RSS RSS

Наталия КРАВЧЕНКО. Письма счастья: о переписке с Александром Кушнером. К юбилею поэта

Александр КушнерПорой нам в почтовый ящик подбрасывают так называемые «письма счастья» с обещанием всяческой благодати в случае их распространения и с угрозами небесных кар в случае неисполнения заданий. Обычно я их выбрасывала, не читая. У меня были свои письма счастья. Письма, которые делали меня счастливой.

Эта переписка началась в начале 2000-х, когда Интернет был ещё редкостью и бумажные письма ещё сохраняли первобытную живую прелесть своего жанра. Почему я решила рассказать о них сейчас, спустя 16 лет? Вопреки знаменитой фразе «они умеют любить только мёртвых», захотелось признаться в любви воочию, при жизни поэта. К этому подтолкнул и мощный побудительный повод – его 80-летний юбилей.

 

«Обещанье бессмертья — содержанье письма»

 

Есть стихи, которые просто читаешь, и есть такие, с которыми живешь. С которыми можно, как выразился Бродский, «более-менее прожить жизнь». (Как писала Цветаева Пастернаку: «Я живу с твоей душою…») Стихи Александра Кушнера для меня как раз из таких. Я открыла его для себя в 1988 году, когда к нам в саратовский ДК «Кристалл» по нашему с Давидом приглашению приехал дуэт «Верлен» (Вера Евушкина и Лена Фролова) со своей новой бардовской программой. Одна из песен была на стихи А. Кушнера, которая сразу чем-то зацепила и запомнилась. Она называлась: «Письмо».

Человек привыкает
Ко всему, ко всему.
Что ни год получает
По письму, по письму.

Это в белом конверте
Ему пишет зима.
Обещанье бессмертья –
Содержанье письма.

Как красив ее почерк!-
Не сказать никому.
Он читает листочек
И не верит ему.

Зимним холодом дышит
У реки, у пруда,
И в ответ ей не пишет
Никогда, никогда.

 

Меня поразила глубокая философская мысль, облеченная в простую непритязательную форму. Природа пишет нам письма на своем языке, письма, обещающие бессмертие. Умеем ли мы их читать? Понимать ее язык? Чем отвечаем на эти письма зимы, весны, лета? Есть ли нам чем ответить? У меня даже возникли тогда строчки, как бы в ответ кушнеровским:

 

Мне пишет природа волной на песке,

Чернилами рос на зеленом листке,

Размашистым почерком вьюги шальной

И азбукой Морзе капели хмельной.

 

Как яблоко падает в руки само,

По адресу сердца слетает письмо.

На небе бумажном – заката печать.

И стыдно, и страшно ему отвечать.

 

Одна из книг Кушнера так и называлась: «Письмо». То есть исповедь, признание, сообщение сердца – сердцу, способ доверительной связи. И стихи это название оправдывали. Одно из них меня просто околдовало. Я влюбилась в это стихотворение с первого взгляда, повторяла несколько дней кряду, как сомнамбула:

 

Конверт какой-то странный, странный,

Как будто даже самодельный,

И штемпель смазанный, туманный,

С пометкой давности недельной,

И марка странная, пустая,

Размытый образ захолустья:

Ни президента Уругвая,

Ни Темзы – так, какой-то кустик.

И буква к букве так теснятся,

Что почерк явно засекречен.

Внизу, как можно догадаться,

Обратный адрес не помечен.

Тихонько рву конверт по краю

И на листе бумаги плотном

С трудом по-русски разбираю

Слова в смятенье безотчетном.

«Мы здесь собрались кругом тесным

Тебя заверить в знак вниманья

В размытом нашем, повсеместном

Ослабленном существованье.

Когда ночами (бред какой-то!)

Воюет ветер с темным садом,

О всех не скажем – но с тобой-то,

Молчи, не вздрагивай, – мы рядом.

Не спи же, вглядывайся зорче,

Нас различай по одиночке».

И дальше почерк неразборчив,

Я пропускаю две-три строчки.

«Прощай! Чернила наши блеклы,

А почта наша ненадежна.

И так в саду листва намокла,

Что шага сделать невозможно».

 

Письмо-сновидение, письмо-призрак, что-то из области «дневных снов» (так называется одна из кушнеровских книжек). Кто-то неуловимый, ускользающий, как тень, как дух, посылает поэту биотоки своей любви, родства, понимания, хочет заверить, что они здесь, с ним, рядом – те, для кого он пишет, творит, живет. Да, они – «в размытом, ослабленном существованье», они разобщены, рассеяны в пространстве и времени, не видны постороннему взгляду, но они есть, и поэт сердцем чувствует их позывные, их перекличку во вселенной. Все во мне кричало: «Это я! Я одна из тех неизвестных, кто Вам писал ниоткуда, и зима, обещавшая бессмертье, которой в ответ никто не пишет, это тоже я. Услышьте меня, различите, откликнитесь!»

Эти стихи так тронули меня, что я почувствовала настоятельную потребность ответить, ощутив себя одним из тех анонимных единомышленников поэта. Письмо получилось в стихах (привожу только его начало):

 

Пишу в смятенье безотчетном,

В пространство, в воздух заоконный,

Не удержавшись от полета

За Вами ласточкой с балкона.

Не знаю, где письмо отыщет –

В подпольном вашем комитете,

Там, где ветра Олимпа свищут,

На этом ли, на том ли свете?

О Муз небесных мафиози,

Мне Ваши песни стали сниться.

Пишу, дрожа, как на морозе,

Сообщница и ученица.

От строчек – аромат лаванды…

Я ими брежу, как Кассандра.

Ношу в себе, как контрабанду,

Евангелие от Александра.

 

Хотела послать анонимно, в духе того кушнеровского стихотворения, чтоб не разрушать ауру сновиденного, но желание, чтобы поэт смог нас «различать по одиночке» пересилило, и я сопроводила стихи письмом.  Адрес узнала по телефону через горсправку (тогда такое было ещё возможно). Через месяц пришел ответ от поэта:

 

«Дорогая Наташа, спасибо за стихи и письмо, воистину «и нам сочувствие дается, как нам дается благодать». Ваш живой и такой талантливый отклик на стихи дороже всех критических похвал, как правило, топорных и плоских (хорошо если не злобных, – таких откликов тоже немало). Дар понимания поэзии – редкий дар, и все-таки он встречается, и Ваше письмо – драгоценное тому подтверждение. Будьте здоровы и счастливы, Вы это заслужили: в Вашем письме проявилась и светится Ваша душа. Еще раз – спасибо!..

Ваш Александр Кушнер». (17 августа 2000 г.)

 

А через какое-то время я прочла в его новой подборке стихотворение, от которого радостно екнуло сердце. Может быть, это самонадеянно, но мне показалось, что оно было навеяно тем моим спонтанным откликом:

 

Кому-то в помощь жизнь твоя.

Он вызывает ночью, где-то

Тебя из тьмы и забытья.

Благодари его за это.

И ты бы помощи просил,

Хоть слова доброго, хоть взгляда,

Да он тебя опередил.

Зато тебе кричать не надо!

 

«Здесь до меня он был. Он плакал в коридоре…»

 

Этого счастья мне хватило надолго. Год я не писала Кушнеру, упиваясь его письмом и персонально адресованными мне стихами (так мне хотелось думать). И вот снова «пригласительный билет на пир вручен» – его новая книга! Одно стихотворение совершенно меня потрясло:

 

В отчаянье или в беде, беде,

Кто б ни был ты, когда ты будешь в горе,

Знай: до тебя уже на сумрачной звезде

Я побывал, я стыл, я плакал в коридоре.

 

Чтоб не увидели, я отводил глаза.

Я признаюсь тебе в своих слезах, несчастный.

Друг, кто бы ни был ты, чтоб знал ты: небеса

Уже испытаны на хриплый крик безгласный.

 

Не отзываются. Но видишь давний след?

Не первый ты прошел во мраке над обрывом.

Тропа проложена. Что, легче стало, нет?

Вожусь с тобой, самолюбивым.

 

Боже мой, ну откуда, думала я, у этого «поэта без биографии», благополучного во всех смыслах, «застегнутого на все пуговицы», – этот опыт страдания, пронзительного ощущения чужой боли, откуда этот взгляд «с печалью вековою», взгляд в самую сердцевину моей души? Это стихотворение вызвало у меня ответные строчки:

 

Здесь до меня он был. Он плакал в коридоре.

Мне музыка и боль души его слышна.

И, кажется, на треть укоротилось горе.

Ура, я не одна! Ура, я не одна!

 

Здесь до меня он был. И до сих пор он возле.

И лишь его тоской земля напоена.

Но что же мне сказать тому, кто будет после?

Увы, я не одна. Увы, я не одна…

 

Если Блоку «мешал» писать Лев Толстой, то мне стихи Кушнера отнюдь не «мешали», а напротив, заражали и вдохновляли, хотя, может быть, и было бы правильней «кончить полной немотой», как призывал Пастернак, который, кстати, тоже не кончил немотой. Какой Божий подарок были для меня его стихи, какое лекарство, блаженство, утешение, праздник!

Я написала Кушнеру еще одно письмо, на которое он незамедлительно откликнулся.

 

«Спасибо за дружеское письмо, я им очень тронут и взволнован, – писал он. – Ваши стихи прочёл с интересом, совершенно очевидно, что Вы пишете их не случайно, что они продиктованы правдой чувства и настоящим интересом к предмету высказывания, прежде всего, – к самой поэзии. От всей души ещё раз благодарю Вас за прелестное письмо, спасибо, спасибо! Будьте здоровы. И пишите стихи, а если захочется – присылайте их мне, буду рад и обязательно отвечу». (31 августа 2001 г.)

 

«Если захочется…» Еще бы мне не хотелось! Если бы я дала себе волю, я бы на него обрушила водопад своих стихов, исповедей, вопросов. «Вот счастье – с тобой говорить, говорить…» Но – боялась обременить, отнять лишнюю минуту его драгоценного времени. Училась сдержанности у его петербургской музы.

 

Дымок от папиросы

Да ветреный канал,

Чтоб злые наши слезы

Никто не увидал.

 

«Вот счастье – с тобой говорить, говорить…»

 

Мне мила и близка была его строгость, старомодность – в старинном, классическом смысле этого слова, дисциплина стиха, целомудренность чувства, его душевная экология и гигиена. Стихи, конечно, растут из сора, но его «сор» был удивительно чистым. О Кушнере часто говорили и писали как о поэте петербургской школы, «застегнутом на все пуговицы». Но иногда пуговицы предательски распахивались: «Быть нелюбимым – Боже мой! Какое счастье – быть несчастным…» «Мне кажется, что жизнь прошла…» «Среди знакомых – ни одна не бросит в пламя денег пачку…» Аскет, чистоплюй. А в глубине души таился бесенок. И почему-то вспоминался стойкий оловянный солдатик, бросившийся из-за любви в огонь.

Я часто читала ему стихи «в воображении», как он сам – Пастернаку:

 

Читать Пастернаку – одно удовольствие!

Читал я стихи ему в воображении.

Во-первых, не страшно. В своем разглагольствовании

И сам он – дитя. И широк, как все гении.

 

Я читала, примеряя свои вирши на его классический вкус, и это порой заканчивалось для них плачевно. Его слово о моих стихах было не просто мнение, а приговор. Но все равно хотелось его услышать. Я изредка посылала Кушнеру стихи, прося судить по «гамбургскому счету». Ответы и оценки были сдержанно-благожелательными, иногда даже комплиментарными:

 

«Ваши стихи прочёл с интересом. Отметил «В стихах живу я в полный рост…» – стихотворение, безусловно, настоящее. «Обман, ошибка, опечатка…», «Поверх барьеров и наречий…», «Без пяти минут любовь…», «Живу под гнётом Вашей немоты…» Вы, конечно, лирик. Женщине труднее, чем мужчине, писать лирические стихи – слишком просто вступить в колею, проложенную Ахматовой. Но Вам удается быть самостоятельной» (20 сентября 2001г.).

 

«Неделю провел в Москве на «форуме», – у нас устроители любят торжественные названия, – молодых поэтов, вел семинар; к сожалению, талантливых поэтов очень мало, большинство начинающих – «прирождённые нечитатели», как говорил Мандельштам. Нечитатели, – следовательно, и свои стихи пишут плохо.

Теперь перехожу к Вашим стихам, которые мне понравились куда больше, – даже сравнивать нельзя с тем, что пришлось читать в Москве. Сейчас я перечислю те, что выделил, те, что показались мне наиболее интересными: «Привыкать к стезе земной…», «Зову тебя. Ау!..», «На встречу с таинственным Некто…» – здесь особенно хороши две последние строки: «Но прибыль растёт от убытка и радостью рдеет урон». «Вы не такой, как мечталось…», «Каждое слово — словно в перчатках…», «Образ Ваш леплю я и малюю…», «Я всего лишь кустарь-одиночка…», «Мне пишет природа…», «Копилка». Мне кажется, Вы могли бы послать эти стихи в какой-нибудь журнал, московский, конечно, («Новый мир», «Знамя», альманах «Арион» и т. д.). Если бы я работал в редакции, я был бы рад таким стихам и постарался бы их напечатать…

Будьте здоровы. От всей души желаю Вам счастья и новых стихов. И ещё раз: я был очень рад познакомиться с Вашими стихами (и те, что Вы прислали в последнем письме, лучше предыдущих) (23 октября 2001 г.).

 

Я ломала голову над каждой подобной фразой, пытаясь доискаться, что здесь от вежливости, а что от истины. Мне не давала покоя одна его стихотворная строчка: «Но на беду/ вежливость с детства была внушена мне». Эта «вежливость» стала моим кошмаром. Она мешала мне поверить до конца его словам, мешала поверить в себя.

Кушнер признавался, что не умеет и не любит писать письма:

 

«Простите, что пишу и зачеркиваю случайно подвернувшиеся под руку слова, но, может быть, таким образом письмо сохраняет сбои и неловкости устной речи, – и возникает ощущение, что я говорю с Вами, а не пишу Вам, – письменную речь я недолюбливаю… Эпистолярный жанр для меня труден; по-видимому, с годами теряешь способность сказать что-то важное и оригинальное, письмо оказывается набором штампов и банальностей. А может быть, стихи – это и есть письма, письма в никуда, безадресные…»

 

Но его стихотворные «письма» были очень даже «адресные», они попадали точно по адресу – в самое сердце. Однако и «эпистолярные» его письма были мне очень дороги. И совершенно напрасно Кушнер «одергивал» себя, поймав на неудачном обороте или каких-то там «штампах и банальностях», – я ничего этого не видела, так как читала эти письма не как филолог-буквоед, а как ослепшая от счастья их получения, и каждая его строчка была для меня не грамматическим предложением, а нитью Ариадны, ведущей в волшебный мир творчества.

 

Я обещала Кушнеру не обижаться, если он не ответит, ибо его поэзия «так прекрасна сама по себе, что большего счастья не надо». (Как писал он в другом стихотворении: «Обнимаю тебя. Одиссей. Отвечать мне не надо». / «Какое счастье – ждать письма по месяцам – и не дождаться…» Но еще большее счастье – дождаться! Каждое его письмо было для меня больше, чем письмо. Будто это не просто строчки, а некое сцепление сил мироздания, таких, как Бог, природа, звезды, вечность. «Там не будет обыденных отношений»,– писал Кушнер в одном из стихотворений.

 

То есть там, где нам назначают встречи,

Эти встречи такую же дарят радость,

Как звучащая здесь в стихотворной речи

Окрыленность, – так можно сказать? Крылатость.

 

Эти строки были о другом, о потустороннем мире, но для меня они были и об этом тоже.

 

«Быть точным и пристальным – радость какая!..»

 

Я старалась сдерживать свои восторги и метафизические ассоциации в письмах, зная нелюбовь Кушнера к символизму с его «эксплуатацией высоких тем» и недоверие ко всякого рода «нутряному лиризму» с его эмоциональной расхристанностью и душевным анархизмом. Поэзия Кушнера не знает абстракций, это поэт точной мысли.

 

…Видишь, я рад перерыть,

Перетряхнуть наш словарь, выбирая

Определения. Господи, быть

Точным и пристальным – радость какая!

 

Он ищет математически точного, наиточнейшего слова, которое бы, как винт, вошло в нарезы мысли.

 

Черты случайные сотру.

Свою внимательность утрою.

 

И он действительно стирает случайные черты, выбирает лучшее, очищает, приводит в гармоническое равновесие.

 

И я усилием привычным

Вернуть стараюсь красоту

Домам и скверам безразличным

И пешеходам на мосту.

 

С предубеждением относясь к бурному выплеску чувств, романтическому туману, надрыву, Кушнер и в моих стихах отмечал как самое достойное похвалы – точность слова:

 

«Главное, Вы в большинстве случаев точны, зорко видите вещи…» (23 октября 2001г.) «Понравилось стихотворение «Пастернак не заехал к родителям…» – в нем высказана точная мысль и по-человечески верное недоумение, которое делает эти стихи очень достоверными…» (31 мая 2002 г.) И там же: «Больше всего мне понравилось стихотворение «Неграмотно, неопытно живу…» – из газетной подборки. В нем Вам удалось найти наиболее точные, самые необходимые слова для передачи лирического чувства: «во что мне эта роскошь обойдется» – очень хорошо. И еще безусловная удача – второе стихотворение в «цветаевском» цикле («Всю жизнь напролет пролюбила не тех…» – Н. К.) – здесь тоже все слова верно найдены и нет ничего лишнего… А ещё привлекли внимание в стихотворении «Я в этом мире только случай…» строки: «Шекспир подсказывает выход, и Вертер подаёт пример».

«Из присланных Вами стихов отметил как лучшее – «О сирень четырехстопная…» В нем Вы нашли точные слова, эту сирень видишь, это наиболее оригинальное и неожиданное Ваше стихотворение…» (4 апреля 2004 г.).

 

«Вы — настоящий поэт, это для меня ясно…»

 

«От тебя и хула – похвала»,– писала Цветаева. Похвала Кушнера для меня очень много значила. Окрыляла, вдохновляла, вливала новые силы. Казалось, я теперь все сумею, все смогу. Но проходило какое-то время, и наркоз тех прежних лестных для меня слов уже переставал действовать. Начинал точить червь сомнения, что, может быть, это всего лишь «жалкий, засохший листочек, показавшийся бабочкою под рукой», как писал он в одном из своих стихотворений. И я снова посылала ему свои стихи, и не могла ни есть, ни спать спокойно, пока не получала от моего Вожатого письменное подтверждение своего поэтического существования.

И какова же была моя радость, когда однажды я получила от него такое (письмо это очень дорого мне, поэтому привожу его полностью):

 

«Дорогая Наташа, читаю Вашу книгу. («Острые углы», – Н.К.) Читаю вразброс, и прочёл почти всю. По-моему, это лучшая Ваша книга. Меня радует в Ваших стихах точно найденный повод (никогда не искусственный, очень естественный и в то же время оригинальный, неожиданный) для лирического высказывания.

Ах, какие это хорошие стихи: «Я руку тебе отлежала?..» или «Сейчас, пытаясь проиграть…», «Когда включаю телевизор…», «В кофейной ли гуще, в стихах, во сне…» (прелесть!)

А ещё «Когда идёшь по улице моей…» – очень точное и страшное стихотворение, «Между смертью и мною…» (как же точно… «баррикады из книг, из твоих поцелуев и домашних вериг, из стихов и из писем, и цветов на столе…» – очень, очень хорошо. Замечательно передано такое знакомое ощущение). Вы не придумываете стихи, а умеете найти поэтическую мысль, – это очень важно. И «Свеча не горела…» – тоже так правильно, правдиво. Хорошо, что Вы отвергаете ложную красоту, «поэтизмы» и умеете увидеть подлинную красоту обычных вещей! Вот ещё пример: «Нехитрые новости дня моего…», «О стрелок перевод назад…», «Как Станиславский скажу: «Не верю»…»

А какое замечательное стихотворение про уголовников! Я ведь тоже, после окончания факультета, преподавал русский язык и литературу в колонии для уголовников под Ленинградом. И тоже был поражён тем, как отверженная душа тянется к стихам!

А ещё — на стр. 49 — про заснеженную машину. И спасибо за «Шагрень поэзии моей…» с моим эпиграфом — оно мне очень памятно и дорого.

Наташа – Вы — настоящий поэт, это для меня ясно, и мне приятно Вам это сказать. Конечно, в Ваших стихах встречаются мелкие неточности, неточные рифмы (на стр. 56 «сказка — маску»), да и «ставить на вид» – не вполне удачно: кому? Что? Но это — шероховатости, они легко убираются. А главное я Вам сказал.

Будьте здоровы. Ваш А. Кушнер» (31 октября 2006 г.).

 

После таких слов мне уже было ничего не страшно. «Или напротив — страшно всё теперь», – как я писала в одном из стихов. Страшно опустить планку, разочаровать, не оправдать, перестать соответствовать взятой однажды высоте.

 

«Кроить панталоны из холста Рафаэля»

 

В одном из писем А. С. заметил: «Мне кажется, Вы могли бы послать Ваши стихи в какой-нибудь московский журнал («Новый мир», «Знамя», альманах «Арион» и т. п.). Если бы я работал в редакции, я был бы рад таким стихам и постарался бы их напечатать». Эта фраза вызвала у меня горькую усмешку. Я посылала, и не раз, но не могла добиться, чтобы их там хотя бы прочитали. По телефону отвечали одно и то же: «Позвоните через недельку». После третьего-четвертого звонка попытки обычно прекращались. Многие недоумевали: почему я не попрошу Кушнера о содействии? Ведь он входит в состав многих жюри, редакционных коллегий, что ему стоит замолвить словечко… Но одна мысль о том, что он может подумать о какой-то меркантильной цели моего знакомства с ним, приводила в ужас. Я не могла «кроить панталоны из холста Рафаэля», по выражению Тютчева. Кушнер был для меня тот самый холст, которым надлежит лишь любоваться, и «кроить» из которого что-либо было бы кощунственно и преступно. Для меня гораздо важнее были его оценки, советы, которые очень помогали в работе над стихом.

 

Все знанье о стихах – в руках пяти-шести,

Быть может, десяти людей на этом свете.

В ладонях берегут, несут его в горсти.

Вот мафия, и я в подпольном комитете

Как будто состою.

 

Я, помню, тогда спонтанно написала (но не послала, конечно):

 

Мне не нужно от Вас протекций,
публикаций, регалий.
Мне достаточно было текстов,
что дышать помогали.

Отдаление в нашей дружбе
никогда не нарушу.
Мне от Вас так немного нужно –
только душу.

 

Как-то прочла книгу Бориса Рыжего «Оправдание жизни» и там с особым пристрастием (чуть ревнивым) читала его переписку с Кушнером. Невольно отметила, что его письма ко мне были чуть подлиннее и потеплее. Что ни о чём, конечно,  не говорит. Как хорошо там Рыжий сказал о его стихах (с.508-509, 513-514): «Там, где речь идёт о поэте Вашей величины, следует говорить о стране, времени и человеке, ибо последние и являются главной составляющей поэта. Ваши стихи помогают жить, дышать, ведь это так просто, ведь лучшего о стихах сказать нельзя…»

 

 

«Необдуманные стихи»

Как-то я поделилась с Кушнером одним литературным наблюдением. Я тогда прочла поэму И. Елагина «Нью-Йорк – Питсбург», и меня поразило, что, оказывается, стихи можно писать не только по какому-то весомому внутреннему поводу, когда уже – «не могу молчать», а просто так – описывать, что видишь, что делаешь, жизнь вокруг себя, друзей, знакомых, и это тем не менее поэзия. Меня привлекла моцартианская легкость, пушкинская непринужденность, с какой это делалось Елагиным, и показалось (признак настоящих стихов), что я тоже так смогу. И вот что у меня получилось (экспромт в чистом виде):

 

Попробую вести дневник в стихах.

Сегодня день был прожит мной – не ах!

С собакою гуляла до аптеки,

Прокручивая строчки в голове,

Пыталась дозвониться до ТВ

И суп мясной варила – в кои веки!

 

Давид ушел платить за свет, за газ,

Я накрутила волосы как раз,

А после, холодильник разморозив,

Засела за Елагина стихи,

Всей прочей чепухи и шелухи

Ненужный сор решительно отбросив.

 

Стихи растут из сора, спору нет,

Но сорняки задушат первоцвет,

Когда их не пропалывать усердно.

Звонил Амусин – не пойму к чему.

Орал, что сдохнуть не дают ему,

Вопил, ругался – Боже милосердный!

 

Включила ящик, новости узнав.

Суп убежал на волю – мать честна!

Потом звонила Вера от Марины,

Спросила, почему письма не шлю,

Та просит передать: «я их люблю»,–

Зачем не пишем ей давно – корила.

 

А я письмо отправила вчера…

Протерла пол, плиту et cetera.

На что уходит жизнь – о блин! – поэта.

И не дождусь, как призовет в полон

Меня к священной жертве Аполлон

Черкать блокнот до утреннего света.

 

Вообще-то такие стихи можно, конечно, писать километрами. Но стоит ли? Или просто прибегать к этому способу для тренировки пера, чтобы не потерять форму? Со всеми этими сомнениями и вопросами я обратилась к своему «крестному отцу», поэтическому «мафиози». И он мне ответил: «Что касается «экспромта», то первые две строфы хороши, а дальше все-таки пошло словоговорение, – следовательно, плыть по течению в стихах, наверное, не стоит. Мне больше нравятся Ваши «обдуманные», «выстроенные», если так можно сказать, стихи…»

 

Стихи как  повод для поэтического возражения

 

Кушнер был для меня непререкаемый авторитет, его советам я готова была следовать слепо, настолько доверяла его уму и вкусу. Но были случаи, когда хотелось и возразить. Так, в одном его стихотворении меня уколола строчка: «У счастливой любви не бывает стихов». Я посмела не согласиться с этим утверждением, и сделала это в стихах:

 

У счастливой любви не бывает стихов?

Как я счастлива Вас опровергнуть!

У меня их – как в поле цветов, как грехов,

Всяких-разных, пусть даже и скверных.

 

Фотовспышками строчек ловящих момент,

Передать его прелесть бессильных…

Вспоминается кстати любимый фрагмент

Из любимого старого фильма.

 

Там девчонка кружилась рассветной порой,

И струилась вода дождевая.

– А ведь так не бывает! – кричал ей герой.

– Нет, бывает! – смеялась. – Бывает!

 

Кушнер откликнулся в следующем письме: «Наиболее удачным стихотворением мне показалось последнее – с вопросом: «У счастливой любви не бывает стихов?» Я с Вами абсолютно согласен: «Бывает! Бывает!»

Он сам говорит в каком-то интервью, что чужие стихи для поэта – это чаще всего повод для поэтического возражения. И нередко прибегает к этому приему:

 

Скучно, Гоголь, жить на этом свете!

Но повеет медом иногда

От пушистых зонтичных соцветий!

Чудно жить на свете, господа!

 

 

Поэт счастья

 

Меня всегда привлекала естественность кушнеровских стихов, насыщенность жизненными реалиями и многообразными впечатлениями. Он – счастливый человек. Поэт счастья. И это самое волшебное в нем.

 

Сюда – цветы, тюльпан и мак.

Бокал с вином – туда.

Скажи, ты счастлив? – Нет. – А так?

Почти. – А так? – О да!

 

Счастливых поэтов в России немного. Ну, Кузмин, ну, Пастернак. Все больше трагические. А Кушнер провозгласил себя «специалистом по счастью». Не слабо. Но, читая его стихи, убеждаешься в этом. Их читаешь как учебник счастья.

 

Посчастливилось плыть по Оке, Оке

На речном пароходе сквозь ночь, сквозь ночь,

И, представь себе, пели по всей реке

Соловьи, как в любимых стихах точь-в-точь.

Я не знал, что такое возможно, – мне

Представлялся фантазией до тех пор,

Поэтическим вымыслом, не вполне

Адекватным реальности, птичий хор.

До тех пор, но, наверное, с той поры,

Испытав потрясенье, поверил я,

Что иные, нездешние есть миры,

Что иные, загробные есть края.

И, сказать ли, еще из густых кустов

Ивняка, окаймлявших речной песок,

Долетали до слуха обрывки слов,

Женский смех, приглушенный мужской басок.

То есть голос мужской был, как мрак, басист,

И таинственней был женский смех, чем днем,

И, по здешнему счастью специалист,

Лучше ангелов я разбирался в нем…

 

В чем же секрет этого умения быть счастливым? Он в непрестанном диалоге с мгновеньем. Когда нет рядом людей, Кушнер говорит с травинкой, соломинкой, цветком, звездой, с паучком на балконе, с мошкарой под ярким фонарем. И нам хочется быть рядом с поэтом, чтобы и нам научиться быть не одинокими. Так же восхищаться, радоваться, благодарить, тянуться к свету с доверчивостью ребенка.

«Вы поэт нравственно здоровых ориентиров»,– сказала Кушнеру в интервью Татьяна Бек. И он с улыбкой заметил, что назвать так себя ему мешает чувство юмора. Но, кроме смеха, это действительно так. И почему этого нужно стесняться? Когда «смеркается время» («где разводы его, бархатистая ткань и канва?»), я учусь у Кушнера искать скрытых бабочек радости («может быть, и любовь где-то здесь, только в сложенном виде?») Мне кажется, такие стихи нужно выписывать (прописывать?) людям как рецепты от всех несчастий и болезней души.

«Нет в жизни счастья» – это формулировка уголовников, считает Кушнер, и утверждать то же самое в стихах – значит соглашаться с ними. Жизнь невечна, но и страдание преходяще, отчаянье – пройдет, боль – отпустит, надо лишь дождаться этого праздника души.

 

Мне кажется, что жизнь прошла.

Остались частности, детали.

Уже сметают со стола

И чашки с блюдцами убрали.

Мне кажется, что жизнь прошла.

Остались странности, повторы.

Рука на сгибе затекла,

Узоры эти, разговоры…

Мне кажется, что жизнь прошла.

Уже казалось так когда-то,

Но дверь раскрылась – то была

К знакомым гостья – стало взгляда

Не отвести и не поднять;

Беседа дрогнула, запнулась,

Потом настроилась опять,

Уже при ней, – и жизнь вернулась.

 

Даже в страдании – счастье. Лишь бы душа была жива.

 

Быть нелюбимым! Боже мой!

Какое счастье быть несчастным!

Идти под дождиком домой

С лицом потерянным и красным.

Какая мука, благодать

Сидеть с закушенной губою,

Раз десять на день умирать

И говорить с самим собою.

Какая жизнь – сходить с ума!

Как тень, по комнате шататься!

Какое счастье – ждать письма

По месяцам – и не дождаться.

Кто нам сказал, что мир у ног

Лежит в слезах, на все согласен?

Он равнодушен и жесток,

Зато воистину прекрасен.

Что с горем делать мне моим?

Спи. С головой в ночи укройся.

Когда б я не был счастлив им,

Я б разлюбил тебя. Не бойся!

 

Поэзия – это аккумулятор счастья, сгусток энергии, ее накопитель. Эту энергию поэт вложил в свои стихи, и мы получаем ее спустя много лет из стихотворных строк.

А. Кушнер не знает, что такое творческий кризис, простой, муки творчества. Он не понимает слов Блока: «Для одних ты и Муза, и чудо, для меня ты – мученье и ад». Считает, что Блок написал их для красного словца. Для него писание стихов – это абсолютно счастливое времяпрепровождение. В письме от 4 апреля 2004-го он писал мне: «Может быть, эти замечания Вам пригодятся в Вашей дальнейшей работе. Впрочем, «работа» – не вполне удачное слово, ведь стихи – это радость прежде всего. Пусть ее будет у Вас как можно больше!» И я с ним совершенно согласна, стихи – это радость.

 

«Смысл жизни – в жизни, в ней самой»

 

«Не жизни жаль с томительным дыханьем, – что жизнь и смерть! – а жаль того огня…» – писал его любимый Фет. А Кушнеру жаль жизни, того, как она проходит, ускользает. Он не хочет «брать тоном выше».

 

И за словом, на два тона

Взятым выше – смрад обмана…

 

Ему жалко «не этого пира и пара, а жизни – до слез». Той самой, за которую все был готов отдать Мандельштам («Я все отдам за жизнь, мне так нужна забота./ И спичка серная меня б согреть могла»), жаль ее «бестолкового трамвайного тепла». А «того огня, что в ночь идет и плачет, уходя», не жаль, ибо чем кратковременнее он, тем прекрасней, а вечный был бы, наверное, скучен.

 

Огонь, несущийся во тьму,

Еще прекрасней потому,

Что невозвратно.

 

И в то же время Кушнер не верит в конечность этой жизни. «Не бойся ничего: нет смерти, хоть убей». Он отгоняет страшные мысли:

 

Да что ж бояться так загробной пустоты?

Кто жили – умерли, и чем же лучше ты?

 

То же самоуговаривание, самогипноз, как у Ларисы Миллер: «Жить легко» – говорит она, «жить радостно, сладко, чудно», – говорит он. «Жизнь прекрасна, прекрасна, прекрасна, ужасна, прекрасна». «О, до чего ж эта жизнь хороша и сладка…» Жизнепоклонник, он не жалует «жизнененавистников»:

 

Жизнь бывает такой отвратительной,

Что об этом умней промолчать.

И без нас есть большие любители

Черной краской ее рисовать,

Словно в детстве их чем-то обидели,

Не любили отец их и мать.

 

Жесту отчаянья, жесту, которым «Творцу возвращают билет», Кушнер противопоставляет другой,  восстанавливающий связи человека с миром, души с Богом. И это требует не меньшего мужества.

 

Ты кто, трибун, колосс,

Оратор, инвалид,

Как остеохондроз

Твой и радикулит?

Устал держать, небось,

Копье свое и щит?

 

Устал таскать бруски,

Железный сухостой, –

Распасться на куски,

Стать мраморной трухой,

Сном завалить виски,

Кустами и травой.

 

Но держатся копьем,

Но держатся щитом

И небо с воробьем,

И сад, и смысл, и дом.

Заснуть смертельным сном –

И все пойдет на слом.

 

Существовать, несмотря на подстерегающие страдания – это редкая удача, выпавшая на долю человека, пусть она и не может длиться вечно. «Нам пригласительный билет на пир вручен, нас просит облако дожить до юбилея». Но понимание это дается долгим и трудным опытом.

 

Смысл жизни – в жизни, в ней самой,

В листве, с ее подвижной тьмой,

Что нашей смуте неподвластна,

В волненье, в пенье за стеной.

Но это в юности неясно.

Лет двадцать пять должно пройти,

Душа, цепляясь по пути

За все, что высилось и висло,

Цвело и никло, дорасти

Сумеет, нехотя, до смысла.

 

По Кушнеру, жизнь прекрасна, сам факт жизни уже чудесен. «Обычной жизнью названное чудо».

 

Эта тень так прекрасна сама по себе под кустом

Волоокой сирени, что большего счастья не надо.

Куст высок, и на столик ложится пятно за пятном.

Ах, какая пятнистая, в мелких заплатах, прохлада!

Круглый мраморный столик не лед ли сумел расколоть,

И как будто изглодана зимнею стужей окружность.

Эта тень так прекрасна сама по себе, что Господь

Устранился бы, верно, свою ощущая ненужность.

 

 

Без литературной среды

 

Кушнер утверждал в одной из статей, что поэзию понимает не более чем 1,5% населения. В провинции этот процент, по-видимому, еще меньше. Найти подходящую для себя литературную среду – большая проблема. А.С., понимая, что он мне ее в какой-то степени заменяет, сочувственно писал: «Догадываюсь, что в Саратове живется нелегко, наверное, Вам не хватает литературной среды, в которой Вы, конечно, нуждаетесь и безусловно ее заслуживаете» (31 августа 2001 г.)

«Рад, что Вы стали лауреатом пушкинского конкурса! Конечно, если бы Вы жили в Москве, Вам было бы значительно легче: без литературной среды писать стихи очень трудно, почти невозможно. Я от всей души желаю Вам успеха и стойкости наперекор отчаянию и тоске…»

(4 апреля 2004 г.)

Да, думала я, а если бы я жила в Петербурге, мне было бы еще «легче»: я могла бы ходить в литстудию, которую вел А. Кушнер с 1973 года. Дважды в месяц там собирается круг друзей, людей разных профессий, которых объединяет любовь к стихам. Читают стихи друг другу, обсуждают их по «гамбургскому счету», спорят о поэзии. Кушнер говорит, что ему самому это многое дает. Занятия проходят на Набережной Макарова в книжном центре, что рядом с Пушкинским домом. Как бы хотелось хоть на одном побывать!

Но увы. Однако можно было писать — и я осмелилась послать Кушнеру ещё несколько новых стихов с просьбой сказать всё как есть — «как сказали бы своим семинаристам. Дотягивают ли эти стихи — или какие-то из них — до столичного уровня? В журналы посылать бесполезно — такое ощущение, что письма просто не вскрывают…» Кушнер ответил письмом, которое мне принесло много радости:

 

«Ваши стихи я прочёл, отметил «Осень» («Золотая моя природа!.. – Н.К.), в цикле «Творчество» 1-е и 3-е стихотворение («Шагреневая кожа творчества!..» – Н.К.), «лежит и смотрит как живая…» – очень неожиданно и правильно использована блоковская строка…

Ваши стихи, в основном, мне понравились. В них произошли некоторые перемены, они стали более культурными, если так можно сказать, и вместе с тем более оригинальными, неожиданными. В них сегодняшний сюжет перекликается с литературными ассоциациями — и от этого стихи выигрывают. Я имею в виду прежде всего такие стихи, как «Мне пишет зэк…», «А телеграммы радости скупы…», «Попрыгунья». Понравились и те, что целиком соотносятся с поэзией и обращены к предшественникам: «Блок», «Иннокентий Анненский».

Но также отметил стихи на прямые темы, не связанные с литературой: «Насытился, Господь?…», «Потёмки собственной души…», «Ну как же мне отнять тебя, оттаять?..», «Я задыхаюсь в боли и вине…», «Ты умирал на пике декабря…», «В реанимации лежала…», «Мелькают лица…» Всё это очень серьёзно, и печально, и наполнено смыслом.

Интересны также «Первомай 2004-го», «Что значит — на картошку посылать…» Хорошо, что почти все они предметны, конкретны, – не общие соображения, а детализированные, опредмеченные мысли, отталкивающиеся от земных, реальных вещей.

Хотелось бы пожелать Вам побольше радости и благополучия. Судя по стихам, жилось Вам последнее время нелегко. Будьте здоровы, всего доброго.

Ваш А. Кушнер».  (24 июля 2005 г.)

 

Через год у меня вышла книга. Я имела нахальство послать её Кушнеру. И об этом не пожалела.

 

«Дорогая Наташа! Спасибо за «Очаг», я получил книгу как раз ко дню рождения. Поздравляю Вас с её выходом… Чудное стих-е «Мне снились фотографии отца…» Очень понравилось «Ещё не вечер» – не скажу уже…» – здесь так уместна строчка Баратынского, – любящий и знающий стихи обрадуется ей… Фотографии очень милые и трогательные…  Я не прочёл ещё всю книгу, – не было времени, но ещё вернусь к ней обязательно…» (16 сентября 2007г.)

 

«Большинство начинающих – «прирожденные нечитатели»

 

А. Кушнер – один из культурнейших наших поэтов. Ф. Искандер назвал его «поэтом окультуренного человеком мира». Филолог по выучке и призванию, он брал в спутники культуру, считал ее частью своей жизни. Раньше это называлось «книжность», «литературность» или «вторичность». В 60-е годы Кушнера клеймили за это в прессе, высмеивали в журнале «Крокодил». Сейчас, слава Богу, критика поумнела.

В то время Кушнер часто бывает за границей. Им написан цикл стихов об Италии, Египте. В письме от 23 октября 2001 года он делился впечатлениями:

«Две недели назад вернулся из поездки на Крит. Всю жизнь мечтал увидеть этот остров (миф о Тезее и Ариадне – один из самых любимых) – и вот эта детская мечта сбылась. Мы с женой провели две недели у моря, на фоне гор, в городке Платаньяс, побывали в нескольких других городах с остатками венецианских построек (несколько веков Критом владела Венеция)…»

Бродский назвал Кушнера «горацианским поэтом», продолжателем литературной традиции Квинта Горация Флакка. В его стихи запросто заходят Аристотель и Платон, Цезарь и Август.

 

Цезарь, Август, Тиберий, Калигула, Клавдий, Нерон…

Сам собой этот перечень лег в стихотворную строчку.

 

* * *

Какой, Октавия, сегодня ветер сильный!

Судьбу несчастную и злую смерть твою

Мне куст истерзанный напоминает пыльный,

Хоть я и делаю вид, что не узнаю.

Как будто Тацита читала эта крона,

И вот заламывает ветви в вышине

Так, словно статую живой жены Нерона

Свалить приказано и утопить в вине.

 

В своей книге «Волна и камень», в многочисленных статьях Кушнер отстаивает это право художника на книжность, литературность, цитатность. Право на перекличку в стихах с предшественниками и современниками (несмотря на порицательные отзывы некоторых невежественных критиков).

 

…Реже, реже ступай, конькобежец…

Век прошел – и чужую строку,

Как перчатку, под шорох и скрежет

Поднимаю на скользком бегу.

…Между прочим – и это открытье

веселит, – из чужого стиха

забежав с конькобежною прытью:

все в родстве-воровстве, нет греха!

 

Кушнер убежден, что без культуры, без чтения нет поэта. В одном из писем он, жалуясь на малоталантливость авторов, писал: «Большинство начинающих – «прирожденные нечитатели», как говорил Мандельштам. Нечитатели – следовательно, и свои стихи пишут плохо». Он видел в этом прямую зависимость.

Однажды я увидела в Доме книги только что вышедшую в Санкт-Петербургском издательстве «Искусство-СПб» книгу Лидии Гинзбург «Записные книжки. Воспоминания. Эссе» с предисловием А. Кушнера (ее любимого ученика) – широкоформатный неподъёмный фолиант в 750 страниц с астрономической ценой на обложке. Я долго облизывалась на нее и в конце концов решилась на покупку – однова живем! – причем оказалась единственной, кто отважился выложить за нее сумму в 440 рублей (в 2002 году это были нереальные деньги за книгу). Когда я выбивала чек в кассе, по магазину прокатился вздох изумления продавцов: «Купи-и-или?!» Никто этого понять был не в состоянии. Но мне такие книги были, как воздух, необходимы. Я написала потом об этом Кушнеру. Он отозвался: «Мне отрадно было узнать, что книга Л. Я. Гинзбург продается в Саратове, но, конечно, цена совершенно возмутительная, и я поражаюсь, как Вы решились ее купить. Зато не сомневаюсь, что она доставит Вам огромное удовольствие».

В письмах наряду с другими пожеланиями он желал мне «прекрасного чтения», «наполненности жизни приятными для Вас людьми, книгами, событиями. Уверен, что так и будет, потому что Вы так устроены, что всё это притягиваете к себе своим теплом, вниманием, неподдельным интересом и щедростью».(3 января 2002 г.).

 

 

«Быт и бытие – слова однокоренные»

 

Кушнер – поэт текущей жизни. Он утверждает именно сей миг, сей час, сей день, пытаясь уловить его вкус и смысл.

 

Мандельштам приедет с шубой,

А Кузмин с той самой шапкой…

 

Я бы сказала ему в тон: «А Кушнер – с лупой». Кушнер поразительно наблюдателен. Он словно инвентаризирует подробную прелесть мира. Мне нравится эта его микроскопическая пристальность, любовное разглядывание предметов и постижение их скрытой сущности. Он расширяет и отвоевывает для поэзии вещи, никогда прежде не входившие в круг поэтических тем, постоянно осваивает новые, непривычные для поэзии лирические сюжеты.

 

А ствол у тополя густой листвой оброс,

Весь, снизу доверху, – клубится, львиногривый,

За то, что ракурс свой я в этот мир принес

И не похожие ни на кого мотивы.

За то, что в век идей, гулявших по земле,

Как хищники во мраке,

Я скатерть белую прославил на столе

С узором призрачным, как водяные знаки.

 

Меня восхищало то бесстрашие, с которым Кушнер включал в стихи то, что, казалось бы, им совершенно противопоказано:

 

Не для того, чтоб в поле вырваться,–

А по причине воровства:

Забрали супницу и мыльницу,

Насос и вывезли дрова.

 

Как его служение муз терпит эту суету – супницы, мыльницы! Разве это достойно поэтического внимания? – думала я. Все эти «цветочки на скатерти», «дощатые столики», графины, стаканы, сахарницы. И — как противовес — вспоминались строки Ахмадулиной: «Я отпускаю зонт и не смотрю, как будет он использовать свободу… » Вот образец истинно поэтического поведения! Так думалось мне в безоглядной юности. Но с годами пришло понимание, что романтическое — как и трагическое — миросозерцание «тем плохо, что оно высокомерно». Оно всегда за чей-то счёт.

«Считающий себя выше быта просто перекладывает часть своей ноши на плечи близких, а сам идет налегке. Любить эту сторону жизни трудно, но и презирать ее глупо, – говорит поэт в интервью. – Без быта нет жизни, быт и бытие – слова однокоренные». Цветаева их всегда противопоставляла, а Кушнер не побоялся соединить. И то, что ему всегда вменялось в вину как мелкотемье («а уж мне б головы не сносить подавно за лирический дар, за любовь к предметам») у меня ассоциировалось со сказками Андерсена, где действует мир одушевлённых предметов (калоша, штопальная игла), со сказкой Метерлинка «Синяя птица», где, повернув волшебный перстень, можно увидеть «душу вещей», и где «душа сахара ничуть не лучше души воды».

Подробности быта, введенные Кушнером в стихи, делают их убедительными, достоверными. Его поэтический мир – это мир живых, одухотворённых вещей, почти его самостоятельных персонажей.  

 

Граненый столбик, простачок,

Среди других посуд

Он тем хорош, что одинок,

Такой простой сосуд!

Собрание лучей дневных!

И вот, куда ни встань,

Сверкает ярче остальных

Не та, так эта грань.

(«Стакан»)

 

Он видит «небо в алмазах» даже там, где его трудно предположить: например, в такой сугубо прозаической вещи, как домашняя пыль:

 

Вдоль полок палец по привычке

Скользит во власти забытья.

Как хорошо лежат частички

Таинственного бытия,

Реснички, ниточки, ворсинки…

Как нежен хаос, волокнист!

 

Даже нудные домашние обязанности рождают в его душе высокий восторг, непонятный нам, простым смертным:

 

Сторожить молоко я поставлен тобой,

Потому что оно норовит убежать…

 

Поэт увлеченно наблюдает за жизнью молочной поверхности:

 

Надувается, сердится, как же! пропасть

Так легко… сколько всхлипов, и гневных гримас,

И припухлостей… пенная, белая страсть,

Как морская волна, окатившая нас.

 

(Значит, молоко все-таки убежало). А как упоенно поэт моет посуду!

 

Тарелку мыл под быстрою струей

И все отмыть с нее хотел цветочек,

Приняв его за крошку, за сырой

Клочок еды – одной из проволочек

В ряду заминок эта тень была

Рассеянности, жизнь одолевавшей…

Смыть, смыть, стереть, добраться добела,

До сути, нам сквозь сумрак просиявшей.

 

Поражает это неистощимое умение изумляться привычным предметам быта, извлекать радость из малого, повседневного:

 

Скатерть, радость, благодать!

За обедом с проволочкой

Под столом люблю сгибать

Край ее с машинной строчкой.

 

Поэт видит, различает в этих простых предметах такие грани, горизонты, которые нам и не снились, они вызывают в нем бурю эмоций, ассоциаций, мыслей.

 

Вода в графине – чудо из чудес,

Прозрачный шар, задержанный в паденье!

 

Вот так из осколков повседневных впечатлений создавалась целостная картина мира в зеркале поэзии. И я, начитавшись стихов Кушнера, ловила себя на том, что у меня уже не поднимается рука бестрепетно стирать пыль, в которой вижу теперь «частички таинственного бытия», я завороженно слежу за бурной жизнью закипающего молока, после чего исступленно мою плиту, стремясь «добраться добела, до сути, нам сквозь сумрак просиявшей…» «Вот что Вы творите своими стихами!» – посетовала я в очередном письме поэту. А если серьезно – я училась видеть, слышать, чувствовать, как впервые.

 

«Я не прыгун с шестом»

 

Книги Кушнера скромны и негромки. Критики ругали его за «мелкотемье». Иронизировали: описывает графин с водой, стакан, вазу, сахарницу, микроскоп, школьную готовальню – нашел темы! Газетных романтиков это раздражало. Но то было не собирание мелочей, а выбор иного ракурса, поиск предметных связей с миром, попытка проявить поэтичность простой вещи, обыденной ситуации. Не все это понимали. Как-то я прочитала стихи Кушнера местному поэту Амусину. Под влиянием моих восторгов он купил его книжку. Спрашиваю потом: «Ну как?» Тот пренебрежительно бросил: «Нет размаха!» В одном из писем я привела Кушнеру это «мнение», заметив, что в последнее время много встречается стихов, в которых один сплошной размах. Я не думала, что эта «критика» как-то его заденет, но, видимо, чем-то она зацепила, так как вскоре в новой подборке поэта появилось такое стихотворение:

 

Я не прыгун с шестом,

Чтоб прыгать метров на пять,

Аплодисментов гром

Сорвав себе на память,

И шест, как метроном,

Внизу трястись оставить.

 

Не чемпион лыжни,

Не рекордсмен трамплина,

Мне крики не нужны

С трибун, мне куст жасмина

Милей, и тишины

Снотворная рутина.

 

…Мне мериться ни с кем

При жизни не пристало.

Я не напялю шлем

Из кожи и металла.

Не гонщик я – зачем?

Не пленник пьедестала.

 

Мы сами по себе,

Не в зале перед рампой,

Мы на лесной тропе,

На взморье мы, за дамбой.

Прочтут нас не в толпе,

А под настольной лампой.

И вспомнят при ходьбе.

 

Подумать только – не было бы той дурацкой реплики Амусина и моего письма – не было бы, возможно, и этого стихотворения. «Когда б вы знали, из какого сора…»

Каких только задач мы не ставим перед поэзией! Она должна и воспитывать читателя, и вести его за собой, и бичевать недостатки, и «жечь глаголом», отражать, откликаться, призывать, воспевать… Но забываем самое главное. Поэзия – это наша память о том, какой бывает жизнь в лучшие свои минуты.

 

Придешь домой, шурша плащом,

Стирая дождь со щек.

Таинственна ли жизнь еще?

Таинственна еще.

 

***

Кто, кто так держит мир в узде,

Что может птенчик спать в гнезде?

 

* * *

В деревьях ужас нежитья

И ветра шорох с краю,

Как чей-то крик: «А как же я?»

И чей-то вздох: «Не знаю…»

 

 

* * *

Но силы нужны и отвага

Сидеть под таким сквозняком!

И вся-то защита – бумага

Да лампа за тесным столом.

 

Кушнер предлагает свой способ спастись, удержаться над бездной:

 

Друзья мои, держитесь за перила,

За этот куст, за живопись, за строчку,

За лучшее, что с нами в жизни было,

За сбивчивость беды и проволочку.

 

Он действительно поэт дома, но дома, стоящего на краю пропасти, о которой не забывает, даже занимаясь самыми обыденными делами. И неизвестно, в чем больше мужества – в том, чтобы напряженно и обреченно вглядываться в бездонную мглу, или в том, чтобы, невзирая на нее, уметь радоваться простым вещам:

 

За дачным столиком, за столиком дощатым,

В саду за столиком, за вкопанным, сырым,

За ветхим столиком я столько раз объятым

Был светом солнечным, вечерним и дневным!

…В саду за столиком… А дело в том, что слишком

Душа привязчива… И ей в щелях стола

Все иглы дороги, и льнет к сосновым шишкам,

И склонна все отдать за толику тепла.

 

И такой покой, такая благодать в этом его мире «дощатых столиков», кустов жасминовых, бабочек, ласточек, что хочется, как птенчику, доверчиво «спать в гнезде» стиха и не просыпаться. «Но не тем холодным сном могилы…» У Кушнера даже сны счастливые.

 

Мне приснилось, что все мы сидим за столом,

В полублеск облачась, в полумрак,

И накрыт он в саду, и бутыли с вином,

И цветы, и прохлада в обнимку с теплом,

И читает стихи Пастернак.

 

Поэт без биографии

 

Александр Семёнович Кушнер родился в 1936 году в Ленинграде. (Живет в Калужском переулке, почти в Таврическом саду, рядом с башней Вячеслава Иванова – наверное, не случайно – в таком магическом месте!) Мать хотела видеть его врачом, отец – морской офицер – морским инженером, но сын пошел другим путем. Поступил на филфак Педагогического (в университет его не приняли, хотя он закончил школу с золотой медалью) и потом десять лет преподавал русский язык и литературу в школе рабочей молодежи. Кушнер считает, что поэт должен жить общей жизнью со всеми и меньше всего думать о себе как о поэте.

 

При всем таланте и уме

В библиотечной полутьме

Так и состаришься, друг милый.

А я на школьных сквозняках

Состарюсь, мел кроша в руках,

Втирая в доску что есть силы.

У века правильный расчет.

Он нас поглубже затолкнет,

Он знает: мы такого теста.

Туда, где ценятся слова,

Где не кружится голова.

И это, точно, наше место.

 

Есть поэты «с биографией», такие, как Пушкин, Лермонтов, Байрон, Бродский, и поэты без биографии (Фет, Тютчев, Анненский). Кушнер относит себя ко второй категории и благодарен судьбе, что она позволила ему заниматься любимым делом, не отвлекаясь на «биографию». «Слово «поэт» я к себе не примерял, – говорил он, – поэт – это Блок, я же жил с ощущением «человека, пишущего стихи» – это словосочетание, употреблённое Блоком в одной из его статей в отрицательном значении, казалось ему самым подходящим для себя. Любимый миф Кушнера – это эпизод в божественной карьере Аполлона, целый год принуждённого Зевсом провести в услужении у царя Адмета пастухом. Анонимность, неузнанность представляются ему более достойными поэтического дара, нежели высокомерие. В своём «Пророке» Кушнер, полемизируя с Пушкиным, встречает божественного посланца весьма иронично:

 

Он встал в ленинградской квартире,

расправив среди тишины

шесть крыл, из которых четыре,

я знаю, ему не нужны.

 

Никакой патетики, пафоса, позы. («Впрочем, мне напыщенное слово/ не идёт, гремит оно, как жесть»).

 

Я к друзьям загляну – и у них, и у них

те же трещины, та же борьба.

Хорошо иногда подсмотреть у других

то, что общая дарит судьба.

 

* * *

Другие у нас представленья и нравы.

И милая спит, и в ночной тишине

пусть ей не мешает молва обо мне.

 

Говоря о герое своих стихов, Кушнер представляет его себе как обычного, ничем не примечательного человека: это может быть врач, или учитель, или инженер, научный сотрудник, библиотекарь…

 

Всё нам Байрон, Гёте, мы как дети,

знать хотим, что думал Теккерей.

Плачет Бог, читая на том свете

жизнь незамечательных людей.

 

В одном из стихотворений его лирический герой скажет о себе: «Я затерян, как цифра в четвёртой графе…»

 

Кто тише старика,

попавшего в больницу,

в окно издалека

глядящего на птицу?

 

Кусты ему видны,

прижатые к киоску.

Висят на нём штаны

больничные в полоску.

 

Бухгалтером он был

иль стёкла мазал мелом?

Уж он и сам забыл,

каким был занят делом…

 

И дальний клён ему

весь виден до прожилок,

быть может, потому,

что дышит смерть в затылок.

 

Вдруг подведут черту

под ним, как пишут смету,

и он уже – по ту,

а дерево – по эту!

 

«Неромантичны наши вкусы»

 

Что делать поэту, если его жизнь совсем обыкновенна? Эвакуация и дальние отзвуки войны, школа, Педагогический институт, учительство… О чём тут писать? Придумать себе жизнь героическую? Переменить её? «Сделать себе биографию?»

Но Кушнеру чужда романтическая модель поведения. Нет ничего нелепей, чем напяливать на себя чужую судьбу, как чужую шапку, считает он. Но неужели в этой обыкновенной жизни – а ею живёт большинство – вовсе нет поэзии? Кушнер и в ней чувствовал себя поэтом. В его распоряжении был материк осваиваемой им культуры. И – тот жизненный круг, в котором он вращался, тот быт и обиход, дома, улицы, в которых он пребывал. Он понимал, что они назначены ему судьбой, что тут он должен искать своё счастье, осуществлять своё человеческое призвание, просто жить. В стихотворении «Комната» он писал:

 

Десять метров мирного житья,

дел моих, любви моей, тревог,

форма городского бытия,

вставшая дорогам поперёк.

 

Кушнеру чужд романтический анархизм Цветаевой, бурный выплеск эмоций, страстей, демонстрация своей внутренней жизни:

 

Наваливаюсь на,

как молвила б Цвета-

ева, но мне дана

другая речь, не та,

где страсть накалена,

но спутаны цвета.

 

Ему претит и бардовский слёзный надрыв, всё, что – на публику, напоказ:

 

Ещё чего, гитара!

Засученный рукав.

Любезная отрава.

Засунь её за шкаф.

 

Пускай на ней играет

Григорьев по ночам,

как это подобает

разгульным москвичам.

 

А мы стиху сухому

привержены с тобой.

И с честью по-другому

справляемся с бедой.

 

Дымок от папиросы

да ветреный канал,

чтоб злые наши слёзы

никто не увидал.

 

У романтического поэта, конечно, привлекательная, выигрышная позиция. Она более «поэтична», если можно так выразиться, более импонирует читателю, который в большинстве своём явно будет на стороне Цветаевой и гитары. Тем большее уважение вызывает стойкая, и, на мой взгляд, более благородная, бескомпромиссная позиция Кушнера, мужественно отстаивавшего свою правоту в споре с романтиками всех эпох:

 

Обратясь к романтической ветке,

поэтической ветке родной,

столько раз ради трезвости меткой

из упрямства отвергнутой мной,

я сказал бы им, братьям горячим,

как мне пусто и холодно тут!

Я не лью свои слёзы, я прячу.

Дайте плащ поносить! Не дадут.

 

– Надо вовремя было из комнат

на корабль трёхмачтовый взбегать,

незаметною ролью и скромной

не пленяться, обид не глотать,

надо было не чашку и блюдце

и не скатерть любить на столе,

надо было уйти, отвернуться

от всего, что любил на земле.

 

– Дорогие мои, не судите

так же быстро, как я вас судил,

восхищаясь безумством отплытий,

бегств и яркостью ваших чернил.

Мне казалось, что мальчик в Сургуте

или Вятке, где мглист небосвод,

пусть он мной восхищаться не будет,

повзрослеет – быть может, поймёт.

 

– Надо было, высокого пыла

не стесняясь, порвать эту сеть,

выйти в ночь, где пылают светила,

просиять в этой тьме и сгореть.

Ты же выбрал земные соцветья

и огонь белокрылый, дневной,

так сиди ж, оставайся в ответе

за все слёзы, весь ужас земной.

 

Это одно из моих самых любимых стихотворений, здесь — вся его суть как поэта, его кредо, здесь, по выражению Чупринина, «много всего человеческого», что делает его ещё ближе.

 

25 декабря 2004 года я провела вечер в нашей библиотеке, посвящённый А. Кушнеру. Было более 200 человек. Звучали аудиозаписи стихов в его исполнении, фрагменты его выступлений на ТВ, демонстрировались слайды с фотографий из книг. Вопреки пушкинской фразе «они умеют любить только мёртвых», я признавалась в этой любви к живому поэту и старалась заразить ею слушателей. По-моему, мне это удалось. Поклонников творчества Кушнера к концу вечера значительно прибавилось. В библиотеку выстроилась очередь жаждущих приобрести его книги.

Написав всё это Кушнеру в очередном письме, я поздравила его с успехом своего вечера о нём и переадресовала ему все те благодарные слова, что там прозвучали. И вскоре получила ответ, ставший для меня настоящим рождественским подарком (от 12 января 2005-го):

 

 «Дорогая Наташа, Ваше письмо — лучший подарок к Новому году и Рождеству, я Вам бесконечно благодарен за него, за вечер, который Вы провели. Вы так живо и подробно, не пропуская ни серьёзного, ни смешного, рассказали о нём, что мне кажется: я сам побывал на этом вечере. Только человек, имеющий и сам прямое отношение к поэзии, а главное — так тонко чувствующий, понимающий её, может так войти в чужие стихи и понять главное в них. Я очень, очень Вам благодарен! Будьте здоровы, счастливы в Новом году! Как повезло вашим слушателям в Саратове, что у них есть такой замечательный знаток поэзии, умный и вдумчивый её пропагандист. Мне дорого всё, что Вы сказали о моих стихах, и как досадно, что наши критики не обладают и десятой частью того понимания и той любви к стихам, которые дарованы Вам. Желаю успеха всем другим Вашим вечерам — список замечательный!

Всего доброго, Ваш А. Кушнер».

 

Было и ещё одно письмо, предваряющее тот вечер, от сентября 2004-го: «Дорогая Наташа, хочу поблагодарить Вас за письмо ко дню рождения, за стихи, за горячий отклик на «Кустарник» и «Волну и камень». Вы знаете, как редко сегодня люди отзываются на стихи, в каком оцепенении мы живём. Тем дороже мне Ваше внимание. И ещё желаю успеха Вашей лекции, Вы нашли замечательное название для неё — из стихов, которые и мне нравятся больше других. Всего Вам доброго. И ещё раз — спасибо!»

 

 

Кушнер и Бродский

 

Нельзя, говоря о Кушнере, не сказать и о его отношениях с Бродским. Друзья-антиподы, приятели-соперники, их многое и связывало, и разъединяло. Они представляли собой как бы две разных модели поэтического существования. Бродский – поэт байронического склада, который жил с ощущением своей высокой миссии поэта, противостоящего толпе и мирозданью.

Б. Пастернак в своей «Охранной грамоте», вспоминая 10-е годы, писал о «романтической манере», с которой он сознательно расстался – «это было понимание жизни как жизни поэта». Такое понимание жизни Кушнеру было чуждо. Когда Бродский вместе с Барышниковым выкупил у датской скульпторши свой бронзовый бюст, передав при жизни в Петербургский музей Ахматовой, Кушнер, покоробленный этим поступком, написал ироническое стихотворение:

 

Быть классиком – значит, стоять на шкафу

бессмысленным бюстом, топорща ключицы.

О Гоголь, во сне ль это всё, наяву?

Так чучело ставят: бекаса, сову.

Стоишь вместо птицы.

…Быть классиком – в классе со шкафа смотреть

на школьников, им и запомнится Гоголь

не странник, не праведник, даже не щеголь,

не Гоголь, а Гоголя верхняя треть…

 

Да, Кушнер не обладал такой богатой поэтической биографией, как Бродский. Но это не значит, что не могло быть в то время иных вариантов жизни и поведения. Кушнер не пошёл на открытый конфликт с эпохой, но и не совершал никаких ложных шагов и бесчестных поступков ради карьеры, нигде и нисколько не поступившись собой. Бессмысленно сравнивать, кто талантливей – Бродский или Кушнер. Дело не в уровне таланта – в разном понимании поэтических задач, в ориентации на разные образцы, в разных поэтических родословных. Кушнер хорошо сказал об этом в своём стихотворении, посвящённом памяти Бродского:

 

Я смотрел на поэта и думал: счастье,

что он пишет стихи, а не правит Римом,

потому что и то, и другое властью

называется, и под его нажимом

мы б и года не прожили – всех бы в строфы

заключил он железные, с анжамбманом

жизни в сторону славы и катастрофы,

и, тиранам грозя, он и был тираном,

а уж мне б головы не сносить подавно

за лирический дар и любовь к предметам,

безразличным успехам его державным

и согретым решительно-мягким светом.

А в стихах его власть, с ястребиным криком

и презреньем к двуногим, ревнуя к звёздам,

забиралась мне в сердце счастливым мигом,

недоступным Калигулам или Грозным,

ослепляла меня, поднимая выше

облаков, до которых и сам охотник.

Я просил его всё-таки: тише! тише!

Мою комнату, кресло и подлокотник

отдавай, – и любил меня, и тиранил:

мне-то нравятся ласточки с голубою

тканью в ножницах, быстро стригущих дальний

край небес. Целовал меня: Бог с тобою!

 

В юности они были друзьями. Жили в одном городе, тусовались в одних компаниях, ходили в гости друг к другу. Как-то на день рождения Кушнера Бродский принёс вместо подарка (он всегда вместо подарков дарил стихи) прелестное шуточное стихотворение «Почти ода на 14 сентября 1970 года»:

 

Ничем, певец, твой юбилей

мы не отметим, кроме лести

рифмованной, поскольку вместе

давно не видим двух рублей…

Мы предпочли бы поднести

перо Монтеня, скальпель Вовси,

скальп Вознесенского, а вовсе

не оду, Господи прости…

 

Заканчивались стихи извинением:

 

Довольно, впрочем. Хватит лезть

в твою нам душу, милый Саша,

хотя она почти как наша,

но мы же обещали лесть…

 

В некоторых стихах Бродского тех лет встречается перекличка с кушнеровскими стихами. Так, в стихотворении «Подсвечник» (1968) в последней строфе – перекличка со стихом Кушнера «День рождения» 1966 года. Где-то среди стихов Бродского промелькнула строчка: «Пусть от меня Кушнер это запомнит»,– какая-то шутливая угроза. Кушнер посвятил Бродскому прекрасные стихи, которые послал ему в место ссылки, в село Норинское. Сейчас уже это документ эпохи.

 

Уснёшь с прикушенной губой

средь мелких жуликов и пьяниц.

Заплачет ночью над тобой

Овидий, первый тунеядец.

Такая жгучая тоска,

что ей положена по праву

вагона жёсткая доска,

опережающая славу.

 

В стихах Кушнера не раз упоминается Бродский. В стихотворении «Посещение» (1975), например, слышны отголоски их поэтического спора:

 

Приятель мой строг,

необщей печатью отмечен,

и молод, и что ему Блок?

«Ах, маменькин этот сынок?»

– Ну, ну, отвечаю, полегче!

 

И в стихотворении Кушнера «В кафе», построенном на перекличке с «Зимним вечером в Ялте» Бродского, звучит упоминание «рыжего друга». Стихи Бродского оказали немалое влияние на Кушнера, правда, совершенно, к счастью, не изменив его творческую манеру. В 1978 году он пишет стихотворение «Сложив крылья», навеянное стихами Бродского «Бабочка» и «На скользком кладбище».

Потом Бродский уехал. Их жизненные и творческие пути разошлись. Но Кушнер не забывает друга – навещает его родителей, принимает участие в их похоронах. В 1981 году он пишет стихотворение, обращённое к Бродскому, которое очень тронуло того:

 

Свет мой, зеркальце, может быть, скажет,

что за далью, за кружевом пляжей,

за рогожей еловых лесов,

за холмами, шоссе, заводскими

корпусами, волнами морскими,

чередой временных поясов,

вавилонскою сменой наречий

есть поэт, взгромоздивший на плечи

свод небесный иль большую часть

небосвода, – и мне остаётся

лишь придерживать край, ибо гнётся,

прогибается, может упасть.

А потом на Неву налетает

ветерок, и лицо его тает,

пропадает, – сквозняк виноват,

нашей северной мглой отягчённый, –

только шпиль преломлён золочёный,

только выгиб волны рыжеват.

 

Когда при встрече Кушнер показал Бродскому эти стихи, тот был взволнован. «Я тоже о тебе думал в те годы»,– скажет он ему. Бродский дарил Кушнеру свои книги с дарственными надписями, непривычно сентиментальными в его устах: «Милому Александру от нежно любящего его Иосифа», «Саше и Лене с беспредельной нежностью».

В ноябре 1990 года был вечер Кушнера в Бостонском университете, на котором Бродский говорил вступительное слово, опубликованное позже в качестве предисловия к американской книге Кушнера. А потом… потом в их отношениях произошёл разрыв.

В одной из статей Кушнер позволил себе критически отозваться о словаре Бродского, назвав его «чрезмерно современным»: «блазнит», «жлоблюсь о Господе», «кладу на мысль о камуфляже», «это мне – как серпом по яйцам» и т. п. Бродский затаил обиду, которая позже выплеснулась в его стихе, посвященном Кушнеру, – «Письмо в оазис». Стихотворение оскорбительное, содержащее несправедливые и незаслуженные упрёки поэту, я не буду его здесь цитировать. Кушнер, узнав о нём, как это водится, последним, позвонил Бродскому в Нью-Йорк и потребовал объяснений. Бродский был смущён. Сказал, что меньше всего хотел бы его обидеть. В конце концов он снял посвящение с этого стихотворения. «Скажи Сашке, чтоб не обижался, – передал он потом их общему другу Я. Гордину, – пусть напишет тоже что-нибудь такое про меня и забудет». Мир был восстановлен. Уже после смерти Бродского Кушнер напишет стихи, посвящённые его памяти:

 

Поскольку я завёл мобильный телефон, –

не надо кабеля и проводов не надо, –

ты позвонить бы мог, прервав загробный сон

мне из Венеции, пусть тихо, глуховато, –

ни с чьим не спутаю твой голос: тот же он,

что был, не правда ли, горячий голос брата.

 

По музе, городу, пускай не по судьбам,

зато по времени, по отношенью к слову.

Ты рассказал бы мне, как ты скучаешь там.

Или не скучно там, и, отметя полову,

точнее видят смысл, сочувствуют слезам,

подводят лучшую, чем здесь, под жизнь основу?

 

Тогда мне незачем стараться: ты и так

всё знаешь в точности, как есть, без искажений,

и недруг вздорный мой смешон тебе – дурак,

с его нескладицей примет и подозрений,

и шепчешь издали мне: обмани, приляг,

как я, на век, на два, на несколько мгновений.

 

«Топорные» критики

 

В этом стихотворении есть намек на некоего недруга Кушнера («и недруг вздорный мой смешон тебе…»). Об этом мне хотелось бы рассказать поподробнее. Еще в 80-е годы критик А. Арьев писал: «Странное у Кушнера положение: ни противников, ни славы. То ли славы нет оттого, что нет противников, то ли противников нет оттого, что нет славы». Ну, что касается славы, во всяком случае, всероссийской известности, то она у поэта уже имеется. Так же, как и официальное признание: Госпремия России, Пушкинская премия фонда Альфреда (А.Тёпфера), премия «Северная пальмира», премия «Поэт». Но и противниками Бог не обидел.

Кушнер говорит, что мог бы назвать имён семь-восемь. «Как правило, это несостоявшиеся или малоодарённые поэты. Обижаться на них нельзя…» Один из самых популярных и одиозных – это критик и публицист Виктор Топоров, в то время редактор издательства «Лимбус Пресс» (ныне покойный), избравший своей мишенью А. Кушнера и его жену Е. Невзглядову. «Топоров – это клинический случай»,– замечает Кушнер. В одном из стихотворений он рисует его портрет:

 

Топорный критик с космами патлатыми,

сосущий кровь поэзии упырь,

с безумными, как у гиены, взглядами,

суёт под нос свой жёлтый нашатырь.

И нету лжи, которую б не приняли,

и клеветы, которую б на щит

не вознесли…

 

Помню, читая стихи Кушнера, я натолкнулась на его горькие строки о критиках, которые «не любят» и «негодуют», и о тех, кто, «нахмурясь над лучшей строкой, ничего не поймут».

 

Если бы всё, что прочесть о себе

мне посчастливилось, принял я близко

к сердцу, – на обе ноги при ходьбе

я бы хромал и страшней василиска

был бы, – и мытаря так не стыдят,

вора и взломщика так не бичуют.

Как же в стихах своих я виноват!

Как их не любят! И как негодуют!

 

Я была возмущена: «Кто посмел?!» Вертелась на уме «утешительная» строчка Лермонтова: «Но знай, что в этом есть краю один, кто понял песнь твою!» И тут же села писать письмо поэту: «Ну что Вам эти мужья Марьи Ивановны, когда Коперник, а также Гомер, Алкей, Катулл, Гораций Флакк Вас несомненно слышат и одобряют. Не говоря уже о таких, как я!».

А вскоре с одним «творением» подобного «недруга» мне довелось познакомиться поближе. Прочитав в «Книжном обозрении» какой-то невнятный анонс новой книги неизвестного мне автора, я – поскольку там упоминалось имя Кушнера, а меня всё, связанное с ним, интересует, – выписала этот роман из Санкт-Петербургского издательства «Алетейя». Прочитанное повергло меня в шок. На 800-стах страницах фолианта некто Владимир Соловьёв (не путать с журналистом НТВ) поливал Кушнера грязью. Поразил чудовищный объём и напор злобы. Вот образчик его «критики»: «Уже за шестьдесят, хреновый для поэтов возраст, а он всё ещё выёбывается». О Лидии Гинзбург: «мелкий бес крупных габаритов», «старая толстая еврейка», «лесбиянка», «эпигонка». «Саша прилепился к ней сразу и навсегда», она его «литературно усыновила». Критик договаривается до того, что Кушнер – это её псевдоним, якобы Гинзбург сочиняет за него «вирши».

В чём же он обвиняет поэта? В том, что, в отличие от Бродского, бросившего школу, закончил её с золотой медалью и «психологию отличника» пронёс через всю жизнь. «Все его любят, все печатают». Обвиняет в благополучии, в счастливой судьбе. «Его поэзия – это профилактические указания о том, как избежать страдания, как обмануть судьбу, как остаться счастливым…» А чем это плохо? Да, судьба благоволила к Кушнеру, но он был честен и ничего дурного не делал, чтобы её задобрить.

Соловьёв мстительно вспоминает, как они играли в снежки, «и Саша всё норовил в меня попасть…» Теперь в «Сашу» норовил попасть уже он сам, и уже не снежком, а здоровенным куском дерьма. Но только всё промахивался мимо цели. (Когда я читала, мне вспоминался эпизод из фильма «Коммунист», как один из стрелявших всё тыкал в героя Урбанского пистолетом в трясущейся от бессильной злобы руке, но никак не получалось убить. Вот этот дрыгающийся убийца – в моём представлении – вылитый портрет Соловьёва). Обвиняет в зависти Бродскому, пытаясь изобразить из них то Моцарта и Сальери, то Чацкого и Молчалина.

Когда издательство «Захаров» переиздало этот гнусный «Роман с эпиграфами» под более кассовым названием «Три еврея» (имеются в виду Кушнер, Бродский и сам Соловьев), и редактор предложил Кушнеру ответить что-нибудь в предисловии, тот отказался, заметив лишь, что «от этого романа воняет».

Я пыталась понять, чем же так насолил Кушнер этому Соловьёву, в чём причина такой патологической злобы? Зависть? Но ведь поначалу он писал о нём хвалебные рецензии. Что же развернуло его на 180 градусов? Поскольку Соловьёв писал в романе о том, как его вербовали кэгэбэшники, сама собой напрашивалась мысль, что, видимо, Кушнер вольно или невольно разоблачил его связи с КГБ, из-за чего Соловьёв вынужден был уехать из Ленинграда в 70-е и до сих пор за это Кушнеру мстит. Я поделилась в письме этой гипотезой с поэтом. И вот что он мне ответил: «Что касается Соловьёва, то это, действительно, негодяй, сотрудник КГБ; однажды он мне признался в своей осведомительской деятельности – и на следующий день (мы были с ним в одной поездке в Литве) уже не смотрел мне в глаза и почти сразу стал мстить, возненавидел. Его романа я не читал, разумеется, но мне рассказывали его содержание: гнусность и ложь. И чем чернее у него я получаюсь, тем, я надеюсь, меньше доверия внушает эта стряпня. В конце 80-х он выступал, уже будучи за границей, против А. Д. Сахарова. И за границу был отпущен для провокаторской деятельности. В Ленинграде о его стукачестве знали многие – и многие пострадали. Увы, я долгое время об этом не догадывался – и он ходил в моих друзьях.

Вы всё о нём правильно поняли – и хватит об этом, – уж очень противно».

(20 сентября 2001г.)

 

Возвращаясь к тому библиотечному вечеру о Кушнере, хочу сказать, что не оставила эту тему в стороне. Я предала анафеме и морально уничтожила роман Соловьёва. А закончила вечер фрагментом речи Бродского в Бостоне (в записи с ТВ), где он говорит, что Кушнер – «крупнейший русский лирик 20 столетия», и «имени его суждено стоять в ряду имён, дорогих сердцу каждого, чей родной язык — русский… Имени его суждено пережить вас, ваших детей, как, впрочем, и самого его обладателя…» И бурные аплодисменты на плёнке слились с не менее бурными аплодисментами моих слушателей.

Ещё один фрагмент письма Кушнера от сентября 2004 года:

«Дорогая Наташа, хочу поблагодарить Вас за письмо ко дню рождения, за стихи, за горячий отклик на «Кустарник» и «Волну и камень». Вы знаете, как редко сегодня люди отзываются на стихи, в каком оцепенении мы живём. Тем дороже мне Ваше внимание. И ещё желаю успеха Вашей лекции, Вы нашли замечательное название для неё — из стихов, которые и мне нравятся больше других. Всего Вам доброго. И ещё раз — спасибо!»

 

У Бориса Рыжего есть стихотворение «В гостях», где он описывает свой визит к Кушнеру:

 

– Вот «Опыты», вот «Сумерки», а вот

«Трилистник». – Достаёт

из шкафа книги. «Сумерки», конечно,

нам интересны более других.

«Стихи – архаика. И скоро их

не будет». Это бессердечно.

И хочется спросить: а как

же мы? Он понимает – не дурак,

но, вероятно, врать не хочет – кротко

на нас с товарищем глядит

и, улыбаясь, говорит:

– Останьтесь, у меня есть водка.

 

Кушнеровские строчки об «архаике» меня, помню, тоже задели, и я писала на это:

 

«Стихи – архаика…» Быть может,

но даже если в Лету канут, –

объятый дрожью иглокожей,

со дна их кто-нибудь достанет.

 

Свою книгу «Четыре десятилетия» Кушнер заканчивает так:

 

И третье, видимо, нельзя тысячелетье

представить с ямбами, зачем они ему?

Всё так. И мало ли, о чём могу жалеть я?

Жалей, не жалуйся, гори, сходя во тьму.

 

Прав ли поэт? Прав, конечно. Хотя бы потому, что поэт всегда прав. И всё же хочется верить, что третье тысячелетие не расстанется с ямбами. И порукой тому в немалой степени сам Кушнер. Потому что русский язык так создан и душа так устроена, что без стихов нам всё равно не обойтись. И я писала Кушнеру в ответ на его стихи:

 

Пусть даже будут в мире этом

царить духовные калеки –

поэт останется поэтом,

горя, сходя во тьму, вовеки.

 

В мою книгу «Письмо в пустоту» вошли письма тем, кому я не успела сказать слова любви при жизни. Ему, слава Богу, успела.

 

Одно из последних писем, которое я получила от А.С. по почте (следующие письма были уже по электронке) было от 13 января 2006 года: «Дорогая Наташа, спасибо за новогоднее поздравление, за всё, что Вы делаете для «пропаганды» моей поэзии. Мне радостно знать, что есть в Саратове человек, так горячо любящий стихи. Вам благодарны тени всех поэтов, вечера которых Вы устраиваете. Я восхищаюсь Вами. Будьте здоровы в Новом году! Будьте счастливы. И пишите стихи, собственные стихи, тоже. Ваш А. Кушнер».

Пишу.

 

Послесловие

 

Прошло несколько лет. Началась компьютерная эра, бумажные письма стали казаться чем-то допотопным, отжившим свой век анахронизмом, требовавшим гораздо больше времени, чем сетевые возможности общения, и я уже не решалась обременять А. Кушнера вознёй с конвертами и бумагой. Хотя очень скучала по тем «письмам счастья» от «специалиста» по нему («по здешнему счастью специалист», как называл он себя в одном из стихов). Но в 75-летний юбилей не смогла не поздравить, правда, уже по электронной почте:

 

«Дорогой Александр Семёнович! “Нам пригласительный билет на пир вручён. Нас просит облако дожить до юбилея”. Вот и дожили.  И пусть ещё будет много-много таких юбилеев, чем больше лет – тем больше стихов, книг, любви и счастья! От души поздравляю Вас с Вашим – и нашим – праздником, желаю всего самого лучшего, светлого, поэтического…

 

К письму приложила стихотворение, в котором обыгрывались названия сборников и программных строчек поэта (кто их знает — вспомнит):

 

Поздравляю Вас с Днём рожденья

И желаю счастливых лет!
(И за это я Провиденью
ни за что не верну билет).
_

С каждым годом всё благодарней
я за Вами иду везде –
через тернии и кустарник,
пусть хоть к сумрачной, но — звезде!
_

Как бы ни был тот путь ухабист,
но отныне и на века
выбираю Вас, как анапест
Ваши выбрали облака.
_

Выбираю из многих-прочих,
чтоб от осени до весны,
путешествуя между строчек,
видеть Вас, как дневные сны.
_

Пусть не будет к Вам жизнь сурова,
как доселе и не была.
Будьте счастливы и здоровы,
и да будет Вам высь светла!

 

Кушнер откликнулся в тот же день (14 сентября 2011 года), и я никак не могла привыкнуть и нарадоваться быстроте откликов по эмэйлу, ведь раньше приходилось ждать недели две, считая, пока дойдёт туда да оттуда, да и дойдёт ли?

 

«Дорогая Наташа, спасибо! Мне очень приятно и дорого Ваше внимание. Юбилей — дело тягостное, но стараюсь относиться к нему спокойно и с юмором. А строка про “облако”, которую Вы вспомнили, в самом деле, меня обрадовала, сам не знаю, почему.

 

Ваш Александр Кушнер.

Еще раз– спасибо!»

И ещё несколько писем последних лет.

«Дорогая Наташа, спасибо. Меня глубоко тронуло Ваше внимание  и замечательный текст в Вашем ЖЖ, какое это чудесное и умное поздравление!

Мне уже не раз хвалили Ваш журнал — и я желаю ему успеха и процветания. Если как-нибудь Вам понадобится какая-то помощь, что-то мое для журнала — с удовольствием помогу, пришлю.

Будьте здоровы, всего самого доброго. И пишите стихи!

Ваш Александр Кушнер». (15 сентября 2012 г.)

 

«Давно не писала Вам, но всегда читала и следила за Вашими публикациями. А сейчас прочла статью Ю. Казарина «Часть вечности» и просто не смогла не откликнуться.  Очень глубокое исследование, точные формулировки. О том, что даёте ” пример не отрешенности поэта от мира, но — напротив — приращенности его к миру живому, природному, людскому,  нравственному, эстетическому, божественному и духовному”. Как это верно. Так же, как слова Лидии Гинзбург о том, что Ваши стихи  «рассказывают о счастье жизни и не утихающей за нее тревоге».
“Энергия гармонии” – это формула Вашей поэзии, всегда любимой для меня.
Сегодня написала стих-е об Анненском и захотелось показать его именно Вам. Прочтите, пожалуйста. Написано не без влияния Ваших статей о нём. Ну и его стихов, конечно. Будьте здоровы и благополучны, вдохновенны и счастливы. Так, как это умеете только Вы.)
Всего Вам хорошего. Наташа» (30 июля 2013 г.).

Вот это стихотворение:

***

То, что Анненский нежно любил.
То, чего не терпел Гумилёв…
                             Г. Иванов

Что же так Анненский нежно любил?
Тайну поэта скрывает преданье.
То, что в ларце заповедном копил –
муку сонета и яд ожиданья.

Боль старой куклы, шарманки печаль,
томные тени безумного мая,
ту, кого видел во сне по ночам,
молча колени её обнимая.

Зыбкость, неброскость и слово «Никто»,
то, чему отклика нет и созвучья.
Ну а зато, а зато, а зато –
вознагражденье за всё, что измучит,

за ощущенье вселенской беды,
обожествленье тоски и досады –
бред хризантем и струю резеды
в чеховских сумерках летнего сада.

Что он любил? Состраданье смычка,
шарик на нитке, не кончивший пытку,
трепетность дрожи во всём новичка,
жизни бесплодную эту попытку.

Шёпот прощанья в осеннем дожде,
сладость «прости» на промозглом вокзале,
всё, что тонуло в любовной вражде,
всё, что друг другу они не сказали.

Рваные ритмы прерывистых строк,
то, чего нет, не могло быть, не может…
Скажете вы, ну какой в этом прок?
Но он любил… как любил он, о боже,

ту, что в мерцанье светил средь миров
всё вызывал заклинанием снова…
Всё, чего так не терпел Гумилёв.
Честное слово, мне жаль Гумилёва!

«Дорогая Наташа, спасибо за письмо. Мне очень приятно, что Вам понравилась статья Казарина. Она мне дорога: ему многое удалось сказать, он внимателен к стихам и тонко и точно понимает их.

Ваше стихотворение об Анненском меня обрадовало. Мне кажется, оно — одно из лучших Ваших стихотворений. Как жаль, что Анненский не может прочесть того, что мы думаем о нем, узнать, как мы его любим.

Всего Вам самого доброго.

Ваш А. Кушнер».

 

«Дорогой Александр Семёнович! Давно Вам не писала, но регулярно читаю Вас и по-прежнему восхищаюсь. Сегодня под впечатлением своего сна и Вашего стихотворения “Мандельштам приедет с шубой…” написалось нечто шутливо-ироническое:

***

Мандельштам приедет с шубой…
                      А. Кушнер

Мне снился сон: ко мне съезжались гости
на дачу, что уж продана давно.
Вот Пушкин со своею жёлтой тростью
и с кружкой, из которой пил вино,

проснувшийся от  солнца и мороза,
в кибитке, к удивлению ГАИ…
А вот и Блок с привянувшею розой
в бокале золотистого аи.

Вот Анненский с обиженною куклой,
спасённой им в Финляндии волнах,
Кузмин с шабли и жареною булкой
и с шапкой, как у друга Юркуна.

Вот Хлебников, безумный, но великий,
с кольцом на пальце, взятом напрокат.
Цветаева с лукошком земляники,
с нажаренною рыбой на века.

Ахматова с неправильной перчаткой,
с тоской по сероглазым королям,
Есенин со своей походкой шаткой,
знакомой всем в округе кобелям.

Вот Мандельштам и следом Заболоцкий –
с щеглом один, другой же со скворцом.
А вон вдали вышагивает Бродский
с усталым и пресыщенным лицом.

Да, тяжела ты, слава мировая…
Он без подарка, но с собой стишок.
Вот Гумилёв с последнего трамвая,
успевший, пока  с рельсов не сошёл.

Вот Маяковский с яростным плакатом,
в любовной лодке, бьющейся о быт.
С жерлом Державин, Вяземский с халатом –
никто из них не умер, не забыт.

И Пастернак с чернильницей февральской,
забрызганный слезами от дождя,
и Фет с приветом от отчизны райской,
что просиял и плачет, уходя…

О пробужденье с жалкою подменой
небесной песни на раёк земной!
И Афродита снова стала пеной,
причём не океанской, а пивной…

Простите, что отрываю пустяком, но захотелось послать именно Вам, т.к. не все из моих френдов понимают аллюзии и узнают реалии мэтров. Мне кажется, предметы, которыми я их снабдила, довольно характерны для сути их поэзии. Некоторые (халат, плакат, перчатка) совпали с Вашими, но это я потом уже вспомнила.)  А сон – отчасти сон, но главным образом приём, помогший объединить в одну компанию столь разношёрстных поэтов, многие из которых в реальности никогда бы не сошлись. И почему бы не помечтать, что им удалось обмануть судьбу, выжить и даже приехать…)))»

 

«Здравствуйте, Наташа! Стихотворение смешное и мне очень понятное. Я тоже сразу вспомнил свое “Мандельштам приедет с шубой”.

Желаю Вам всего самого доброго.

Ваш Александр Кушнер» (24 июня 2014 г.)

 

«Дорогой Александр Семёнович! От души поздравляю Вас с днём рождения! Вы – непревзойдённый певец счастья и гармонии, пусть же они никогда не покидают Вас!

Сюда – цветы, тюльпан и мак.
Бокал с вином – туда.
Скажи, ты счастлив? – Нет. – А так?
Почти. – А так? – О да!

Пусть у Вас всегда будет только так!)))

Поздравила Вас сегодня в своём ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/293050.html

Спасибо, что Вы есть. Будьте!

Наташа» (14 сентября 2014 г.)

 

«Дорогая Наташа, спасибо! Я глубоко тронут Вашим вниманием, а главное – пониманием моих стихов. И конечно же, хочу поблагодарить Вас за чудесную заметку в ЖЖ и прелестное стихотворение.

Мне очень отрадно сознавать, что у меня есть такой читатель, как Вы. И не только читатель, но и поэт. Буду рад, если как-нибудь пришлете мне пять-шесть-семь-десять новых своих стихотворений.

Сейчас собираюсь на дачу, но на следующей неделе буду в городе.

Всего самого доброго.

Ваш Александр Кушнер» (15 сентября 2014 г.)

 

«Дорогой Александр Семёнович! Очень рада была получить от Вас это письмо, с такими тёплыми, ободряющими и вдохновляющими словами. Часто читаю Вас, и не только в ЖЗ, но и в ЖЖ встречаю нередко Ваши стихи, перепощенные другими – Вас многие любят и знают, об этом говорят и многочисленные комментарии под моими постами о Вашем творчестве.

Посылаю Вам (не без трепета) несколько своих новых стихов.  Очень хочется узнать Ваше мнение о них.  Надеюсь, Вы хорошо отдохнули на даче и, может быть, написали что-нибудь новое. Будьте всегда здоровы, вдохновенны и окрылённы. (“Окрыленность, — так можно сказать? Крылатость”). Можно и нужно!))

Наташа». (19 сентября 2014 г.)

 

«Дорогая Наташа, спасибо и за добрые слова, и за ссылку на “дискуссию”, подкрепленную Вашим комментарием и милым стихотворением.

Прочел Ваши стихи. Живые – это главное, легко написанные и легко читающиеся, а кроме того, нормальные, естественные, без авангардистских выкрутасов. Не скажу, что все стихи одинаково хороши,  некоторые написаны небрежно или вполсилы, но вот те, что кажутся мне удачными и достойными внимания: “Надо мною плывут облака…”, “Кукушка” (“Кукушка-выскочка в часах Не обещает жизни долгой…” – это очень хорошо), два стихотворения памяти родителей (“Номер” и “Отцу”), “Мир создан из простых частиц…”. Еще назову “Наступает осень…”, хотя эти наши жалобы на погоду и смену времен года уже несколько приелись. Знаю по себе, как неотвязчив этот мотив. Вообще “Прощание с летом” – это наша национальная трагедия.

В других стихах тоже немало находок и неожиданных, оригинальных строф и строк, например, в последнем – про живую собаку и “собаку ru”. Понравилась также концовка третьего стихотворения с упоминанием Новеллы Матвеевой.

Вы пишете стихи по праву, не случайно – и я желаю Вам удачи.

Всего самого доброго.

Ваш А. Кушнер». (22 сентября 2014 г.)

 

«Дорогая Наташа, боюсь, что Вы не получили мое письмо, отправленное Вам еще в сентябре. Такие случаи бывают. Высылаю Вам его еще раз». (30 ноября 2014 г.)

 

«Дорогой Александр Семёнович! Простите, что тогда не ответила,  не хотела обременять Вас лишними письмами. Мне очень важно и дорого всё, что Вы написали, я благодарна Вам за ценные советы и участие. Замечания приняла к сведению и тогда же исправила строчки. Некоторые из тех стихов были опубликованы в ноябре в журнале “Эрфольг”:  http://www.erfolg.ru/hall/index.htm

Недавно стала лауреатом конкурса “Пятая стихия” имени И. Царёва: http://nmkravchenko.livejournal.com/304376.html 

А вот это последняя подборка новых стихов:  http://nmkravchenko.livejournal.com/305088.html (Там в коментах Вы несколько раз упоминаетесь). Спасибо Вам за всё и ещё раз извините. Ваши стихи уже вошли в состав крови, что-то неуловимо в нём изменив (хочется верить). Будьте здоровы и счастливы, пусть жизнь всегда будет Вам “таинственна ещё”.))

Наташа»   (30 ноября 2014 г.).

 

А скоро грядёт новый юбилей, 80-летие поэта, и к горлу снова подступают слова благодарности и восхищения. Дорогой Александр Семёнович! От всей души поздравляю Вас с юбилеем! Хотя поэты и не имеют возраста. А Вы вообще вне его, выше возраста и всего земного. А помните, как когда-то опрометчиво написали: «Поэтов надо в лес на санках, как эвенки, свозить, когда им лет под семьдесят…» Кое-кого, может, и не мешало бы, но только не Вас. Это не грубая лесть, а верховная правда жизни. Я от всей души желаю Вам всего самого лучшего (не буду повторять этот банальный перечень того, что у Вас и так с лихвой есть, но если чего-то ещё нет — то пусть будет!). Да пребудет с Вами мир и свет.  Почаще радуйте нас своими книгами и подборками в журналах, своими чудными стихами, с которыми я давно уже срослась, сроднилась. Спасибо за Ваши письма, за стихи, за то, что Вы — это Вы: Поэт.

 

 

 

 

 

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Наталия Кравченко

Родилась и живёт в Саратове. Филолог, член Союза журналистов, работала корреспондентом ГТРК, социологом, редактором частного издательства. С 1986 года читает публичные лекции о поэтах разных стран и эпох. Автор 18 книг стихов, литературных эссе и критических статей. Публиковалась в журналах и литературных альманахах "Саратов литературный", "Эдита" (Германия), "Русское литературное эхо" (Израиль), "Параллели" (Самара), "Новый свет" (Канада), "Фабрика литературы" (Украина), "Порт-фолио" (Монреаль-Канада), «Артикль», «Эрфольг», "45-я параллель", "Семь искусств", «RELGA» , "Сура" , "Лексикон", "Золотое руно", «Гостиная», «Подлинник», «День и ночь», «Нева», «Южное сияние», «Зарубежные Задворки». Лауреат 13-го Международного конкурса поэзии "Пушкинская лира" (Нью-Йорк, 2 место, 2003). Финалист 5-го Международного конкурса поэзии им. Владимира Добина (Ашдод-Израиль, 2010). Лауреат Международных поэтических конкурсов "Серебряный стрелец" (Лос-Анджелес 2011), "Цветаевская осень" (Одесса, 2011), "45 калибр" (Ставрополь, 2013), «Эмигрантская лира-2013/2014» (Бельгия), конкурса имени Игоря Царёва "Пятая стихия" (2014), конкурса имени Дюка де Ришелье (Одесса, 2016, Серебряный Дюк), международного конкурса «Серебряный голубь России 2016» (Санкт-Петербург, 4 премия), победитель литературного конкурса Интернет-журнала "Эрфольг" (2013), финалист и дипломант межобластного конкурса поэзии "Чем жива душа..." (Ярославль, 2016), дипломант международного литературного конкурса «Родной дом» (Минск, 2016), лауреат литературной премии «Свой вариант» (Луганск, 2016).

6 Responses to “Наталия КРАВЧЕНКО. Письма счастья: о переписке с Александром Кушнером. К юбилею поэта”

  1. avatar Юрий Берий says:

    Замечательно хорошо о великом поэте. Спасибо, Наташа! Ему в вину ставят его достоинства. Всё в порядке. Вот мои любимые стихи А.С.К.

    Минерва спит, не спит её сова,

    Всё видит, слышит темными ночами,

    Все шорохи, все вздохи, все слова,

    Сверкая раскаленными очами,

    Ни шепот не пропустит, ни смешок

    И утром всё Минерве перескажет,

    А та на голове её пушок

    Пригладит и к руке своей привяжет.

    Минерва покровительствует тем,

    Кто пишет, выступает на подмостках,

    Создателям поэм и теорем,

    Участье принимая в их набросках,

    В их формулы вникая и ряды

    Созвучий, поощряя мысль и чувство.

    Сама она не любит темноты,

    Но есть сова: тьма тоже часть искусства!

    • avatar Наталия says:

      Спасибо, Юрий! Стихи прекрасные.

      • avatar Ирина Дубровская says:

        Уважаемая Наталья, с большим интересом прочитала Ваши “Письма счастья”. Они покорили меня своей искренностью, поразили самозабвенностью. Обычно поэтам свойственно зацикливаться на себе любимых и носиться с “писаной торбой” своих страданий и непризнанной гениальности. У кого-то есть для этого основания, у кого-то нет. Но в любом случае подобное мироощущение действительно “тем плохо, что оно высокомерно”. Однако изжить его, как правило, очень непросто.
        Вы же даёте совершенно иной пример: без оглядки погружаясь в чужое (то есть в другое) творческое “Я”, не только не теряете своего, но напротив, обретаете его глубину и своеобразие.
        Я тоже очень люблю стихи Кушнера. Хотя и открыла его довольно поздно – всего-то лет 10 назад. Слишком долго мне застили взгляд “романтический надрыв” Серебряного века и собственные страсти. Зато теперь я, как и Вы, убеждённый “кушнерофил”.
        У меня тоже есть небольшой цикл посвящённых ему стихотворений. А на днях, благодаря Вашим заметкам, появилось ещё одно, которым и хочу с Вами поделиться.
        Будьте здоровы, всяческих Вам удач.
        И. Дубровская

        Александру Кушнеру
        (Мелочи жизни)

        Поэзия, следи за пустяком…
        А. Кушнер

        Не отличился надрывным стенаньем,
        Камень не бросил в чужой огород.
        Слог его дышит любовным вниманьем
        К мелочи каждой, что рядом живёт.

        Пристален взгляд на штрихи и детали,
        Чутко слежение за пустяком.
        И не абстрактные “звёздные дали” –
        Вдумчивость, нежность владеют стихом.

        Словно с хозяином гостеприимным,
        С миром приветлив поэт-книгочей.
        И отзывается чувством взаимным
        Жизнь, состоящая из мелочей.

        • avatar Наталия says:

          Спасибо большое, Ирина! Как радостно встретить единомышленника. Когда-то вот так “аукались” Пастернаком, отыскивая своих по духу.) Ваши стихи мне очень понравились, Вам удалось в них уловить главное в Кушнере. И Вам всего самого доброго!

  2. avatar Юрий says:

    Спасибо за стихи, воспоминания. Хотелось бы прислать песню о Питере и Кушнере. С надеждой на ответ. Томский поэт…

Оставьте комментарий