Андрей Корольков. Отражение мира
* * *
Интересно: когда описываешь видимое,
как бы точно и грамотно не подбирал слова,
всё равно описание не стоит выеденного.
Будто в тёмном лесу сова,
ухаешь в ночь, а ночь отвечает эхом,
как причина следствию. Если это знак,
нужно быть совой, чтобы не подавиться смехом,
чтобы в этом удвоении не узнать
тавтологию, свойственную всякому отражению.
Перед зеркалом (как ни за что бы не сделал ёж)
бреясь и совершая соответствующие движения,
вообще ничего интересного не узнаёшь
о себе. И не потому, что зеркало
что-то скрывает или, допустим, врёт
и любить ему не за что, да и некого,
а тебя – особенно: ровно наоборот.
И пускай не на шею, а только на стены вешаясь,
зеркала и т.п. нам несут – ну, знаю – весть
из оттуда, о том, что, вообще-то, любая внешность –
это всё, что есть.
Отражение мира – ему же подачка, ссуда.
Да и дело верней, если двое на одного.
Хорошо бы ещё, чтобы ты не терял рассудок,
потому что, куда ж тебе без него?
* * *
Тишина по округе не бродит, не стучит клюкой,
просто молча стоит которую ночь подряд;
иногда её называют мёртвой, не думая, что говорят,
и ведь мало кто не боится её такой;
не с того ль в камышах у реки надрывается птица выпь,
камыши заполошно шепчутся только бы не молчать?
Даже наша сука прячет щенков, как волчицы прячут своих волчат,
а сама порывается лаять, скулить и выть;
за окном ни забора не видно, ни старых лип,
упакованных в ночь с головы до пят…
Половицы в доме с утра не скрипели, но вот – скрипят.
Да и мы разговариваем громче, чем следует или могли б…
* * *
Просто пыль…
Эту пыль на дорогу Сизифы свозили тачками.
И стоглазый Аргус в такой пыли не засёк бы цели.
Даже ястреб не видит за пылью ни знамени, ни хорунжего.
Это топает сброд, абсолютные неудачники.
Это мало похоже на армию или войско:
там на хрен десятых, а значит, и хрен же целых –
вообще способных держать оружие.
Их броня эфемерней пыли и мягче воска.
Невозможно понять, кто из них тяжело ли, легко ли ранен.
И какое к чертям, говоря по-солдатски, знамя:
если б только не пыль, и они бы, конечно, знали,
что сложили головы на поле брани.
Но когда следы покрываются слоем пыли
толщиною в палец за время меньшее,
чем историку нужно, чтобы выкурить сигарету,
это значит, что, как сказал бы Колумб, приплыли;
впрочем, в этом деле много чего намешано:
перемешаны даты, надгробные знаки, плиты,
в летописных скрижалях «не бысть ничтоже» ни в какое лето,
и кому бы то ни было – даже не до молитвы;
что ещё не кануло, то, естественно, канет в Лету,
потому что мы уступили забвению поле битвы.
* * *
У иных что ни дом – неприличные граффити на фасаде,
в непотребных трущобах они коротают суровые зимы,
митингуют-бастуют, смущая младенцев наивом.
Хорошо бы ещё, чтоб, бросаясь на шею, бросались не сзади,
вообще – не тянули кота и резину,
перед тем как войти, не кричали: откройте – свои, мол.
Потому что – свои. И свои обошли, обложили.
Если, скажем, пробьёшься с боями, то выйдешь к своим же,
где в ответ на вопрос, почему и за что задержали,
объяснят: вы, товарищ, неправильно жили,
нужно было проблемы страны принимать-таки к сердцу поближе.
А потом расстреляют у насыпи за гаражами.
* * *
Если сдёрнули одеяло и говорят – вставай,
если больно глазам от одних только бликов на прохорях,
значит, всё в порядке и это ещё не рай;
в худшем случае ты застрял в дверях.
Если ночью просыпаешься в холодном поту
и с трудом, и не вдруг, понимаешь, что это – ты,
значит, ты ещё по эту сторону, а не по ту
хорошо известной тебе черты.
А «по собственному» со скрипом дают расчёт,
и – то просто тянется, а то – вьётся нить.
Это значит, что долго тебе ещё
будет негде голову приклонить.
Ведьма
Запирала дверь на тугой замок,
образа завешивала, зелье своё варила,
а потом, как выждала малый срок,
с непутёвой дочерью говорила;
говорила голосом не своим,
отводила взгляд, подливала чаю:
– Без него тебе будет лучше, чем было с ним,
а ты, милая, лицо-то ополосни
да поди вон в комнату да усни –
полегчает.
* * *
«Выхожу один я на дорогу»
М.Ю. Лермонтов
Не похоже, что путь – ну, хоть сколько-нибудь – кремнист.
А вот ночь тиха, Боже мой, как она тиха…
И на самой нервной осине не дрогнет лист,
будто если дрогнет, недолго и до греха.
Если ночь тиха, и за меньшее заметут,
так что лучше не рассказывать никому,
почему-зачем оказался тут
или что на сердце, на совести, на кону;
ничего такого, что исповеди сродни:
не добьёшься толку ни катаньем, ни мытьём,
потому что ночь заговаривает с людьми
только в самых крайних случаях, мать её;
потому что ночь – это время дурных примет,
и все кошки серы, а серые – сплошь черны,
и луна на ветке, что твой золотой ранет,
и глаза у страха такой же величины.
* * *
Оплывают убогие свечи. Кадило – кадит.
Если так и пойдёт, я, наверное, руки умою:
что же, Господи, Матерь Твоя на меня не глядит,
а глядит на того, кто стоит у меня за спиною?
Просвети меня, Боже, ведь там никого ещё нет:
только луч золотой, только настежь открытые двери
да на паперти две, им, конечно, по тысяче лет –
я сужу по глазам – абсолютно глухие тетери.
Если ж нет никого, то не нужен и круг на полу,
и не нужно покой выкупать непосильным обетом,
опускаться в купель, забиваться к Тебе под полу…
Уведите Марию, и больше не будем об этом.

Об Авторе: Андрей Корольков
Родился в 1954 году в Москве, окончил физико-математическую школу, затем учился в Военно-медицинской академии в Ленинграде, служил матросом на Северном флоте. По возвращении в Москву работал шофёром. В 1986 году окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Член Союза писателей (Московская городская организация), автор трёх поэтических сборников. Последний из них, «Несколько страниц», вышел в 2016 году.