все дальше в тундру, тронутую дыханием приближающейся осени. Не открывая глаза, Кира усмехнулась, вспомнив, как бодро топала по рыже-красным кочкам со своим другом, не то чтобы сильно влюбленная, но исполненная гордости от сознания того, что ее любят, добиваются, предпочитают другой, пусть даже – более молодой.
Тот, чьим упорным исканиям она, наконец, ответила и рядом с которым сейчас мерила бодрыми шагами чавкающие кочки тундры, был высок, красив, статен, музыкален, облик имел эдакий «белогвардейский» и чрезвычайно этим бравировал. Звали его Миша, как Кириного отца и деда, и в этом совпадении Кире виделся некий особый смысл. «Недаром имя у него наше, семейное», – думала она, стараясь найти в себе силы хотя бы для небольшого ответного чувства. Миша был младше Киры лет на семь, увлекся ею чуть не с первого взгляда и стал – сначала мягко, потом – все настойчивее добиваться ее расположения. Но Кирина остылая, переболевшая душа не откликалась, да и разница в возрасте ей как-то мешала. Хотя, казалось бы, что такое семь лет? В Кирином многогрешном семействе случались и более впечатляющие влюбленности. В ее двоюродную бабку Клару был влюблен человек на 12 лет моложе.
Тут Кира встрепенулась и потянулась к своему «архиву», распластанному на журнальном столике. Полистав, нашла в нем то, что больше всего ей нравилось – письма юного Бориса к возлюбленной – красавице Кларе, чужой жене. Талантливый музыкант, «настоящий вундеркинд», как говорила Кирина бабушка, с ударением на первом слоге, с шести лет зарабатывающий концертами и уроками, познакомился с Кларой, когда пришел давать ей уроки фортепьянной игры. Пришел, увидел и…потерял голову на всю свою жизнь! Поначалу, очевидно, его чувство, как и у Кириного «белогвардейца», было совсем безответным. Его Прекрасная Дама жила со своим мужем, терзавшим ее своими изменами, но, все же, наверное, любимым – недаром она долгие годы не могла с ним расстаться, несмотря на свои страдания. Однако Боря надежд не оставлял. Ни разлука, ни тяготы Гражданской войны не только не победили его чувство, но обострили его до предела.
1919 г. сентября 5 дня
Боря – Кларе
Станция Голта – Николаев
Милая моя Клара,
Вот уж 5-тый день сидим на станции и ждем очищения пути на Умань-Киев. Страшно тоскую по Вас. Несмотря на шум, веселье, порою пьянство (я еще не заражен) мне грустно, хочется к Вам. Издали доносится пение, музыка, веселый шум, и все это во мне вызывает тоску и раздражение. У нас в вагоне есть пианино, приходится играть все, только не то, что просит твое существо. За все время о Вас не переставал думать,.. Публика эгоистична, черства. Милая Клара, как жаль, что я не могу уехать хотя бы на несколько часов в Николаев, но, боюсь, Вы, может быть, меня уже забыли? Часто-часто бывают минуты, когда хочется просто бежать. Хочется заниматься, все остальное гадко.
Мой адрес: Доброармия, 4-ая отдельная Крымская инженерная рота, Музыкальная команда вольноопределяющихся.
Кира вздохнула, откинулась на подушку, прикрыла глаза, не выпуская «архив» из рук. Под ее опущенными веками открылась новая, чрезвычайно яркая, будто на днях виденная картинка: конец рабочего дня, вечер, все собрались в натопленном балке, укрывшись от капризной чукотской погоды, Миша поет под гитару, буржуйка утробно урчит, длинные пальцы уверенно перебирают струны:
Едут поют юнкера гвардейской Школы
Трубы, литавры на солнце горят
Лейсь песнь моя любимая
Буль-буль-буль бутылочка казенного вина…
Песня славная, голос приятный, бородка a la Николай Второй, гимнастерка, сапоги, трень-трень-трень, гитарные струны, буль-буль-буль, бутылочка…
Трубы, литавры на солнце горят
Грянем «Ура!», лихие юнкера!
За матушку-Россию и за русского царя
«Хорошо нам было, – усмехалась Кира через пропасть четырех десятилетий, отделяющих ее от молодости, – сидеть в тепле, в безопасности, весело распевать их песни, понарошку, играючись, касаться их жизни. А у очевидца той поры в 1919 году совсем другое настроение, – она опять принялась листать «Архив». – Какое уж тут веселье!»
1919 г, 0ктябрь, 17 дня.
ст. Христиановка – Николаев
Не могу без боли и с жадной завистью смотреть на бесконечно тянущиеся вагоны с пассажирами, едущими в Николаев – в этот город, куда меня так с невероятной силой влечет. Задыхаюсь от мысли, что нам не скоро придется увидеться.
…Какова здесь жизнь? Прежде всего, праздная. День начинается бездельем, кончается пьянством. Пьянствуют все, начиная с солдата, кончая генералом. Мы сейчас находимся при штабе генерала Слащева… Обедаем вместе, строй военный не проходим, в наряд не идем, так что предоставлен самому себе. Изредка даем концерты в пользу Добр. Армии с отчислением известных процентов в пользу участвующих… Ежедневно бывают различные вечера частного характера, куда мы тоже бываем приглашены. Мы – актеры и певцы, которые находятся при музыкантской команде…
Милая Кларушка! Мне невероятно тяжело! Невероятно больно! Душа куда-то рвется, и я чувствую, что не смогу долго бороться с собой. Вот я кажется, живу, хожу, ем, сплю, работаю…
Простите меня за такое письмо скучное, знаете – настроение! Сейчас уже 2 часа ночи, завывает вьюга и отдаленный лай собак. Делается жутко и страшно. Тоска! Милая Клара! Одно желание – это видеть Вас! Вот что сейчас для меня составляет цель жизни. Ради бога, уничтожайте все следы моих писем, ибо в них, кажется, мало отрадного для Вас!
Боря.
Кира в задумчивости теребила странички своего «архива» и чувствовала, что испытывает к двоюродной бабке нечто, похожее на зависть. «Вот ведь… настоящий роман в письмах… Талантливый еврейский мальчик 18-ти лет влюбляется в красавицу-соседку, замужнюю женщину с горькой судьбой. – Тут Кира села в постели, подтянула руками ноги к груди и, упершись подбородком в колени, подумала: – Может быть, эта любовь была послана ей в награду за перенесенные страдания, за разрушительную связь мужа с родной сестрой?».
Кира вновь положила «архив» на журнальный столик. Она так долго и бережно возилась с этими хрупкими от времени бумагами, что ей стало казаться, будто те, что писали эти письма и дневники, укоренились, проросли в ее душе, и теперь она сама ощущала себя их частицей. Ей не нужно было перебирать содержимое своей папки – она просто вынула из памяти очередную картинку – бледную от времени открытку с изображением прекрасной царевны-лебедя в ниспадающих кружевах на одной стороне, и словами, продиктованными то ли приливом сестринской нежности, то ли неизбывным чувством вины – на другой.
Моя сестра, близкая такая и такая прекрасная. Знаю, никогда не увижу человека с сердцем как у тебя…
Зитта
«Мой «белогвардеец», – перескакивала Кира мыслью с одного на другое, будто прыгала по камням в причудливом потоке странных аналогий, – был женат и имел дочку. Но я, помнится, не испытывала даже малейших угрызений совести! Неужели любовь к чужим мужьям – это наша семейная традиция? Провалилась же Зитта в эту связь с чужим мужем, и даже то, что этот Илья – муж обожаемой сестры, ее не удержало!»
1920 г., июль, 3 дня.
Зитта – Кларе.
Харьков – Николаев
Моя родная, любимая сестра. С Ильей я встретилась, он передал мне деньги от тебя. Не могу рассказать, что я чувствую, все, что я хотела вычеркнуть из своей жизни, опять всколыхнулось. Все мое безысходное отчаяние, вся мука и бесцельность моей жизни родилась благодаря ему. Он отравил меня совершенно и навсегда, и говорить о нем, чтобы во мне не подымалась вся горечь, не ныла душа, не могу. Если бы ты, родная, знала, как мрачно у меня на душе, как никогда не проникает туда ни надежда, ни радость. Чувствую, что все пути сошлись. Клара, простишь ли ты меня, что всю жизнь я только горе приношу тебе?
… Не помню, где я читала и подумала о нас: «Когда мы родились, стоял едкий, густой туман на земле…» Я чувствую себя такой одинокой, несмотря на то, что ты есть у меня, и папа, и братья. Видно, тяжелый грех на мне, что я так мучительно лишена самого необходимого, здоровой души и всего того, без чего немыслима для меня жизнь.
«Теперь уж не узнать, как все это случилось, – вился причудливый поток Кириных размышлений. – Может быть, он сам стал домогаться свояченицы? А может быть, она сама загнала себя в западню болезненной, гнетущей страсти, как я в своей истории с Г.! Кто теперь разберет! А этот самый Илья не смог или не захотел притормозить на опасном повороте. Вот и полетел в пропасть, утащив за собой обеих сестер!
…Мне безнадежно тяжело, такое отчаяние меня гнетет, что я не могу ни сдержать себя, ни скрывать этого, но легче не становится. У меня уж ни желаний, ни стремлений нет, и я все больше и больше верю в то, что у меня больная душа, или как это обыкновенно называют – ненормальная. …Так бы и разбила свою голову о стену…
Зитта
«Такая вот семейная история! – рассказывала Кира, за неимением других слушателей облакам, проплывающим в четырехугольнике окна. – Такие вот гены! Отчего Зитта так страшно мучилась? От гнетущего чувства вины перед любимой сестрой? Или от страсти, камнем лежащей на сердце, которую не могла перебороть ни отъездом из родного дома в Харьков, ни попыткой хоть чем-нибудь занять свою мятущуюся натуру? Как бы то ни было, она сполна заплатила по всем счетам.
1920 г., 20 августа
Сюнька (Александр) – Кларе
Харьков – Николаев.
Дорогая сестра!
Я приехал с фронта в Харьков и назавтра узнал всю правду. Не стало Зитты. Такой большой любящей души, сотканной из страсти и самобичевания. Отравилась. Что было ей делать? В отчаянии, а может быть, в исступлении неудовлетворенности страсти опять сошлась с нехорошим человеком. И… на горе опять с мужем сестры. В тоскующую душу вкралось отвращение к себе. Без надежд, без близких, с гадливостью к себе и нечеловеческой тоской она потянулась к заветному пузырьку с цианистым калием… Нет Зитты… А вот у меня выворочен мозг, разорвано в клочья сердце, ведь любил ее больше себя и всего на свете… «Догорели огни, облетели цветы, жемчужина стала сорной травой» Кто виноват? Если бы я верил в свободу человеческой воли, я бы сейчас же приехал застрелить преступного твоего мужа. Но это никому не принесло бы успокоения… Ох, нехорошо. Семья наша, точно камень, увязший в омуте. Жизнь не гладит по головке. Скоро я приеду в Николаев, поговорим вместе, а может быть, что-нибудь и порешим. Бедная голубка.
До свидания, моя единственная, любимая сестра. Твой Сюнька. Пиши пока на старый адрес.
Кира вскинула глаза на большой, в массивной деревянной раме, фотографический портрет красавицы, прячущей озорную улыбку в охапке ромашек. «Похоже, Клара была и впрямь человеком особенным, – думала Кира, глядя на портрет. – Моя прабабка умерла в пятых родах, оставив четырех детей. Наверное, тоска по матери перешла для младших в особое отношение к старшей сестре, недаром же они все – и братья, и Зитта – пишут ей такие письма! Есть на свете такие люди, которые живут будто бы специально для того, чтобы быть опорой для других. Вот и Боря, наверное, почувствовал эту ее «особость» и боролся за свою любовь долгие годы, вопреки всем преградам и обстоятельствам их бурно-сумасшедшей жизни!
1921 г., 22 июля.
Боря-Кларе
Москва – Николаев
Мне казалось, что ты, Клара, единственный и близкий мне человек в мире, меня уж за эти два года хорошо узнала и можешь отличить во мне искренность от притворства, правду от лжи и. т. д. Я безумствую, прочитывая твое последнее письмо… Я стал невменяем. Я исхудал до неузнаваемости. Не из-за Москвы, не из-за москвичей и всей этой бурно-сумасшедшей жизни, нет, ты знаешь, что не из-за этого. Есть другая, более глубокая причина – женщина. Она терзает мою душу, она заставляет меня постигнуть все прекрасное в мире, и, постигнув, страдать бесконечно, беспредельно. И эта женщина – ты…
Дружба… ты просишь сохранить нашу дружбу, но нет – той дружбе не бывать. Только безумная любовь, только священный огонь любви будет теплиться в моей груди, а «такой» дружбы я не хочу и не допущу. Ты еще будешь моей, моей навсегда. Я буду служить тебе, жить для тебя, и ты еще познаешь счастье.
…Знаю, Клара, что ты меня не любишь… тем не менее, я знаю, что что-то еще есть в твоей душе, что еще не все ушло… Об одном тебя прошу, согрей меня хотя бы ласковым словом твоим, дай мне надежду… Знай, что я становлюсь с каждым днем все старше, все зрелей, а потому за все дальнейшие поступки беру на себя ответственность.
Мой адрес – прежний. Боря.
«Н-да-а, – продолжала разговаривать сама с собой Кира, покоряясь давней привычке, укрепившейся за годы одиночества, – вот и мой «белогвардеец» с таким же упорством добивался моего расположения, пытаясь разжечь погасший костер моей души, холодной и бессильной, как больной после кризиса. Он пытался приобнять меня в тесных сенях нашего балка-столовой, он преподносил мне крошечные букетики нежных и слабых северных цветов, которыми тундра украшает летом свое мшистое тело. Я же всеми силами ускользала из его объятий и все твердила о дружбе, все подчеркивала разницу в возрасте, все старалась повернуть его внимание в сторону влюбившейся в него по уши симпатичной молоденькой сотрудницы. Наконец он потерял терпение. «Хватить болтать о какой-то там дружбе! – сказал он мне довольно резко. – Я тебе мальчик, что ли – играть со мной!» «А я и не играю, – отрезала я с садистским спокойствием. – Просто – не хочу». И добавила про себя: «Не нужен ты мне!» Потом отвернулась и с каменным лицом села разбирать образцы, накануне отобранные в подземке. Он расстроился до того, что лег на топчан и пролежал там до самого позднего вечера, не поднявшись даже к ужину.
«Что это ты сделала с Мишей? – спросил меня Г., начальник отряда, мой научный руководитель, и кивнул в сторону мужского отсека нашего балка, где на топчане лежало неподвижное тело, не ожившее ни к вечерним камеральным работам, ни к ужину. Я дернула плечом, стараясь вложить в этот жест всю меру своего небрежения к Мишиным переживаниям. Но Г. подергивание женского плечика совершенно не удовлетворило. Начальник геологического отряда не мог позволить, чтобы сотрудники выбывали из строя по причине любовных или каких-либо иных переживаний – от этого могла пострадать работа. Он продолжал допрос: «В чем все-таки дело? Ты можешь объяснить? Он не пришел в камералку, он не вышел к ужину!»
Мы стояли напротив друг друга – только он и я, молчаливо и бесстрашно глядящая в его черные глаза. «Тебя заботит, – хотелось мне спросить, – что он не сделал порученную работу? Не страшно, ее сделал за него кто-то другой. Не поужинал? Тоже не страшно, не умрет от голода, до завтрака доживет несомненно. Мы с тобой хорошо понимаем, что тебя волнует на самом деле». А потом, с каменным спокойствием, завоеванным мною тяжелым, непосильным душевным трудом, я тихо добавила бы:
– Как я любила тебя! Как рвалась на части моя душа!
А он ответил бы – также тихо:
– Я знаю…
И я могла бы продолжить со всей откровенностью, потому что теперь мне нечего было ни бояться, ни терять:
– Скажу начистоту… Поначалу моя первоначальная влюбленность была замешана на ма-а-а-леньком таком расчетце. По-моему, вполне простительном. Ты усмехаешься? Ты, возможно, тогда это понимал… Мы с тобой ведь всегда отлично понимали друг друга… Но что в этом плохого? Женщины ведь часто продвигаются в науке с помощью… как бы это сказать? Романтических отношений. Ты сам как-то раз мне сказал: «Не вижу ничего плохого в том, что мужчина, который любит женщину, помогает ей в работе». Я помню твой тогдашний прямой, очень откровенный взгляд! Ты хотел иметь в моем лице во мне сотрудницу, помощницу, ученицу, но не только!.. Разве я ошибалась?
И он кивнул бы:
– Нисколько!
– Потом ты немного испугался, решил, что я слишком серьезно к тебе отношусь, что это ограничит твою свободу, помешает нашей совместной работе.
– Да, – согласился бы он. – Меня что-то вдруг насторожило… Но потом это исчезло… а время шло – и работало на тебя!»
– Постепенно наша связь окрепла… Теперь, когда все кончено и ничего не вернуть, скажи мне – разве случайно, разве напрасно была та ночь на берегу реки, в палатке, под мягкими сводами полога, который укрыл нас от всего мира? Неужели ты все забыл?
И он насмешливо поднял бы бровь таким характерным только для него, таким знакомым, таким некогда любимым до боли движением:
– Нелепый вопрос! Как я мог забыть? Но ведь ты сама выпустила из рук нить, которая связывала нас! Почему хранила гордое молчание, когда она поехала с нами в очередное поле и повела свое наступление? Что же ты?
– Но ты всегда говорил о своей свободе, вот я и предоставила тебе свободу выбора между нами. Ты его сделал… Или обстоятельства заставили тебя это сделать. Теперь ты женат на ней, у вас – сын! Скажи откровенно
Как живется вам с другою
женщиною?
– Молчишь? Вот и я молчу в ответ на твой вопрос о бездыханном теле там, на топчане. «Мужчине трудно поверить, что его разлюбили», – это тоже твои слова. Но поверить тебе придется. Ты отравил меня совершенно, я выдирала тебя из себя с кровью и мясом, долго и мучительно шла к теперешнему своему стылому спокойствию и обратной дороги мне нет!
Тут Кира нырнула c головой в складки пледа, и, погрузившись в душноватый полумрак, вызвала к жизни новую яркую картинку: пустынный парк на высоком берегу Москвы-реки, пронизанный веселым майским солнцем, и свою маленькую фигурку, уныло бредущую среди нежной, новенькой, пушистой зелени. За час до этого из болтовни сослуживцев она узнала, что ненавистная ее соперница сумела добиться своего, беременна и выходит замуж за Г. Нельзя сказать, что для Киры это было полной неожиданностью – она не могла не видеть, что та вцепилась в Г. настоящей бульдожьей хваткой. И все же Кира, как простодушная девочка-подросток, лелеяла в себе хилую надежду, обманывала себя, упорно отворачивалась от реальности, которая уже была давно ясна всем ее друзьям и сослуживцам. И вот момент истины настал, гром грянул, приговор был вынесен. Услышав его, Кира обмякла на рабочем месте и, пытаясь спрятать от подруг свое лицо, уткнулась в окуляры микроскопа. Посидев так пару минут и поняв, что в чутком оптическом приборе не видит ничего, кроме черной разверзшейся пропасти, она поднялась, собрала вещички и ушла с работы до срока. Путь в душном вагоне метро в окружении чужих и равнодушных людей был невыносим. Наконец поезд вынесло на метромост, на слабых ногах она вышла в безлюдный парк и углубилась в изумрудные заросли высокого кустарника. Наконец-то она была одна. Опустившись на сырое бревно, Кира кинула сумку прямо в непросохшую глину и тупо уставилась на носки туфель.
«Удивительно, – вертелась Кира под пледом, – как все пережитое всплывает, стоит только позвать его, и все также жжет, будто произошло лишь несколько дней назад. – Наверное, душа моей несчастной двоюродной бабки Зитты в тот момент вселилась в меня – такое было безнадежное, тяжкое отчаяние, больная душа ныла, не переставая.
Она сидела в кустарнике, чувствуя себя такой одинокой, не испытывая уже ни желаний, ни стремлений, а лишь отвращение к себе – неудачливой, нелюбимой! «Догорели огни, облетели цветы, жемчужина стала сорной травой»… Казалось – все пути сошлись, так бы и разбила свою голову о стену… За ее спиной раскинулся над рекой метромост – совершенно безлюдный и на долю секунды вдруг показавшийся таким соблазнительно высоким. Но Кира тут же устыдилась этой душевной слабости – там, за просторами парка ее ждал человек пяти лет от роду, и не было в ее жизни никого главнее этого человека. Кира еще немного помаялась на склизком бревне, потом решительно поднялась, отряхнула плащ и сумку и пошла домой, отставляя клочья своей любви на колючках непролазного кустарника.
Время потекло дальше, неся облегчение. «Наверное, душа Зитты постепенно оставила меня» – размышляла Кира, выныривая из шерстяных пелен. – Я успокаивалась и как прилежный садовник, упорно взращивала в себе спасительное равнодушие. Лишь маленькое удовольствие я позволяла себе в то время – наблюдать, как быстро охладевают отношения новоявленных супругов».
Прошло два года. Никакие посторонние душевные всплески и непредвиденные эмоции более не нарушали ритм их совместной работы. И все же они не были просто сотрудники, связующая их нить ослабела, но не исчезла вовсе, и Кира знала это наверняка. Они как-то по особому чувствовали друг друга, порой не нуждаясь для этого даже в словах.
И вот теперь она с видом виноватой школьницы, из-за которой сорвался урок, стояла перед своим научным руководителем, цинично размышляя, что, пожалуй, не стоит отказываться от того, что само так и просится в руки. Ни слова из придуманного ею откровенного разговора она, конечно, не произнесла.
Под пледом стало вдруг жарко и душно, Кира рывком скинула его с себя и вытянулась на постели. «Отчего ж такая слабость? Вот лежала бы так и не вставала вовсе», – мелькнуло в ее голове. Она повернула голову на подушке и вновь встретила взгляд красавицы с охапкой ромашек. «Ты под крылом молодого друга спасалась от своего мужа, также как твоя двоюродная внучка полвека спустя будет спасаться под крылом молодого друга от своей рухнувшей любви», – сказала портрету Кира.
Году в двадцать третьем или в двадцать четвертом Клара, наконец, решится оставить своего «мерзавца-мужа» и переехать в Москву, где уже обосновались Боря и оба ее брата. Ее ждали с надеждой и нетерпением.
Боря – Кларе
1922 г., 20 мая
Москва – Николаев
Кларушка, родная моя! Был бесконечно счастлив, когда читал твое письмо. Этими надеждами я жил, кажется 3 года. Но теперь, когда речь идет о том, чтобы ты переехала сюда в Москву, я предчувствую торжество нашей любви. Я уж не дождусь того дня, когда мы будем вместе.
…Крепись, Кларуша, родное мое дитя, сохраняй свои силы, всю свою красоту, которой в тебе так много. Не страшись своих лет, ничего не бойся, ведь ты так еще молода, столько в тебе еще жизни, красоты. Не страшись моих лет. Ведь я с каждым днем становлюсь все старше и зрелей, а годы одни – это только отвлеченья цифровые, ничего не говорящие…
Ты знаешь, как я люблю тебя, и ничего не бойся, родная – ты увидишь, каким я еще буду…
Клара проживет в Москве 13 лет и умрет перед войной, в тридцать восьмом году, по семейной легенде – от заражения крови после пластической операции. Она была для Бори той самой единственной, которую не могли заменить ни мимолетные романчики на гастролях, ни новая женитьба. «Я бы в коляске возил свою Кларуньку, только бы она жила», – рыдал он после ухода любимой. «Кларуньке – единственному другу и жене» – высек он горькие слова на памятнике из черного гранита на старом московском кладбище. «Что ж, – думала Кира, продолжая со своего лежбища рассматривать портрет, – стремление омолодиться вполне объяснимо, особенно, когда женщине переваливает за пятьдесят, а мужу – всего лишь сорок. И все же… так и кажется, что не только злополучная операция скоропостижно унесла Клару в могилу».
Кира повернулась на бок и оперлась головой на согнутую руку. Так было удобно смотреть на Кларин портрет. К тридцать восьмому году двоюродная бабка пережила уже столько потерь, что, пожалуй, хватило бы на три жизни. Девочкой она потеряла мать. Потом – жизнь, взметенная вихрями революции, ужасы гражданской войны («…Большевики заняли город, грабежи, убийства на улицах» – свидетельствует семейная переписка), подлая измена мужа, уход Зитты. Через пару лет после Зитты, отец, отверженный своими детьми, выселенный новой властью из собственного дома, обнищавший обитатель дворницкой, находит успокоение в водах Днепровского лимана. Клара предпринимает спасительное бегство в Москву, к любящему Боре и братьям. Но судьба не оставляет эту семью в покое. В тридцать шестом году, в муках и тоске, видя, как рушится дело его жизни, умирает старший брат, – тут Кира перевела взгляд на другую стену, где висел портрет деда. Лица брата и сестры смотрели друг на друга с противоположных стен комнаты – красивые и навеки – молодые. «А еще через год арестовали младшего, Александра, Сюньку, и отправили по этапу в «столицу Колымского края», – Кира поднялась в постели и печально покивала портретам головой. – Так что неизвестно, в операции ли дело, или в безнадежной усталости сердца, от которой Клару не смогла охранить даже неиссякаемая Борина любовь».
Кирин роман с «белогвардейцем» оказался далеко не таким счастливым и ярким, как у Клары и Бори, хотя та любовь расцветала во времена страшные. Кира очень скоро поняла, что она для ее красавца-музыканта вовсе не единственная. Не ее, не маленькую дочку, не жену, не мать любил «белогвардеец» больше всего на свете. Самой большой его любовью был… он сам. Поступиться хоть малостью ради кого-то другого, потратить хоть копейку не на себя, дорогого, а на кого-то еще, было для него делом немыслимым. Он летел по жизни развеселой, гудящей стрекозой, непоколебимо уверенный, что рабочие муравьишки должны приходить в непременный и окончательный восторг лишь от одного его присутствия. Отяготить свою священную особу хотя бы самомалейшими обязательствами перед кем бы то ни было он просто не мог – они бы замутнили кристально чистое зеркало его нарциссизма.
Их «гостевой брак» продолжался года три. Кира никак не могла справиться с женской жадностью – зачем же бросать то, что само пришло в руки – и с переменным успехом пыталась поддерживать огонь в сыроватом, то и дело норовящем погаснуть очаге. Наконец, в одно прекрасное, светлое утро, оставив своего друга досматривать последние сны на любовном ложе, она вышла на кухню. Первые лучи солнца уже скользили по стенам, играли на гладкой поверхности плиты и никелированной трубке крана. Кира подошла к мойке, оперлась на нее обеими руками, ссутулилась и замерла, уставившись неподвижным взглядом в ее влажное белое нутро. Ночь, раскаленная как печка от прерывистого дыхания, объятий, горячечного шепота, остыла, ушла, сменилась ясным утренним светом, будто проникающим в потайные закоулки души. «И зачем мне все это нужно?» – вдруг с невероятной пронзительностью подумала Кира.
Спустя примерно час они сидели на кухне за столом друг против друга, молчали, прихлебывали кофе, и Кира физически ощущала глухую стену, вдруг выросшую между ними. Чувствовал ли это же Миша? Может быть, но Кире это было уже не интересно. Он сделал свое дело – помог ей выбраться из тупика несбывшейся любви, вернул уверенность в женских силах – теперь он мог уходить. И он ушел. Кира немного погрустила, даже чуть поплакала (как же без этого!), и принялась за обычные дела. Вот и эта связь угасла, как угасает слабенькое пламя на остывших углях.
Потом были еще некоторые попытки расшевелить угли, кто-то стучался у ворот замка Кириного одиночества, кто-то входил под его холодные своды – ненадолго, не оставляя следов. Однажды она краем глаза заметила, как ее приятель, не разжимая нежных объятий, у нее за спиной кинул взгляд на часы – он спешил по делам. Кира не сказала ни слова, но в ту же секунду мысленно поставила жирную точку в их отношениях. Проводив его, она вышла на балкон, оперлась о перила, глубоко затянулась холодным, терпким воздухом осени, беспощадным внутренним взором окинула свою прошедшую жизнь, и решила спокойно и бесповоротно: «Видно, любовь не для меня придумана. В эту игру я больше не играю! Никогда!»
День клонился к вечеру, от утренней дурноты не осталась и следа, настроение поднялось, хотелось перекусить. «А такая ли уж бесплодная была эта игра? – вдруг подумала Кира, чувствуя, как от воспоминаний теплеет на сердце. – Сколько душевной работы, тревог, волнений, боли, радости довелось испытать! Нет, ничего из пережитого не кануло зря, все живо в памяти, все стало частицей души». И улыбнулась портретам на стене, будто ждала от них одобрения.
Об Авторе: Ирина Шульгина
Прозаик, автор рассказов, эссе, документально-художественного романа «Хроники прошедшего времени». Член союза писателей XXI века. Родилась в Москве, в 1951 году, в семье литераторов. Окончила геологический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова, принимала участие в исследованиях и разработке золоторудных месторождений Магаданской области. С начала 2000-х годов работала в коммерческих издательствах. Профессиональный путь позволил встретиться с людьми самых разнообразных характеров и судеб, наблюдать человеческие поступки в различных, порой – форс-мажорных обстоятельствах. Этот опыт, помноженный на привитые с детства вкус и интерес к художественному слову, побудил, в конце концов, самой взяться за перо. Печататься начала в конце 90-х годов. Публиковалась в журнале современной прозы «Наша улица» (Москва), в литературном журнале Союза писателей Москвы «Кольцо А», в литературно-художественном и культурологическом международном журнале «Меценат и мир», в русско-еврейском историко-литературном альманахе «Параллели» (Москва), в экуменическом журнале «Истина и жизнь» (Москва), в международном литературно-художественном журнале «Гостиная» (Филадельфия), в литературном журнале «День и Ночь» (Красноярск). Участник Международного литературного форума «Славянская лира-2018» (Минск) в номинации «Малая проза».
Ирин, давно хотела с Вами на связь выйти. Хоть через тот же самый Фейсбук?
Марина, можно через ФБ, а можно просто по “мылу” – shul_i@mail.ru Жду от Вас весточки.
Очень многообещающее начало романа. С первых строк читатель погружается в водоворот памяти, памяти разных поколений членов одной семьи. Их голоса оживают в подлинных сохранившихся письмах, их голоса звучат в сердце самого автора. Прямо на глазах у читателя таинственными нитями слов сшивает автор время и пространство прошлого и настоящего в единое и нераздельное художественное полотно. Всепоглощающий гул Истории сливается с щемящими лирическими нотами любви и страдания отдельного человека. И чувствую, уже будет трудно оторваться мне, не дочитав до конца роман, от этого колодца памяти, вобравшего в себя целый мятущийся век жизни страны и людей. С глубоким уважением к автору, Елена
Елена, спасибо Вам за такую высокую оценку. Когда мне впервые в руки попали эти семейные записи, мне показалось, что я просто ДОЛЖНА написать о них обо всех – ушедших. Еще раз спасибо. Ирина
Ирина, спасибо за ответ. Очень хотела бы продолжить чтение романа.
С благодарностью, Елена