Галина КЛИМОВА. Постскриптум. К роману «Юрская глина. Путеводитель по семейному альбому в снах, стихах и прозе»
Соломона Златкина, моего двоюродного деда по отцовской линии, кантора главной синагоги Харбина «слушали единоверцы, жена, сыновья, друзья, соседи, поклонники.
Где они все? Наверняка кто-то еще жив.
Должно же остаться что-то, кроме могилы?
Может, сохранилось в харбинских архивах и ждет если не меня, то моих внуков?
Ведь не последним человеком был в Харбине кантор главной синагоги, свободный художник Соломон Мойсеевич Златкин…»
Так я забросила сеть в житейское море с надеждой на отклик, на счастливый улов.
Интуиция не подвела!
Я была услышана.
Кантор не отпустил меня надолго. Казалось, он держал нити судьбы, вызывая и передвигая нужные фигуры и события, сближая судьбы строго по своему усмотрению.
В 2015 году я снова прилетела в Харбин. И, конечно, хотела побывать на еврейском кладбище Хуан-Шэн.
А как же иначе?
Может, в будущем внуки или правнуки долетят до Харбина, вспомнят о канторе и придут на могилу, если земли кладбища не отдадут под разрастающуюся городскую застройку.
Или в Поднебесной так не бывает?
Или эти земли принадлежит государству Израиль?
Почему именно в Харбине, а не в другом месте непостижимым образом высветилась и зашумела еврейская ветвь моей судьбы? Задела, зацепила именно меня, полукровку, выросшую в советское время и воспитанную русской бабушкой-сибирячкой? Почему этот выбор пал на меня?
Выкроить время для кладбища нелегко. Программа российско-китайского литературного фестиваля не предусматривала личного пространства. И при первой же встрече с прекрасной Цайся, нашим модератором, я попросила, чтобы мне помогли побывать на кладбище, а это значит – нужны машина и переводчик. Хочу отдать должное, китайцы очень уважительно и трепетно относятся к памяти предков, к могилам вообще и тем более, если эти могилы в другой стране, в чужой земле. Цайся, уже знакомая с историей моего двоюродного деда (этот фрагмент из романа был уже переведен и опубликован в китайском журнале «Зарубежная литература», в Шанхае ), обещала помочь. И через пару дней представила мне милую переводчицу – китайский вариант колобка-дюймовочки.
– Госпожа Галина, вот моя студентка, зовите ее Катя. Она поедет с вами на кладбище. Не знаю, согласитесь ли вы, но машина может прийти только в пять утра. В семь уже обратно. Завтра заключительная конференция. И в восемь часов вы должны быть в отеле. Готовы ли вы? Поедете в пять утра?
Я растерялась ровно на мгновение, но отступать некуда: я больше никогда здесь не буду, завтра – в последний раз.
– Поеду! Конечно, поеду!
Около шести утра (а по Москве – около двух ночи) машина притормозила у ворот еврейского кладбища Хуан-Шэн.
Намек на рассвет угадывался слабо. Утренние сумерки не спешили с уходом. Все было в плотном тумане, как на черно-белой ленте какой-то архивной фильмы. Холодно. Сыро. Ни одна пичуга не чирикнула, не поддержала хоть бы какой живой песенкой.
Вот тут-то и взял меня страх, и вовсе не потому что – кладбище. Я испугалась, что в тумане, в сумерках не найду могилы. Вдруг память подведет? Ведь была я там лишь однажды. Сколько лет прошло?! И страшно, и стыдно – в такую рань подняла людей, а могилы не найду… Кроме нас с Катей, на кладбище ни души. Шофер из машины не вышел. Наверное, заснул.
Я сориентировалась по административному корпусу и по вееру светлых вымощенных дорожек, припоминая, что в прошлый раз Римма Казакова пошла по крайней левой дорожке, а я – почти по центру, потом и моя дорожка свернула налево. Ничего не узнавая, я рванула вперед. Кукольными ножками в светящихся кроссовках рядом семенила Катя. Я чувствовала, что в этот раз никто меня не ведет, не толкает, никакая сила свыше – сама должна найти могилу. Вспомнились маленькие елочки-погодки, декоративно обрамлявшие края выложенной плитами дорожки. Да-да, за елочками – газон, на газоне – когда-то белая мраморная плита.
Теперь я пробиралась по узкому темному коридору меж пышно разросшихся елей, намного выше меня ростом. Они обступали таким плотным армейским строем, что в какой-то миг захотелось раздвинуть их темные колючие лапы и выглянуть…Господи, Боже ты мой! Да вот же она, плита! Соломон, Соломон! Шолом, Соломон! Я снова нашла вас! В сумерках, в тумане. Плита уже совсем ветхая, разбитая, покрытая местами бархатистым зеленым мохом. Я так и замерла с букетом белых хризантем. А надо было, по правилу, камешек положить на могилу.
Катя радовалась и удивлялась не меньше меня. Не зря приехали.
Я мысленно говорила с кантором. Передала привет от всех наших, от всех поименно, погладила мокрую от росы и тумана плиту, попросила Господа простить кантору «все прегрешения, вольные и невольные» и попрощалась с Соломоном. Похоже, навсегда.
Но оказалось, что кантор или Тот, Кто выше и могущественней, готовит продолжение…
И оно вскоре последовало.
Однажды по фейсбуку пришло сообщение от незнакомого человека.
Случайно вышел на ваш материал про отца Даниеля Златкина. Вначале остановился на фамилии. Я тоже Златкин. Ефим. Может, мы только однофамильцы. Хотя Златкиных не так много, как Рабиновичей и Ивановых. Я из Израиля. Из Ашдода. Автор только что вышедшей книги «От Михалина до Иерусалима».
Однажды набирал в поисковике Златкин Давид – фамилию и имя моего отца. И вдруг открылась страница фронтовых воспоминаний, главный герой которых Златкин Даниель. Та же фамилия и даже имя начинается с буквы Д.
Какое отношение имел ко мне рассказ этого жесткого старшего лейтенанта? Но каждая строка пронзала сердце. Я остро чувствовал то же, что и он, когда он замерзал в зимних полях под Москвой 1941 года – как и мой отец Давид. Когда, раненный, он истекал кровью – как и мой отец Давид. Оба балансировали между жизнью и смертью, и Даниель трижды избежал расстрела.
Почему меня не отпускал образ этого старшего лейтенанта со сросшимися бровями и властным подбородком? Где и когда я видел кого-то похожего на него?
И еще. Как такое может быть, чтобы два разных автора – один в России, другой в Израиле – почти одновременно писали и чувствовали одно и то же, готовя свои книги в жанре «семейных альбомов»? Вы – «Юрскую глину», я – «От Михалина до Иерусалима».
Я не раз возвращался к «Юрской глине», будто хотел увидеть какой-то тайный знак.
Где дядя Мориц, певший в Ла Скала?
Где кантор – тёзка царя Соломона,
И прадед Мойша 111 лет
Из местечка Прянички?
Последняя строка сильно цепляла.
Ведь мой дед Залман жил в местечке Прянички, как и отец моего деда, прадед Мойша, которого звали также и Моше, и Моисей, и Муня ( у евреев так бывает). Мой отец Давид родился именно в местечке Прянички. Там жила только одна семья Златкиных.
Нет никаких доказательств, но я почти уверен, что Даниель и Давид двоюродные братья, а мы с вами, Галина, – троюродные. Вот откуда родство душ. Бывает, что выросшие вместе братья и сестры далеки друг от друга, а мы – словно близнецы. Я это понял, когда читал «Юрскую глину».
Я закончил факультет журналистики Белорусского университета, куда поступил с первого раза. Родился в тот же год, что и вы. С 1991 – живу в Израиле. Я – член Союза писателей Израиля. Написал книгу, в работе еще три. Может, не стоит напрашиваться в родственники? А может, вы тоже живете тем, что ищете свои корни?
Вскоре мы встретились.
Мы – троюродные сестра и брат.
Не знаю, кто нас свел? Бог, судьба? Или кантор? Но нашел меня Ефим Златкин из Ашдода. Вот он – счастливый отклик, на который я так надеялась, забрасывая сеть в житейское море.
Знакомство состоялось в Тель-Авиве. Мы вместе ужинали на весенней набережной и удивлялись экзотическим, казалось, неестественным и даже химическим краскам средиземноморского заката. Ефим приехал с дочерью Женей и зятем Марком, а я – с Сережей, с сыном Ярославом и его женой Наташей. С первых же минут все чувствовали симпатию и доверие друг к другу. Мы с Ефимом словно в подзорную трубу рассматривали ближайшие планеты на орбите огромной семьи Златкиных, ощущая их теплый свет, приходящий из далекого и неизвестного прошлого.
Наш прадед Моисей, и наши деды – Файбус (Федя) и Залман – родные братья, потерявшие друг друга более ста с лишним лет назад. Они оба Моисеевичи. И кантор Соломон тоже – Моисеевич. Сомнений уже не было. Наши деды, родившиеся в Пряничках, пережили две Мировых войны, сталинские репрессии, погромы и Холокост. Трагический итог: миллионы уничтоженных евреев. Родственные связи разорваны и восстановлению не подлежали. Так было надо. Так было лучше для тех, кто выжил. Оставшиеся в живых растворились, ассимилировались среди местного населения, стараясь не «высовываться».
– Поедем в Прянички? – спрашиваю Ефима, – хочется увидеть эти места, напитать этим воздухом наши легкие, проникнуться их духом.
– В Прянички? Поедем! – по-мальчишески отчаянно согласился Ефим. Дочка и зять глянули на него с некоторым испугом и недоверием.
– Мы уже не молоды, Ефим! Может, это единственный шанс приблизиться к родовым корням, прожить там хотя бы день. Как будто издалека мы вернулись в семью. На чай приехали!
– Тебе после Харбина непременно нужно побывать в Пряничках. Я понимаю.
Каково же было всеобщее удивление, когда и Сережа, и Ярослав с Наташей тоже захотели увидеть Прянички.
Через три месяца, отмахав на машине почти пятьсот километров, мы были уже в Климовичах, в райцентре Могилевской области. До деревни Прянички рукой подать.
– Ваш родственник уже приехал, он в номере, – с улыбкой сообщила администратор гостиницы «Дружба».
Как же быстро промчалось время! Но не мимо, не мимо… Почти вчера расстались на залитой закатным солнцем тель-авивской набережной, чтобы сегодня встретиться на тишайшей зеленой улице в Климовичах, возле бывшего дворца князя Мещерского. Невероятные сюжеты и маршруты подкидывала жизнь.
Утро. Опрятный городок с улицей старинных разноцветных деревянных домишек, сильно вросших в землю. За ними поднимаются унылые ряды кирпичных и панельных малоэтажек послевоенной постройки, а в центре – как прекрасный старинный медальон – сохранился вековой парк, главное украшение города. По его тенистым аллеям фланировали и назначали свидания гимназисты и гимназистки, в небольшие торговые павильоны заходили купцы, ремесленники и богатые горожане, а с ними – дамы в шляпках.
«Климовичский мещанин», – вспомнила я графу из свидетельства о рождении моего деда Файбуса.
Напротив парка – каменное здание редакции районной газеты, где много лет проработал Ефим. На разделительной полосе асфальтированной дороги – пестрая аллея из высоких космей.
Вот по этой главной улице в ноябре 1941-го года гнали обреченных на смерть евреев, жителей города и окрестных местечек. Это были старики, женщины и дети. Их согнали на окраину и расстреляли в трех местах: в силикатном карьере, на еврейском кладбище и в котловане возле бывшей районной «Сельхозхимии». Среди горожан и соседей были и те, кто плакал, и те, кто сочувствовал. Были и равнодушные, и трусы. Но были и те, кто давился в очередях, чтобы ухватить не бог весть какую одежонку, снятую с евреев перед расстрелом, оприходовать бесхозную скотину и кур или успеть занять еще не остывшую хату. Некому было защитить евреев. Почти все парни и молодые мужчины из Климовичей и местечка Михалин еще летом ушли на фронт.
Смотрю на пожелтевшую страничку климовичской газеты с расстрельным списком: вот родные братья моего деда – Хаим и Айзик, оба – пожилые, вот их жены и дети.
Сколько Златкиных расстреляно в Климовичах…
Как долго я вас искала, мои дорогие Златкины!
И где нашла?
В безымянной могиле в Белоруссии, почти на границе с Россией. Там, на окраине Климовичей стоит скромный обелиск, заброшенный, забытый. На нем лишь несколько полустертых строк на идиш и скупая надпись на русском: «Советские граждане».
Ни имен, ни фамилий расстрелянных людей, которые жили на этой земле, строили дома, вспахивали и засевали поля, растили скот, рожали детей. Сколько еще времени должно пройти, чтобы люди стали людьми – и живые, и мертвые?! Сколько должно смениться поколений, чтобы мы смогли узнать или вспомнить имена и фамилии своих предков?
Мчимся по шоссе в Прянички. Оно в 20 километрах от Климовичей.
– Знаешь, наверное, тысячи километров дорог, – вспоминает раскрасневшийся на полуденном солнце Ефим, – исколесил я здесь на редакционном «газике»? И кто б мог представить, что в 2016-м году, через четверть века после моего отъезда из Климовичей, я буду в этих же местах, буду опять искать родовые корни? Моя жена Аня иронизировала: что ты там найдешь? Что осталось за прошедшие 100-150 лет? Какие следы? Какие корни?
Дорога петляла мимо дремучих белорусских лесов, мимо колосящихся полей и просторных зеленых лугов. Стада коров гуляли на выпасе. Все засеяно. Все ухожено. Как же здесь красива природа! А чего стоит только название – Прянички?! Лакомое, сладкое, желанное.
Прянички – почти до сих пор местечко, хотя ни торговцев, ни ремесленников теперь здесь нет. Уцелел всего десяток деревянных домов с сараями и дровяниками, протянувшихся на двух улицах. Постоянного населения почти нет. По улицам расхаживали собаки, гуси, утки. Купались в мягкой тончайшей пыли наседки с цыплятами. В садах спели яблоки, груши, сливы. Вдоль заборов бархатцы, ромашки, космеи. В Прянички приезжают в основном на лето. Горожане вывозят детей и внуков на воздух. Место и, правда, вдалеке от дорог и очень живописное: скульптурный холмистый рельеф, густые перелески, просторные зеленые луга, старое кладбище, рядом – голубая излучина речки Остер.
Обе наши машины остановились возле крайней хаты. Злобно залаяла дворняга, и сразу же вышла хозяйка. Откуда пожаловали? Что надо?
– Нет, про Златкиных не знаю. Не слыхала. Последняя наша старуха, баба Нюра, умерла прошлым летом. Она-то всех знала.
– А сколько ей было?
– Да за 80.
– Только-то? Очень молодая ваша баба Нюра, чтобы помнить Златкиных.
– А больше и нет никого.
Мы побрели дальше. И на пологом склоне холма, и на его лысоватом темечке громоздились странные и страшные постройки. Их было не больше пяти. Старые, нет, старинные срубы из неотесанных круглых, наверное, сосновых бревен, прокладкой между которыми кое-где торчали моховые мочалки. Под углы дома подложены огромные деревянные колоды. Двускатные крыши разрушены, уцелело всего несколько стропил. Окна выломаны. Пола нет. Когда-то крепкие, теплые, добротные избы, а теперь полусгнившие нелепые руины. Они качались, скрипели и стонали на ветру, как тяжелобольные, обреченные на смерть, держась из последних сил. Ни поддержать, ни помочь некому. Зрелище душераздирающее.
– Может, под крышей одного из этих доходяг и жил наш деревенский сапожник Мойша Златкин и 13 его детей?
Присев на трухлявую скамейку, готовую в любой момент подломиться, я старалась представить: как жилось в такой просторной избе, где всего лишь два помещения – хата и сени. В хате спали, ели, тут же возились и играли дети. Вдоль смежных стен тянулись широкие лавки. Здесь же находилась мастерская сапожника и кухня, где хозяйничала жена. Здесь же располагалась (громко сказано) спальня, похожая на нары, а точнее на деревянный помост, иногда двухэтажный. В углу громоздилась печь, топившаяся по-черному. То в хате, то в сенях зимовали домашняя скотина и куры. Слишком тесным и неудобным показался мне этот просторный дом.
Я будто провалилась в колодец времени глубиной лет на 150… И заныло сердце. Почуяло свое, кровное, родное. И дистанция всего-то четыре поколения: прадед Мойша – дед Файбус – отец Даниель и я, его дочь – Галина. А за мной уже молодая поросль, отпрыски: сын Ярослав, а за Ярославом – его дети Даниил и Георгий, и другие еще, может, родятся.. Считай, шесть поколений.
Притих, задумался Ярослав, праправнук Моисея, первый, кто из поколения наших детей приехал сюда. Понимает мужа, склонив голову на его плечо Наташа. Не понимала бы, не разделила с ним тяготы долгой дороги, меняя его за рулем автомобиля. Ефим ни на минуту не расставался с фотоаппаратом, снимал все: кладбище, собак, пыльную дорогу, уходящую в зеленые луга, кустарники, заросли топинамбура, колодец… Его друг детства Леня Рыжиков молча наблюдал за всеми. Что тут сказать? Какие подобрать слова, чтобы выразить скорбь, волнение, боль и смутную радость – всё, что разбередило душу, и так сокровенно для каждого, что слова излишни.
Корни растут в тишине.
И родовые корни – тоже.
Уже двадцать лет живет в Израиле моя двоюродная сестра Элла Новальковская (ее мама Анна – тоже Златкина) со своей многочисленной семьей – три поколения. И вот теперь еще объявились четверо троюродных братьев: Ефим, Яков, Сергей и Григорий Златкины. Мы не разминулись в этой огромной жизни. Мы встречались в Тель-Авиве, Ашдоде и Ришон-ле-Ционе, в Пряничках и Климовичах, но нам уже никогда не встретиться с теми «советскими гражданами», оставшимися в безымянных могилах…
Глаза на мокром месте. Все понимали, заканчивается нечто важное, особенное, необычное, связавшее нас накрепко. И каждый по-своему должен это осмыслить и пережить.
Расстаемся. Ефим на следующий день улетает в Израиль. Мы, заправившись бензином, торопимся в Москву.
А на берегу реки Остер притаилась деревенька Прянички, такая дорогая для нас, такая солнечная и тихая.
Корни растут в тишине.
И родовые корни – тоже.
* * *
Моему прадеду Моисею,
сапожнику из местечка Прянички
Старые Прянички, Новые Прянички –
пряников нет.
Речка да кладбище.
Постное пастбище.
Бархатцев цвет.
Где здесь хозяйство Моше-сапожника –
дратва, колодки, клей?
То-то в балетках и даже в баретках
легче и веселей.
Окна повыбиты, крыша проломлена,–
есть кто живой, отвечай?
Мы, на словах, двести лет возвращаемся,
к прадеду едем на чай.
В доме как в коме: ни взгляда, ни отклика.
выдохлась тишина.
Здесь, на юру родового беспамятства
обувь уже не нужна.
Старые Прянички, Новые Прянички –
нет никаких:
мятных, медовых и шоколадных,
и комсомольских,
и городских.
август, 2016
Об Авторе: Галина Климова
Галина Даниелевна Климова родилась в Москве. В 1972 закончила географо-биологический факультет Московского государственного педагогического института имени В.И.Ленина, в 1990 Литературный институт имени А.М.Горького (семинар Евг. Винокурова). Первая поэтическая подборка вышла в 1965 г. в районной газете «Знамя коммунизма» (г. Ногинск). Печаталась в центральных газетах («Советская Россия», «Московский комсомолец», «Литературная газета»), журналах («Дружба народов», «Арион», «Вестник Европы »,«Континент», « Интерпоэзия», «Новый журнал», «Иерусалимский журнал», «Кольцо А», «Журнал ПО», «Литературная Армения», «Радуга», «Студенческий меридиан» и др.), альманахах («Поэзия», «Встречи», «Предлог» и др.) и антологиях («Антология русского верлибра». М.,1991; «Библейские мотивы в русской лирике 20-го века». Киев, 2005 и др.). Автор пяти книг стихов: «До востребования» (М., «Современный писатель», 1994), «Прямая речь» (М., «Искусство, 1998), «Почерк воздуха» (М., АCADEMIA, 2002), «Север –Юг» (М., «Время», 2004), «В своём роде» ( М., Воймега, 2013) – и книги прозы «Юрская глина. Путеводитель по семейному альбому в снах, стихах и прозе». (М, Русский импульс, 2013). Сборники избранной лирики вышли билингва в Болгарии: «Имена любви» (Бургас, Демараж, 2002), «Автограф волны» (Варна, Няголова, 2002), «Губер» (Варна, Няголова, 2007). Составитель 3-х антологий: «Московская Муза. 1799 – 1997» (М., «Искусство», 1998), «Московская Муза. ХVII- ХХI» (М., Московские учебники – СиДиПресс, 2004) и русско-болгарской антологии «Из жизни райского сада» (Варна, Компас, 2001). Участница и член жюри многих литературных фестивалей. Лауреат литературной премии «Венец» (2004) Союза писателей Москвы, международной премии поэзии «Серебряное летящее перо»(Варна, 2007), дипломант поэтической премии «Московский счёт» (2014). Заведующая отделом поэзии журнала «Дружба народов». Живет в Москве.