Олеся НИКОЛАЕВА. «Четвёртая стража» и другие рассказы
Из книги «Господи, что с нами будет? и другие рассказы». (Издательство Сретенского монастыря, М7, 2017)
Серия: Зеленая серия надежды
Страниц: 704 стр., бумага офсетная
Размер: 207 х 137 х 32 мм
Переплет: твердый
Гриф: 17-620-0778
ISBN: 978-5-7533-1318-8
Количество в пачке: 8 шт.
Тираж: 15 000 экз.
Издатель: Сретенский монастырь, 2017 г.
ЧЕТВЕРТАЯ СТРАЖА
Решила вдова полковника навести на генерала N, по вине которого погиб ее муж, «сухую беду». Это значит, покончить с собой, да не просто так, а в непосредственной близости от погубителя – в самом ли доме его, служебном ли кабинете или, если не выйдет туда пробраться, хотя бы и в саду, прямо под окнами. Да еще и записку предсмертную оставить: «Прошу винить в моей смерти, как и в гибели моего мужа, генерала N».
Добыла она яду, и дело оставалось за малым – проникнуть в генеральское жилище, поскольку идея с садом отпадала сама собой: была зима, все утопало на полметра в снегу, да и морозец лютовал преизрядно. Она представила себе, как, встав в сугробе, наглотается яду и осядет в этот глубокий снег, так что ее, может, до весны и вовсе не найдут, а записку либо ветром унесет, либо метелью размочит, и никто так ничего и не узнает о генеральском коварстве.
Наконец, придумала она, под каким предлогом можно будет придти в генеральский дом, мышьяк положила в карман костюмчика, бутылку воды приготовила, записку написала разборчиво и уже надевала шубу, когда раздался телефонный звонок.
– Сударыня? – спросил удивленный голос. – А не пригласили бы вы, душенька, к телефону Гамлета, принца Датского?
– Вы не туда попали, – с раздражением ответила она и, не удержавшись, все же съязвила. – А леди Макбет вам не подойдет?
– Не-ет! – огорченно произнес звонивший. – Я ее совсем не знаю. Так это все-таки театр? Мне нужен Володя Шик, который играет у вас Гамлета. А вы что – тоже актриса?
– Почти, – буркнула она, собираясь повесить трубку.
– Понимаете, тут такая история, – голос сделался мягким и доверительным, – он поселил у меня своего брата, а сам отправился на репетицию и забыл у меня свой телефон. А брат этот наглотался лекарств, и у него изо рта пена. Я пробовал вызвать скорую, но куда там… Тогда я заставил его выпить много воды, чтобы промыть внутренности, а он опустил голову в ведерко, и оно так крепко наделось, что теперь не снимается. Что делать? – голос зазвучал отчаянно. – Помогите!
– Да вы что? Как я вам помогу? И вообще я…
– Сударыня, только не кладите трубку! Не оставляйте меня одного в такой момент! Что же мне предпринять? У меня руки дрожат!
– Да я тут причем…
– Приезжайте, пожалуйста! Он, кажется, уже задыхается – бьется головой в ведерке о край ванны. А вдруг помрет! Спасите!
– Куда? Вы соображаете? Я с вами не знакома.
– Позвольте представиться. Петр Илларионович Боголепов, сочинитель. А живу я на Лазоревой. Ой, он уже так бьется, так бьется…
– Ну, хорошо, – вздохнула вдова-полковница. – Сейчас приеду. Говорите адрес.
Пока она ехала, брат Гамлета уже освободил дурную голову от ведра и полулежал своим распухшим и посиневшим лицом на диванной подушке, бессмысленно хлопая маленькими слезящимися глазами, а вокруг него хлопотал телефонный собеседник полковницы – сочинитель Боголепов.
– Чайку, сударыня? С печеньем?
Он уже снял с нее шубу и усадил в кресло.
Она с немым укором воззрилась на него: и чего она сюда приехала? И тем не менее, было в сочинителе нечто настолько привлекательное и интеллигентное, что она решила не углубляться в свои чувства.
– Чаю? Пожалуй, выпью.
Пока он ставил чайник на кухне, она не без брезгливости оглядела неудавшегося самоубийцу и подумала, что и сама сейчас могла бы оказаться в его положении, если бы ее успели откачать. Лежала бы с лицом в багровых кровоподтеках, источая запахи блевотины. А если бы не откачали, то и вовсе бы уже… того!
– Надо же, а вы не похожи на свой голос, – сказал Боголепов, внося на подносе чайные чашки и сахарницу. – Он у вас фиолетовый… А вы сама – зеленая.
– Зеленая?
– Да-да, темно-зеленая. Цвета бутылочного стекла. Это цвет жизни, земной жизни. Жить будете долго и счастливо.
– Да? – она аж задохнулась от этого внезапного предсказания.
– А зовут вас как?
– Зоя меня зовут. Зоя Петровна.
– Зоя? – Боголепов едва ли не ахнул. – Так это же значит «жизнь»!
– А почему вы думаете, что я буду жить долго? – все-таки недоверчиво спросила она.
– Ну как же! Голубушка Зоя Петровна, у нас у сочинителей для этого третий глаз всегда приоткрыт.
– Вот как? А можно ваши книги почитать?
– Да пожалуйста, сколько угодно – у меня в другой комнате целый книжный склад моих сочинений.
– Зачем это?
– А затем, что я их издаю на собственные средства, а книжные магазины их продавать не берут. Говорят, для этого издательству надо иметь специальный договор с ними. Вот мои книги и лежат дома – я же сам не пойду на улицу ими торговать!
И правда – он стоял перед ней – такой благообразный, мягкий: было видно, что торговля – это самое последнее дело, которым ему стоило бы заниматься.
– Та-ак! – вдруг возмутилась Зоя Петровна. – Это они деньги хотят отжать… Ну, мы им покажем. Мы им устроим! – И она даже помахала в воздухе кулаком, в котором зажала чайную ложку. – Да хоть бы и я сама готова встать у магазина «Москва» с вашими книгами!
– Душенька, да неужели? – Боголепов едва не прослезился. – Вас мне просто Бог послал.
– Это вас мне послал, – скороговоркой откликнулась она. – Так, а когда у вас этого брата Гамлета заберут? Вы дозвонились? Звоните! И вообще – почему это именно к вам надо было его поселять?
Она почувствовала вдруг воодушевление, решимость всё здесь взять в свои руки: сразу видно – такой человек этот Петр Илларионович неприспособленный, не от мира сего и не из этого века. И обстановка у него какая-то старинная, допотопная, хотя и не без изящества. И скатерть у него бархатная с бахромой, времен царя Гороха. Всё благородное, но какое-то неухоженное, пыльное.
– Баба у него там, – вдруг отозвался с дивана брат Гамлета. – Вот он и выставил меня за дверь. Не заберет он меня.
– А ты что – вещь, что ли какая, что тебя вот так можно из одного дома в другой перекидывать? – накинулась на него Зоя Петровна, уже явно почувствовав себя хозяйкой положения. – Давай-ка приходи в чувство и отправляйся восвояси. Вон как Петра Илларионовича напугал! Пол-Москвы на ноги поднял.
В общем, всем тут теперь распоряжалась вдова-полковница, которая, кажется, уже вовсе позабыла, чем собиралась заниматься в этот день. Проводив до дверей приехавшего Гамлета с его братом, она забрала у сочинителя Боголепова две пачки его сочинений и отправилась домой, с тем чтобы с утра заняться судьбой своего невольного спасителя.
За этим делом я с ней и познакомилась – она подошла ко мне у книжного магазина «Москва», солидная такая, серьезная женщина в песцовой шапке, и предложила купить – недорого – замечательную книгу.
– Благодарить потом будете, когда это станет хитом, – пообещала она. – Вам фамилия автора ничего не говорит? Петр Боголепов. – Она протянула мне зеленый томик. – Берите, берите! Я вам расскажу, почему я, вдова полковника, здесь и почему продаю его книги. Это уже само по себе – целый роман. Чудесная история.
Последние слова зацепили меня, я вынула из сумки деньги и положила туда покупку. Тогда-то она и поведала мне этот нелепый сюжет о своем нежданном спасении.
– И знаете, – добавила она, – я ведь после этого почти совсем позабыла про «сухую беду», да и про этого генерала!
Придя домой, я пролистала книгу Петра Боголепова с таинственным названием «Четвертая стража». Это были изящно написанные даже не рассказы, а зарисовки, но я никак не могла их связать с названием. Единственной ассоциацией, возникшей у меня, был евангельский рассказ о том, как в четвертую стражу Иисус пришел к Своим ученикам по морю. А они встревожились и говорили друг другу: это призрак. И кричали от страха. Но Он заговорил с ними и сказал: это Я, не бойтесь.
Зато и этот новозаветный сюжет, и название очень перекликалось с тем, что случилось с полковницей, когда она не только задумала, но уже приготовилась совершить, быть может, самый страшный из грехов. Всё, с точки зрения здравого смысла, абсурдно и как бы случайно: и этот раздавшийся в нужный момент звонок попавшего не туда Боголепова, и эти его особенные интонации, и тембр, и зачин, не позволившие полковнице сразу повесить трубку… С точки здравого смысла – да, а по духовному рассуждению – промыслительно и спасительно!
…Я вот только не могу понять, каким это образом брат этого Гамлета ухитрился засунуть голову в ведро, – да так, что она там застряла? Что это было за ведро такое? Да и в самом деле – было ли оно?
ГОЛОС ИЗ ЦАРСТВА МЕРТВЫХ
Архимандрит Алипий просил меня передать его совет убитой горем женщине, только что похоронившей сына:
– Скажи ей, чтобы она не сделала ошибку – не пробовала разговаривать с усопшим. Не исключено, что и ответ она может получить, но отвечать ей в любом случае будет бес.
Я, конечно же, передала его слова несчастной матери, но при этом вспомнила давнюю историю, которая произошла с одной из моих подруг. Ей стало казаться, что умершая незадолго до того актриса, с которой они приятельствовали, попросила ее позаботиться о ее муже-вдовце и хорошенько приглядеть за ним.
У меня это вызвало тогда лишь легкую усмешку: подруга моя была не замужем, мечтала найти себе состоятельного мужа, а вдовец, о котором беспокоилась жена-покойница, был процветающим художником, к тому же совсем не глупым и обаятельным, так что ее желание оказаться возле него на опустевшем месте мне показалось достаточным объяснением, почему она с такой решимостью приступила к действиям.
Однако художник очень тосковал по своей умершей жене и, вопреки обыкновению, запер двери своей мастерской и погрузился в сумерки уныния. Она звонила и по телефону, и в дверь, но на телефонные звонки он отвечал кратко, что никого не хочет видеть, а дверь не открывал. А с некоторых пор и трубку перестал брать.
– Что же мне делать? Оленька аж с того света поручила мне заботу о своем муже, а я никак не могу до него добраться, – жаловалась мне подруга. – Может быть, в полицию обратиться, чтобы ему взломали дверь? Вдруг он там покончил с собой? Четыре дня уже не выходит! А Оленька там беспокоится. Она мне так и сказала: пусть ломают!
Так и сделала. Написала заявление и притащила двух полицейских к его дверям, которые стали неистово звонить и стучать в дверь. Впрочем, она и армию могла бы поднять в бой, если бы ей потребовалось.
– Откройте, полиция!
Он и открыл – цел-невредим, разве что спросонья, а, может, и с похмелья.
– А что случилось?
Пока полицейские давали объяснения, подруга моя и проскочила в мастерскую. Уже там с веничком, там – посуду моет, а там – что-то жарит.
– Слушай, да брось все это, – сказал художник, застав ее с тряпкой в руках. – Домработница придет, все уберет. А ты иди домой. Только полицию больше не притаскивай.
Но она, столь сложными путями пробравшаяся, наконец, в дом, и не думала уходить. Нашла такую точку в сердце художника, на которую если нажмешь, многие дверцы сразу откроются.
– Я так люблю твои картины… Можно взглянуть на них хоть одним глазком? У тебя такой виртуозный рисунок, такое чувство юмора, такой колорит! Сейчас так никто не пишет – просто не умеют, не владеют техникой… Дилетанты.
Он хмыкнул и пожал плечами:
– Ну, что ж, пойдем, я покажу…
И вот она ходила по его мастерской, подолгу останавливалась перед каждым полотном, перед каждой картинкой, то приближалась к ним, то отступала, то прищуривалась, то склоняла голову набок, то глубоко дышала, то задерживала вдох…
– Шедевр, – время от времени кивала она. В конце концов, уселась в кресле в изнеможении от увиденной красоты.
– А как так получилось, что бездари водворились вокруг? Я слышала, тут на лондонском аукционе то заспиртованную акулу за несколько миллионов продали, то баночки с дерьмом какого-то шарлатана за сотни тысяч фунтов?
– Кураторы постарались, – развел руками художник.
– Какие-такие кураторы? – нахмурилась она.
– Ну, это целые пиар-агентства, которые раскручивают товар. Вкладывают в это огромные деньги, а потом возвращают их себе с огромными процентами. Если у тебя нет куратора, никто тебе за твои картины гроша ломаного не даст.
Постепенно переместились за маленький столик, на котором появился коньяк, рюмки, какие-то сухарики.
– А у тебя – есть куратор? Давай я буду!
Художник смотрел уже не так отчужденно, что-то даже промелькнуло в его глазах…
– Да у меня неплохо идут дела, конечно, цена могла бы быть на много порядков выше…
– Конечно! Только так!
Она почувствовала, что нашла верную тему и верную интонацию, и дело пошло на лад. Художник уже благожелательно на нее поглядывал, делился планами и охотно подливал бодрящий напиток в рюмку с золотым ободком.
И тут Оленька из загробного мира одобрительно ей шепнула:
– Погладь его по головке теперь!
Поэтому подруга и переместилась поближе, прямо так, с рюмкой в пальцах, уселась было на ручку его кресла, но, потеряв равновесие, просто упала на него, облив коньяком.
– Ты что? – спросил он, отталкивая ее и вытираясь какой-то тряпкой в краске.
– Прости, – она все-таки попыталась исполнить Оленькино указание и потянулась к его голове, чтобы погладить.
– Не трогай меня, – отшатнулся он.
Она от неожиданности опешила.
– Зачем ты так? Ты думаешь, я для себя? Это Оленька мне поручила о тебе заботиться. Отдала тебя мне…
– Так, – сказал он, – верхней одежды у тебя не было? Не было! Вот и иди, откуда пришла. – И вытолкал ее в дверь.
Честно говоря, я думала, что про Оленьку она всё придумала, оправдывая себя тем, что просто выполняла последнюю (загробную!) волю усопшей, а не действовала сама, пытаясь завоевать желанный объект. Но все оказалось куда печальней. Оленька стала вмешиваться в самые разные сферы ее жизни.
Прежде всего ей не понравилась квартира, которую незадолго до этого купила и отремонтировала моя подруга, и она потребовала, чтобы та поменяла ее.
– Оленька сказала: «Что это у тебя под окнами Хрюкино какое-то! Выбери себе район получше», – объясняла она мне, почему снова принялась за тягомотное и дорогостоящее квартирообменное дело, притом что квартирка, на самом деле, у нее была замечательная.
Когда нашелся покупатель, Оленька шепнула ей вынуть из стоимости пятьдесят тысяч долларов и вложить в какие-то акции, обещая, что через год-другой они поднимутся в цене втрое. Что моя бедная подруга и сделала, а на оставшиеся деньги купила себе совсем маленькое жилье, хотя и в центре, но на первом этаже.
Не прошло и полугода, как акции превратились в бумажки, а люди, которые впаривали их ей, растворились. А под новой квартиркой – в подвале – оказывается, был ночной клуб, неприметный при первоначальном осмотре, поскольку вход в него был со двора и напоминал обыкновенную дворницкую. Словом, днем еще ничего, тихо, а вот ночью жить там было невозможно, поскольку стены аж содрогались от оглушительных звуков современной попсы. И подруга моя с жесточайшими мигренями угодила в клинику неврозов.
– Но самое ужасное, – сказала она, – что Оленька все время меня ругает… Так злобно, знаешь… Матом. Я ее спрашиваю: за что? Что я делала не так? А она мне в ответ тако-о-е! И тебя ужасно не любит. Она считает, что ты плохо на меня влияешь.
Я даже засмеялась этой нелепости.
– Она даже сказала, что ты мне завидуешь. Да! У тебя аура плохая. А ей оттуда все видно. И Оленька посоветовала мне… ну, отойти. Оказывается, нам с тобой вредно быть вместе.
И тут мое ироническое отношение к Оленьке сменилось возмущением:
– Да чушь это всё! Зачем ты все это слушаешь и веришь! Безумие какое-то: лежать в клинике неврозов, внимая потусторонним голосам и всё выполняя по их указке.
– Оленька меня предупреждала, что ты именно это мне и ответишь. Мне неприятно, что ты про нее так говоришь! Давай просто примем эту ситуацию, как должное, и всё.
Я вылетела из этой клиники и долго шла быстрым шагом, желая, чтобы усталость победила во мне эту клокочущую бурю негодования.
Подругу я с тех пор не видела. Как-то, проходя мимо ее дома, где она жила на первом этаже, я заметила в окне незнакомую женщину, которая, поставив на подоконник трехлетнего ребенка, показывала ему что-то на улице. Я поняла, что подруга здесь уже не живет. Должно быть, Оленька дала ей отмашку переезжать на новое место, чтобы уже никто из старых друзей и знакомых ее не отыскал.
БЕСПЛАТНАЯ КОНСУЛЬТАЦИЯ
Я сидела и писала роман «Меценат», главная интрига которого была закручена вокруг убийства главного героя – наместника монастыря. Это давало возможность композицио
нно выстроить и собрать разрозненные побочные линии, не дать словесной материи растечься. В основе этого романа лежали, как всегда у меня, жизненные сюжеты, действовали герои, прототипы которых были мне хорошо знакомы, и поэтому я словно видела и слышала их въяве – действующих уже в иных, преображенных литературным воображением обстоятельствах.
Однако у меня не было ровным счетом никаких познаний в области ведения следственных действий – кто и как этим занимается, каким образом ведутся протоколы, каков там порядок… А ведь один из героев у меня должен был быть как раз следователь, имеющий, помимо служебной, еще и личную заинтересованность как в раскрытии преступления, так и в самих фигурантах…
Пока меня томила эта слепая область моего повествования и я раздумывала, к кому тут обраться за консультацией, помощь пришла откуда не ждали.
Было восьмое июня – два дня как мы отпраздновали мой день рождения в кругу моей большой семьи и близких друзей. Стоял прекрасный тихий вечер, разор, который оставался после пира, был уже устранен, светило нежное солнце, вовсю пели птицы, цвела пышная сирень, и ей на смену уже готовил выпустить благоуханные лепестки жасмин у крыльца, а вся веранда, на которой я расположилась, ломилась от цветов – они стояли в вазах, вазочках и даже в трехлитровых стеклянных банках. Здесь же, на широком длинном столе, я, «дав разъехаться домашним» и оставшись в полнейшем уединении, устроилась с чашкой крепкого кофе, разложив стопками рукописи и блокноты, в которых начинал свое существование мой «Меценат»: мне надо было сопоставить между собой его отдельные части, убрать повторы, отметить белые пятна и подредактировать уже написанный текст.
Словом, я блаженствовала!
И вдруг на дорожке, ведущей к крыльцу, показались две мужские фигуры, которые, легко преодолев ступеньки, взошли на веранду:
– Пр
окуратура! – представились они, показывая мне документы.
Один был в милицейской форме, другой – прокурорский – в штатском.
Я указала им на стулья, и они сели, вынимая тетрадь и с подозрением оглядывая и меня, и утопающую в цветах веранду, и заваленный рукописями стол.
– Так, где вы были вчера между восемью и девятью часами вечера? – спросил тот, что в штатском, бдительно сводя к переносице брови и сверля меня взглядом.
Я растерялась. Что было позавчера в это время, я прекрасно помнила – мы сидели вот тут, над тарелками и с бокалами в руках, иногда отходили к жаровне, на которой подрумянивались шашлыки, запекались бараньи ребрышки и шипели, исходя соком, куриные окорочка. Дети играли в фанты. Звучали длинные речи. Произносились витиеватые тосты. А вот что было вчера…
– Та-а-ак, значит алиби у вас нет, – сурово произнес в штатском, блеснув глазами и принимаясь что-то записывать себе в тетрадь.
– Какого алиби? Что случилось? – испугалась я.
– А то вы не знаете? – с издёвкой спросил милиционер.
– Не знаю…
Они многозначительно переглянулись.
– Да скажите же вы, в конце-то концов! – взмолилась я.
– Вчера, между восемью и девятью часами вечера около продовольственного магазина на поле произошло убийство трех таджиков. Они были зарезаны. Одежда на них была предварительно подожжена, что говорит о том, что их перед этим пытали, – неохотно проговорил милиционер. – А вы тут сидите в трех шагах от места преступления и заявляете, что ничего не видели, не слышали и не знаете!
– И что – вы думаете, я это сделала?
– Мы ничего не думаем, мы вас спрашиваем… Здесь мы задаем вопросы. Так где вы находились в указанное время?
Испуг, по-видимому, крутанул какие-то механизмы в меня в голове, и она заработала.
– Вспомнила! – обрадовалась я. – У меня как раз в это время была в гостях монахиня из Патриаршей резиденции.
– Монахиня? Вот как? Имя, фамилия? Мы проверим! Из Патриаршей резиденции, говорите? Так мы сейчас туда съездим и допросим ее.
– А вот и нет, – я почувствовала себя увереннее. – Вас туда внутрь не пустят. Там ФСО охраняет все входы и выходы. Но, если хотите, я могу ей позвонить и спросить, не видела ли она что-нибудь, когда шла ко мне.
Я позвонила. Но матушка приезжала ко мне раньше восьми, а уехала после десяти, и ей нечего было рассказать об убийстве таджиков. Мои незваные гости приуныли.
– Ну, может, к вам кто-то еще приходил, кроме этой… монашки? – уныло спросил прокурорский. – Может, тут кто-то пробегал? Может, рыскал? Прятался? – он сделал рукой жест в сторону кустов жасмина.
– Нет, никто не рыскал, – отрезала я.
– А напротив вас – кто живет? Может, соседи ваши могли… ну, этих таджиков… того?
И он издал неприятный гортанный звук, который, очевидно, должен был напомнить хруст костей.
Тут я засмеялась, представив за этим делом моих соседей – Андрея Андреевича Вознесенского с Зоей Богуславской, поэта Юрия Кублановского с его артритом или старенько
го драматурга Эдлиса, росточком, что называется, метр с кепкой.
– А скинхеды? – спросил следователь. – Скинхедов вы здесь не видели? Лысые такие?
– Нет, – ответила я. – Никогда я здесь не видела ни одного…
Они затосковали.
– А это вы что здесь делаете? Пишете? – милиционер кивнул на мои рукописи. – Писательница? И о чем вы пишете?
– Роман об убийстве, – честно призналась я. – Убивают наместника большого монастыря и крадут деньги, пожертвованные на его восстановление…
Я стала пересказывать им сюжет, и, к моему удовольствию, мне показалось, что они увлеклись…
– Так-так, и что? – явно заинтересовались они, словно этот мой рассказ мог таить в себе ключ к разгадке убийства таджиков.
– О, кстати, – вдруг осенило меня, – расскажите мне, как начинается процесс расследования, кто отдает распоряжения, кому это поручают, какова вся эта процедура и какими полномочиями обладает следователь.
Они оживились и стали наперебой выкладывать мне все подробности: кто, что, как, кому, от кого… Выпили чайку, доели праздничные остатки торта. Видно было по их лицам, что жизнь их за последний час явно наладилась.
– А вот скажите мне, как специалисты, вопрос на засыпку, – сказала я. – Куда мой преступник мог спрятать украденные деньги? Ведь он в монастыре, у всех на виду. В келью его каждый может войти, поэтому там исключено. Вы бы где искали?
К сожалению, кроме перерытого монастырского сада никаких вариантов у них не нашлось. Но я уже и сама об этом думала, и мне этот вариант не очень нравился. Следствие наше – и мое, и их – явно зашло в тупик. Пора было расходиться. Они поднялись из-за стола и ушли, как видно, допрашивать моих соседей.
А минут через двадцать появился Иван – гастарбайтер, дюжий украинец, который восстанавливал мне разрушенную стену дома.
– Как хорошо, что вы разминулись с полицией, – сказала я ему. – Вот были бы дела, если б они вас здесь застали!
– А чего приходили? – поинтересовался он. – Это из-за таджиков, что ли?
– Да, – удивилась я. – Так вы знаете об этом убийстве?
– Да все тут знают, – ответил он. – Это с ними так чеченцы разобрались: таджики. которые тут застраивали поле, решили больше не платить им дань, а те им устроили показательную казнь. Чеченцы их пытали, избили, подожги на них одежду, зарезали, а затем привезли и выкинули всем напоказ! Среди бела дня! У магазина! У самой дороги, соединяющей Минское шоссе с Боровским! На самом виду! Кто ж этого не знает?
…На следующий день, убирая со стола рукописи и складывая их в единую стопку, я заметила лежавшую тут же синюю общую тетрадку, которую поначалу приняла за свою. Но раскрыв ее, увидела не известные мне какие-то адреса, фамилии, телефоны и вдруг прочитала: «Городок писателей. Николаева О.А. Где была, не помнит. Утверждает, что к ней приходила монашка. Находится под ФСО. Эдлис. Скинхеды не обнаружены. Сочиняет детектив. Убийство за деньги. Где деньги, пока не знает».
Так я получила столь необходимые для меня сведения, которые, можно сказать, в прямом смысле сами ко мне пришли, и с удвоенным воодушевлением принялась выписывать в романе линию поведения моего следователя: им оказалась молодая амбициозная женщина, уж она-то точно должна была убийцу найти, а похищенное – отыскать.
А за тетрадкой с фамилиями, телефонами и снятыми показаниями так никто и не вернулся. До сих пор она так и лежит у меня.
Прошло с тех пор лет уже, наверное, семь. А то и все восемь.
КУВШИНЧИК
– Понимаешь, – как-то раз доверительно произнес мой друг иеродиакон Дионисий, иконописец, как только речь зашла о нашей епископате, – никогда не надо противиться архиерейской воле. Я на своей шкуре это почувствовал. Вот какой случай был у меня с нашим владыкой.
Приехал он к нам в монастырь, послужил и вот к концу богослужения обращается ко мне. «Отреставрируй-ка ты мне, Дионисий, мой кувшинчик. Как-то дорог он мне, а вид свой утратил. Так что потрудись, ты же умеешь, знаешь всякие реставраторские хитрости».
И протягивает мне кувшинчик. А кувшинчик этот весь темный какой-то, и ручка у него отпаялась, и дно прохудилось – дурной совсем кувшинчик-то, ничего такого особенного. Ну что, я взял, засел у себя в мастерской и как-то так даже с недовольством покрутил этот кувшинчик, повертел, потер, попаял и только все окончательно испортил: совсем он почернел, а донце так и вообще отвалилось. Загубил, в общем, архиерейскую любимую вещицу. Закинул я то, что от нее осталось, куда-то в угол, а как увидел владыку на следующем богослужении, так и говорю ему небрежно: «Ничего у меня, владыка, с вашим кувшинчиком не вышло. Простите!»
И тут он мне строго так отвечает: «Не прощу!»
«Как так?» – растерялся я.
«А так. Знать будешь, что значит не выполнять архиерейское благословение. Считай, что это мое «непрощение» тебе во вразумление». И отвернулся.
Ну, я удивился, конечно, плечами пожал, но особенного значения этому не придал: вроде как владыка пальчиком мне погрозил, этакий педагогический архиерейские прием, и потом – мало ли что у владыки для красного словца с языка сорвется. Ибо все мы – «человеки есмы». Честно говоря, я даже и забыл об этом.
А меж тем жизнь течет, а все в ней – как-то мимо, не туда, между пальцев. Иконы не пишутся, с братией непонимание, трения, и все из рук валится, и уныние такое напало, что хоть беги из монастыря. И вот сижу я как-то уже за полночь в своей мастерской, и тошно мне, и муторно, и вдруг взгляд мой падает на сломанный почерневший кувшинчик. И как увидел я этот кувшинчик, так и слова владыки будто въяве услышал. Тут-то во мне что-то и шевельнулось. И взял я этот кувшинчик, так и этак его повертел, потёр, опустил в раствор, вытер, смазал, лампой паяльной поводил, и тут он как-то как бы сам собой стал обновляться – заблистал, засиял, серебряный узор проступил, донышко прилепилось на место, ручка выправилась и приросла куда положено, и такой это кувшинчик изящнейший оказался, ценнейший, что любо-дорого смотреть!
Написал я владыке покаянное письмо, запаковал кувшинчик и попросил наместника передать это все нашему владыке, с которым он собирался на следующее утро в кафедральном соборе литургию служить.
И вот стою я на литургии в нашем монастырском храме, и вдруг такая радость взошла мне на сердце, такое ликование, умиление, легкость: летит душа к небесам, парит, свободная, не чувствуя земной тяжести, обмирает в блаженстве… И как-то мелькнуло у меня, что, должно быть, в этот момент владыка письмецо мое читает да кувшинчик из свертка достает, возвращая мне свое архиерейское благоволение. И всё после этого у меня по-другому пошло и с молитвой, и с иконами, и с братией… Понял я, что архиерейское слово на небе тебе все входы и выходы запечатывает, и ангелы ему не перечат…
Такую историю рассказал мне друг мой иеродиакон Дионисий – вольнолюбивый послушник и монашествующий художник.
ПОСЛЕДНИЙ БЛИНОК
Даже не помню, где, как и в связи с чем мой муж познакомился с отцом О. Но тот служил в храме, который был возле нашего дома и к открытию которого мы приложили руку, собрав для этого подписи соседей. И в начале девяностых отец О. стал частенько захаживать к нам после богослужения и просиживал часами.
Сам он был репатриантом, сыном эмигрантов второй, то есть военной, волны. Родители его еще в подростковом возрасте, как скот, были угнаны в Германию. Там он и родился уже после войны, там и рос, провел отрочество, а потом уехал. Учился, кажется, в Богословском институте в Париже, после чего перебрался в Канаду, был рукоположен в иереи и служил там вплоть до новых времен, когда на его исторической родине стали открываться храмы и утверждаться православная вера.
Тогда-то он и вернулся, купил себе в Москве квартиру, был принят в число клириков Московской Патриархии и получил место второго священника в только что восстановленном храме.
Всё ему было здесь интересно, всё в новинку – и люди, и их обычаи, и их нравы. Был он целибат, то есть жены у него не было, поговорить по душам, пожаловаться да посмеяться было не с кем, вот он и приходил к нам делиться впечатлениями, которые, надо сказать, очень часто его и смущали, и уязвляли, и раздражали.
– Стою сегодня на исповеди во время евхаристического канона, – рассказывал он, – а какая-то тетка деловито расхаживает по всему храму, расталкивая молящихся, и свечки повсюду ставит. Наконец подошла к иконе, перед которой я человека исповедовал, оттолкнула меня локтем, бедром: мол, не мешай, дай пройти – и тянет эту свою свечку… Как так можно? Словно она буквально восприняла слова Христа о том, что Царство Божие силою берется. Локтями!
Мой муж ему объяснял, что народ у нас не просвещен, семьдесят лет вавилонского плена не прошли даром: в головах ужасная путаница, суеверия, атеистические предрассудки.
Ну и отец О. в следующий раз вывалил перед нами целый ворох таких свидетельств.
– Вот как у нас считается. Свечу, оказывается, надо ставить правой рукой, а тот, кто ставит левой, ставит ее от лукавого! А если подпалишь ее снизу, чтобы она прилепилась и крепче стояла, то этим можешь обжечь ножки Христа. И еще. Никогда нельзя стоять за спиной священника с левой стороны – там ты заодно с лукавым. А сумку нельзя вешать на правую руку – этим можно отогнать ангела, который за правым плечом! Что делать с этим народом?
Муж мой опять стал говорить ему о просвещении, а я попросила:
– Отец О., я сейчас как раз пишу эссе об особенностях народной религиозности, так не могли бы вы помочь мне собрать такого рода фольклор?
И он стал снабжать меня всякими такими диковинами.
Ну, то, что Троица – это Господь, Матерь Божий и Никола Угодник, это уже у меня было. Был и такой диалог:
– Снился мне сегодня наш батюшка…
– Не к добру… Если попа во сне увидишь – быть беде.
Знала я и такое:
– Спасибо.
– Ну так вот пусть тебя бо и спасает. А нас – спаси Господи.
Видала и такую сценку: «Повздорили в храме две женщины. Одна из них, зная, что «прощая и молясь за врага, ты собираешь ему на голову горящие уголья на день Страшного Суда», потупив пылающий взор, произносит зловещим шелестящим шепотом:
– Прости Господи!
А вторая, тоже, видимо, «продвинутая» и также наслышанная про горящие уголья на главе противницы, стиснув зубы, угрожающе шипит в ответ, аж кровь стынет в жилах:
– Нет, это вас спаси Господи!»
И вот такое я уже когда-то слышала, да позабыла – хорошо отец О. напомнил: «Что ты молишься Николаю Угоднику об исцелении – он не по этой части. Молись лучше Целителю Пантелеимону, и то если у тебя не зубы болят и не голова. А если зубы, то Антипе мученику. А уж голова – так это Предтече молебен заказывай: ему самому голову отсекли, так что он в этом смыслит. А вообще-то в Иванов день зарекись есть что-либо круглое – ну там сливы, яблоки, упаси Бог – арбузы. Потому как если ты съешь в этот день круглое, ты тем самым к Ироду присоединишься и ко всем, кто отсек Крестителю голову!»
А вот про свечку я не знала – хорошо еще отец О. мне рассказал:
– Ты зачем передаешь свечку в алтарь? Они там ее зажгут незнамо когда, а ее надо жечь во время исповеди: пока будешь исповедоваться, грехи твои на ней и сгорят.
Так моя фольклорная коллекция пополнялась, а отец О. избывал свое горестное недоумение и раздражение этими суеверными присказками и поверьями.
Как-то раз он пришел и сказал:
– А про чисточетверговую воду слыхали? Это вода, которую, вместо того, чтобы молиться да правила к причастию читать, собирают в ночь со Страстной Среды на Чистый Четверг. Так мне одна бабка, прихожанка призналась, что про нее церковники специально умалчивают, но это и есть самая сильная вода! Вот как!
А в следующий раз отец О. и вовсе вознегодовал:
– Нет, – едва не кричал он, – всему есть предел! У меня женщина за свечным ящиком сидит, церковница. Записки поминальные принимает, свечи продает, на крещение да браковенчание записывает. Так я разговор случайно подслушал. Подходит к свечному ящику человек и спрашивает: «У меня жена очень больна. Скажите, кому тут лучше помолиться о ее здравии? Может, можно у вас крещенской воды попросить?» А свечница наша в ответ: «Да зачем крещенской? А мочу вы не пробовали? Вы лучше мочу попробуйте. Рекомендую! Дюже от всякой хвори помогает». Вот до чего мы докатились! Полное мракобесие!
Как мы его ни утешали, как ни пытались перевести все это в шутку, он ушел подавленный.
А тут еще диакон его, пожилой, только-только рукоположенный и подслеповатый, читая во время богослужения Евангелие и неверно разглядев церковно-славянские титлы, возгласил вместо «Дева родила» – «Данила родила».
– Эка! – возмущался отец О. – Данила, видишь ли, ему родила!
Но добило его вот что.
Отпевал он покойника в открытом гробу. Закончив, он направился было в алтарь, как вдруг с удивлением обнаружил, что на лице покойника оказался… блин.
– Это… что? – спросил он, сверкая очами.
Женщина возле гроба засуетилась:
– Да это, батюшка, у нас в деревне обычай такой. Хороший обычай, церковный. У нас считается, что если этим блинком потом угостить священника, то он каждый раз, молясь за божественной литургией, волей-неволей будет поминать и нашего покойничка. Вечная память!
Этого уже отец О. вынести не мог. Пошел в алтарь, снял облачение, затем подрясник, надел пальто, хорошее пальто, немецкое, кашемировое, шарф белый и вышел в ноябрьский дождь.
Идет по улице – вид у него довольно-таки буржуазный в этой импортной добротной одежде, а с аккуратно подстриженными волосами и бородкой – так и очень светский. Но внутри у него – буря.
И так его этот случай с блинком пробрал, что он, отойдя уже на порядочное расстояние от храма, в этом своем, повторяю, респектабельном светском виде, взял и прямо на улице закурил, жадно затягиваясь. И вдруг:
– Ах, ты, оборотень, думаешь, тебя никто не узнает? Супостат окаянный, такой-сякой, рясу снял и бесу кадить? Ах ты, демонская сила, блудодей, сын погибели!
Он обернулся – перед ним стояла маленькая сухонькая старушка и грозила ему крошечным кулачком.
Он смутился.
– Между прочим, и во Франции, и в Греции православные священники курят, – примирительно сказал он.
– Я те сейчас покажу Грецию, вражья сила! – закричала она, да так, что проходящий мимо народ стал замедлять шаги.
– Румынский патриарх и тот курит! – в отчаянье возопил застуканный отец О.
– Скажите на милость: пат-ри-арх! – передразнила его старушка. – А ну, отец лжи, враг рода человеческого, изыди, лукавый, тебе говорю!
И пристыженный отец О. вдруг струсил.
Он повернулся на каблуках и пошел, пошел, прибавляя и прибавляя темп, и наконец, побежал.
…После этого он стал появляться у нас все реже и реже, фольклорных историй больше не приносил, ничем не уязвлялся, а все больше грустно молчал, пока не произнес знаменитую фразу:
– Да, если в нашей Церкви такие христиане, «от них же первый есмь аз», а она до сих пор всё стоит, то воистину это Церковь Христова!
…Вскоре он по болезни ушел за штат и почти совсем пропал из нашего поля зрения. Лишь один раз, совсем недавно, я встретила его на улице. Он обрадовался и начал с места в карьер:
– А такое ты слышала? Священник обращается к иконописцу: «Вы не могли бы для нашего храма написать икону Спасителя?» А иконописец спрашивает: «Во славу Божию или как?» А священник, понимая, что тот таким манером интересуется, заплатят ли ему или же нет, отвечает: «Ну что вы, какая может быть слава Божья? Конечно не во славу Божью! За деньги!»
Я хмыкнула, а отец О., уже уходя, крикнул мне напоследок:
– А она до сих пор все стоит! Церковь Христова!
Об Авторе: Олеся Николаева
Олеся Николаева родилась в Москве, окончила Литературный институт им. Горького, где сейчас ведет семинар поэзии. Профессор, автор 12 книг стихов, 4 книг эссеистики и 24 книг прозы. Лауреат многих премий – российских и зарубежных, в том числе – Национальной премии "Поэт".