Людмила ШАРГА. Одесский дневник. Осень-зима
Паришь в радужных лучах осеннего солнца и не знаешь, здесь ли ты сейчас, уже был, или ещё только будешь.
Осенние запахи кружат голову.
Терпкий, с горчинкой – листвы палой, пряный с травяной ноткой – листвы ещё зелёной, бархатистый мягкий, с едва уловимой ноткой прели – увядшей травы, подвяленной на солнце и увлажнённой утренним туманом.
И запах осенней земли после дождя – петрикор.
Осенью легко на душе, тело становится невесомым и прозрачным, и ты вспоминаешь, что когда-то умел летать.
С каждой ступенькой, ведущей вниз, с каждым шагом, с каждым вздохом всё ближе, всё сильнее чувствуется солёная ветреная свежесть моря.
Вчера хотелось говорить о нём.
Сегодня хочется войти в него, закрыть глаза и стать им, и потом, согреваясь на солнце, слушать и слышать только его – осеннее море.
Поднимаясь по старой лестнице, снова и снова вдыхать горьковатый влажный воздух осени, и сознавать: ты – счастлив. Вопреки и благодаря.
* * *
Ходила вокруг да около старого красномедного тазика, раздумывала, варить варенье из яблок или не варить…
Тех, из которых хотелось бы – мало в этом году, а из «сладеньких» не люблю, яблоко должно быть с кислинкой, с хрусткой сочной мякотью, с тонкой кожицей.
На следующее утро любимые яблоки появились в таком количестве, что не осталось места сомнениям и раздумьям: варить.
Дольками – чтобы янтарная плоть золотилась на просвет, с кизилом, с корицей и без.
С брусникой. Нет, о бруснике пока можно только мечтать и вспоминать мамино яблочное варенье с брусникой, вкус и аромат которого незабываем и незаменим, как и его умопомрачительный цвет.
Половину сварила с кожицей, половину почистила, засыпала сахаром, дождалась, пока сок превратит сахар в сироп, перемешала, поставила на огонь и…застыла в недоумении: аромат пропал. Янтарная субстанция тихо вздыхала о чём-то своём, была невозможно красива в красномедном, тёмном от времени, обрамлении, но не пахла так, как должна бы – на всю кухню, на весь дворик, так, чтобы входящие и исходящие останавливались на миг, вдыхали яблочный горячий дух и, просветлённые, летели дальше.
Ничтоже сумняшеся добавила яблочную кожуру в уже почти готовое варенье, перемешала, и через несколько минут густой аромат заполнил прохладные утренние сумерки.
Вспомнилось, что сегодня канун осеннего равноденствия.
Вместо догоревшей свечи зажгла новую, стоя у плиты, помешивала ожившее варенье и чувствовала, как отпускают меня неясности и тени уходящего лета, а их накопилось немало, и среди них были тёмные и тяжёлые – куда с ними в осень.
За окном уже переливался новый день, истаяли последние летние минутки, и мои бесконечные «почему» и «отчего»: нет писем, не пишется, зима не за горами, а ещё не сделаны все осенние дела и среди них парочка летних, чужое имя, намеренно или случайно, возникшее в пространстве, имя, вычеркнутое из моего настоящего, имя, человека, оказавшегося пустым и фальшивым; и вновь – по кругу: не пишется, не дышится, не живётся…
Теперь вся эта суета осталась в ушедшем лете, стала прошлым, а в настоящем плыл яблочный аромат с тонкой ноткой корицы, заполнивший все освободившиеся пустоши и тёмные лощины моей души.
Последнее рассветное розовое облако уплывало к востоку, туда, где за тучами пряталось восходящее солнце. Миг – и рваные края облака вспыхивают, и оно уже не плывёт, а летит, окаймлённое золотым лучом, летит, чтобы упасть далеко в море, смешаться с волной и остаться там до следующего восхода.
До следующего осеннего равноденствия.
23 сентября, утро
“…зима будет самой холодной за последние сто лет…
…это ненормально для октября, даже для наших мест.
…вертят-крутят с этим коллайдером, это от них всё – не иначе…
Теперь осени не будет. Да. Так и сказано: тепло будет, тепло, а после мороз как ударит десятиградусный – и всё живое помёрзнет…
Пенсию-то добавили, а вот теперь как начнут цены подымать…”
Прохожу сквозь обрывки чужих разговоров, словно «сквозь строй», мимо скамеек и лавочек.
На скамейках – бабушки и тётушки, дамы с собачками и без греются на солнышке и говорят, говорят, говорят…
Старичков не видно, старички – редкость в наших реалиях. Уходят раньше. Статистика весьма и весьма печальна – мир полон одиночеств.
Осенние коты, опавшие от щемящего, проникающего сквозь подшёрсток – до самой кожи, тепла, осенние коты, разноцветные и пушистые, как опавшая листва – везде: на плитке и на асфальте, на капотах припаркованных авто, на зелёной ещё траве – вид у котов безмятежный, изнеженный, умиротворённый, ещё не зимний – но уже очень-очень близкий к нему. Осенние коты, согревшиеся и согревающие, радуют глаз.
Прохожу мимо них, теплейших, – по тёплому песку – к воде, и теплеет душа.
Воздух плюс двадцать один, вода плюс семнадцать. Что тут раздумывать – скорее в воду.
Осеннее тепло важнее и нужнее, чем летний жар.
Оно согревает, не обжигая, и греет долго, помогая пережить самую студёную зиму, какой бы большой она ни была.
Чайки, медузы, раковины, камешки и камни.
Море, всё понимающее и принимающее, смывающее все беды и хвори – у ног.
Что там, за нынешней тёплой осенью?
Студёная и долгая зима?
Новый апокалипсис?
Бархатные и панбархатные революции, крики либералов и либералок “всё пропало, господа, мы далеки от народа, народ не с нами, он против нас…”.
Переживём.
Только бы море дышало у ног.
* * *
Говорить обо всём без слов, без опасения быть непонятым, молчать и говорить, говорить, говорить, можно только с морем.
С кем ещё, если не с ним.
Морю зимнему – упрятанному в ледовый панцирь, рассказывать, что до весны осталось совсем немного, и слышать, как море в ответ вздыхает шумно и печально. От визга и скрипа ледового панциря становится страшно, одолевают сомнения: а вдруг весна больше никогда не наступит.
Морю весеннему – обманчиво-ласковому, холодному и розовому, напевать о зацветающих яблонях, вишнях и абрикосах в пробуждающихся садах.
Морю летнему – рассветному, сонному и ленивому, шептать о коротких ночах и полных лунах и покачиваться на волнах, и плыть по лунной дорожке к другому берегу, где на белом жемчужном песке в огромной раковине спит маленький рачок-отшельник.
Морю осеннему – остывающему, обволакивающему негой и теплом, кричать о неверии в скорые холода, заплывая далеко-далеко, словно лето и не кончалось, и потом идти босиком вдоль кромки прибоя и слушать голос осеннего моря, успокаивающий: октябрь – не повод и не время впадать в зимнюю спячку и отчаяние. Октябрь – время полётов и странствий.
* * *
Живущие у моря, не осознают своего счастья.
Равно как и те, кому выпало каждое утро видеть поднимающееся над горизонтом солнце.
Для меня – событие. Начало.
Для кого-то – ещё один восход, ещё один день.
– Что не спится в такую рань? – спрашивает знакомый, спешащий на утреннюю рыбалку.
– Восход солнца жду.
– Восхо-о-о-од…., – поворачивается он к востоку, туда, где полнеба уже переливается алым и лазоревым, и вода становится похожей на расплавленное пламя. – Так ведь…это…Всходит.
И идёт себе дальше – на самый краешек старого пирса, по своим рыбацким делам, не обращая внимания на чудо, творящееся здесь и сейчас, на полыхающее рассветное зарево, на стаи проснувшихся птиц, летящих с востока.
Живущие у моря, моря не видят и не слышат.
Так, счастливый не видит, не слышит и не осознаёт своего счастья.
И лишь после утраты, понимает: было…было у него и было с ним.
Редко кто может наслаждаться настоящим – для большинства оно обретает ценность лишь спустя некоторое время.
Осознание ценности чего-то, или кого-то приходит к человеку через утрату.
– Что имеем – не храним…
– Потерявши, плачем, – по инерции продолжаю я и оборачиваюсь в поисках того, кто напомнил мне эту старую мудрость.
Рядом только море.
Осеннее мудрое и вечное море.
* * *
Дымка заволакивает небо.
Играющее всеми оттенками синего и зелёного море в один миг преображается..
Ищу солнце и не могу отыскать – плотная пелена, возникшая из лёгкой вуалевой дымки, словно из ниоткуда, скрыла дальний берег Фонтанки, Крыжановки, высотки посёлка Котовского, одинокое здание печально знаменитой гостиницы на Морвокзале, краны порта и лестницу – берег ближний.
Белокрылые бумеранги чаек, превратившиеся в тёмных потусторонних птиц, режут мглу острыми клиньями крыльев, вязнут в ней, крича жалобно и надрывно.
Сквозь пелену проступают очертания странного светила, ничем даже отдалённо не напоминающего солнце: маленькое, мертвенно-бледное, злое пятно. Белый карлик.
Пелена опадает, смешивается с водой и выносится волнами на берег, пена морская на влажном песке переливается в свете ожившего, возродившегося солнца.
Из такой пены когда-то давно родилась прекрасная Киприда.
Кто знает, может настало время для рождения новой богини любви, и появится она здесь – на этом благословенном берегу.
Крови пролито столько, что хватило бы для рождения нескольких богинь.
Если бы только из пролитой крови рождалась любовь. Если бы…
Античные времена канули в небытие, оставив красивые легенды о богах, которые были совсем как люди. И люди тогда были как боги.
На пролитой крови сажали священные рощи и виноградники.
На пролитой крови строили храмы – Спасы на Крови, чтобы не повторялось кровопролитие.
Но оно неизбывно.
Вся история человечества – это войны, лишения, бедствия.
Летопись кровопролития.
На крови раньше росли любовь и скорбь.
Теперь растёт ненависть.
* * *
Море видит нас такими, какие мы есть.
Без внешней «упаковки» – сиречь тела.
Такими нас видят птицы, звери, камни, травы и деревья.
Способность – видеть всё в истинном свете, уникальна, ею наделена природа и всё, что к ней относится.
А мы…мы пришлецы.
Пришлецы-инородцы, настолько нездешние, что и страшно за нас и за этот мир – столько бед мы ему принесли и ещё принесём, и жаль нас, неприкаянных.
Может потому и тянутся бездомные собаки и кошки к бездомным людям, что чувствуют за внешним жутковатым обликом, большую и чистую душу.
И никого не согревает безупречная правильность силиконовых тел и порцелановых челюстей.
Кто знает…
Возможно, в слепоте нашей – наше же счастье.
Становится по-настоящему страшно, когда видишь сквозь оболочку, о которой люди заботятся больше, чем о внутреннем облике, о настоящем лице человеческом – о душе.
* * *
Смотрю на стену соседнего дома, заросшую девичьим виноградом, стою у кухонного окна, пью кофе.
В стене – дверь.
У Кинга есть потаённое окно и потаённый сад.
Здесь – в моём дворе, есть потаённая дверь.
Я вижу её каждое утро.
Её практически невозможно разглядеть отсюда, но мне это и не нужно – я знаю её всю – наизусть – до самых маленьких трещинок в рассохшейся от времени древесине.
Я не знаю, в какие миры она ведёт.
Только догадываюсь.
Не раз снилось, что из двери выходили люди в странных одеждах не нашего века, не нашего времени.
Обычно, это случается по осени.
Вот и жду, вдруг откроется дверь, и выйдет из неё кто-то знакомый мне.
Или…я.
Прохожу мимо.
– Проходной двор, – ворчит соседка. – Вот раньше было всё тихо и спокойно, а теперь что…
– Что? – переспрашиваю, удивлённая, неужели она видит, как открывается потаённая дверь. Неужели? Значит, она видит мои сны…Только этого не хватало.
– Ходят и ходят целыми днями и ночами. Кто, к кому – неизвестно.
– А как отсюда кто-то выходит, вы видели?
– Нет, не видела. Погоди…Тут что, дверь?
– Она не открывается, – я облегчённо вздыхаю. – Она уже давно не открывается.
– И слава богу! А то ещё и отсюда начнут ходить, и сюда. Что за люди…Ходят и ходят, ходят и ходят. Кто, к кому, от кого – ничего не понятно. Вот раньше был двор…
Сегодняшнее моё утро было таким же, как и предыдущие: чашка кофе, кухонное окно, стена, увитая девичьим виноградом, и дверь в стене.
Потаённая дверь.
* * *
Фейсбук, словно фокусник, вытряхивает из рукава ленты прошлых публикаций записи и фотографии.
Рассматриваю, перечитываю…
Осторожно касаюсь тех, кто рядышком на фотографии, плечом к плечу, пытаясь понять, что произошло за эти три-два-полтора года, что улетучилось – исчезло, словно сон, и что осталось.
Ничего, кроме саднящей ранки.
Врачуй – ни врачуй – не затянется уже никогда.
Ещё улыбаемся.
Ещё здороваемся лёгким кивком, бросая традиционно-принятое бездушное, ненавистное: привет…как дела…
Всегда отвечаю: хорошо. Всегда и всем.
Плечо, вспоминая тепло и надёжность плеча другого, ноет изредка.
Не зову, не жалею, не плачу, памятуя, что далеко не сказочные испытания водой, огнём и медными трубами проходят не все.
Третье – елейно-келейное, самое тихое, самое ласковое – самое труднопроходимое.
Ничего вечного нет в мире, баюкают меня рубаи Хайяма, всё временное – и есть самое постоянное, посему – наслаждайся мгновением.
Впитывая свет и тепло осенних дней, пытаюсь следовать восточной мудрости, памятуя, что сама есть плоть от плоти непостоянства.
Стало быть…надо спешить.
Странный вопрос: куда…
К морю, конечно же.
Тыквенный пирог компенсирует нехватку солнца в самый дождливый осенний день.
Это не из области «заедания”.
Это из счастливой осени, где утренний кофе с корицей и тыквенный пирог с мускатным орехом и гвоздикой – данность дождливого субботнего утра.
Впрочем, доктор Грета Пиндер-Шлёсс с её методом “замесчщения” мне глубоко симпатична, как и все персонажи милой семейки Аддамс. В том самом первом переводе, который самый-самый…
Время для уединения, для молчаливых разговоров по душам с тремя старыми ступеньками на улице Льва Толстого, ведущими в дом, где жил когда-то наш друг, сочинитель и собиратель историй о прошлом, пока сам в это прошлое не канул бесследно, оставив после себя воспоминание о книжном стеллаже во всю стену маленькой комнатки в коммуналке, где хрипловатый голос его, наверное, до сих пор живёт, и ночами осенними читает из Адама Мицкевича – на чистейшем польском – родном для него языке; с пробуждающимися орхидеями на окне, с горделивой маленькой розой, распустившейся на прошлой неделе в проходном дворе, с морем.
Время для старых чёрно-белых фильмов, для “чёрных” комедий. Это лучше, чем наши новости, ей-богу. Чернухи и пошлости там куда меньше. Да и Хеллувин приближается, а он у нас скоро едва ли не национальным праздником станет, если уже не стал им.
Так что, всё легло и стало на свои места: осень, море, тыквенный пирог, чёрный юмор…
Jack-o’-lantern я вырезать точно не стану. Осень ещё не заканчивается, и этот тыквенный пирог, третий за месяц (два его предшественника до фотосессии просто не успели дожить) и далеко не последний.
* * *
Год прошёл. Не как “сон пустой”, но всё-таки, целый год. Вспомнилось странное состояние, двойственное, жуткое: радость от прикосновения к девственному снегу, к зимней сказке, рассказанной осенью мне в подарок, от алых капель физалиса, таких обманчиво живых, от яблок с льдистым и острым привкусом первого снега, с привкусом утраты;
Одновременно внутренний надлом, надрыв, крик: не хочу…ещё не время зимы, пусть будет тепло, пусть длится осень.
Депрессия — не депрессия, но в тоску я погрузилась полностью.
Лишь возвращение к осеннему морю спасло от меланхолии, затяжной и топкой, засасывающей в трясину, не оставляющей никаких надежд на спасение.
“от-ку-да бы-пра-во-та-ка-я-ханд-ра” … выстукивали вагонные колёса, дробя и множа верленовскую грусть, и спать не давали, и меня не слушали, как ни пыталась я им втолковать, что хандра у меня от зимы в октябре, а дожди и туманы желанны всегда, особенно осенью.
Но какое, спрашивается, дело до меня вагонным колёсам.
Так и люди, замкнутые, зацикленные на себе, говорят о себе и только себя слышат.
Покажется ни какой-то миг, что вот она, душа родная.
С нею можно поговорить, а можно и помолчать. С нею всё можно…
Но она — душа — оказывается чужой, и пока ты пытаешься выпутаться из своих болотистых трясин, она тебя в свои трясины втягивает.
Выход один: бежать, как можно скорее, к поездам дальнего следования, к сомнительному шаткому вагонному мирку на колёсах, выстукивающим всю ночь напролёт:
И в сердце растрава,
И дождик с утра.
Откуда бы, право,
Такая хандра?
О дождик желанный,
Твой шорох – предлог
Душе бесталанной
Всплакнуть под шумок.
Откуда ж кручина
И сердца вдовство?
Хандра без причины
И ни от чего.
Хандра ниоткуда,
Но та и хандра,
Когда не от худа
И не от добра.
Только под утро душа моя бесталанная сдалась, смирилась, и я забылась тревожным чутким сном.
Снились туманы и дожди.
Такие сны всегда к стихам.
Значит, впереди два-три-пять-семь дней и ночей ненавистных и мучительных.
После них останутся стихи и проза.
После них начнётся ещё одна жизнь.
Октябрь 2017
Чем ещё согреться пасмурным днём, как не тёплым бархатным голосом Сары Воэн.
Душа отогревается, и по-другому начинаешь смотреть на мир, не придавая значения мельтешению мошкары разной этиологии, но одинаково мелкой и мелочной, раздувающейся до неимоверных размеров от собственных амбиций, жужжащей в своём мирке о своём и на своём языке.
Впрочем, какое мне дело до всего, что происходит там.
Здесь и сейчас ещё осень.
Время замедляет ход, и неважно, что случилось сто лет тому назад и ещё случится.
Есть только эта музыка и голос, обволакивающий осенней негой, проникающий в кровь, утоляющий печали и скорби.
30 ноября, вечер
Вероятно, существует какое-то объяснение этой странной тяге к прошлому. Более того, уверена, что умники-психологи точно знают, почему это случается с некоторыми людьми. Возможно, у этой тяги есть название.
Какая-нибудь mania.
Но, ей-богу, одно из самых увлекательных занятий, – рассматривать снимки столетней давности, с которых смотрит другой город.
Там больше воздуха и света и ещё чего-то неназываемого, но осязаемого.
Перелетать из сегодня во вчера, искать… себя, узнавать дома, улицы, деревья и испытывать настоящую, ни с чем не сравнимую ностальгию.
Сегодня меня занесло в год одна тысяча девятьсот семнадцатый.
В Одессе уже неспокойно, но город ещё живёт. Работают театры.
В Оперном в этот день дают “Севильского цирюльника”. Выходят газеты.
Пишут, что в то время в городе было тридцать два трамвайных маршрута.
Больше, чем сегодня.
Ни голода, ни разрухи пока нет. Работали фабрики и заводы, не было перебоев с продуктами, но – спички, сахар и соль исключительно по карточкам.
Электростанция работала с перебоями, город частенько оставался без освещения.
Катастрофически не хватает наличных, и уже выпущены так называемые боны – разменные билеты. Но многие давно предпочитают обмен.
Словом уже нет той жизни, о которой Бунин впоследствии напишет:
“Наши дети, наши внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили…” Уже начались московские “окаянные дни”. До одесских “Окаянных дней” остаётся совсем немного.
7 ноября, утро
Сегодняшний шторм не взволновал, не испугал, не смешал планы, просто смыл всё, что кипело, освободил от внутренней тяжести, от странной душевной сумятицы, с которой невозможно смириться, можно только привыкнуть и наблюдать, как смятение захватывает тебя изнутри, навязывая чужое: правила, слова,…чувство вины за несовершённые тобой проступки, чувство ответственности за тех, кого ты не приручал, навязывая и диктуя, как надо и как правильно.
Каждый выбирает по себе и для себя, и всегда прав в своём выборе. Прав лишь потому, что это его выбор.
И даже если этот выбор: “драмкружок, кружок по фото, а ещё и петь охота, за кружок по рисованью тоже все голосовали…” – то это правильно.
Возможно, завтра захочется безветрия и штиля, захочется скользить прозрачным облаком, чтобы сквозь меня просвечивало ночное звёздное небо, чтобы сквозь меня просвечивало ночное тихое море и причал с рассохшейся шлюпкой, бывшей когда-то синей.
Возможно, завтра захочется залатать дыры в старой шлюпке, разбитой штормом, просмолить её, выкрасить в синий цвет и уйти в одиночное плаванье.
Но это завтра.
Сегодня я выбираю шторм.
И это мой выбор.
2 декабря, день
В полнолуние к моему берегу причаливает несколько лодок.
Старая, рассохшаяся, со следами синей краски на ребристых боках, моя.
Была мной. Я сразу почувствовала её душу.
Её воспоминания были моими, её сны были моими снами.
Остальные лодки узнаю не сразу.
Из лёгкой и тёмной выходит Лена, снившаяся не так давно. В том сне она обнимала меня, влетев в какой-то автобус – едва ли не на полном ходу, обнимала с такой тоской, с такой надеждой, как может обнимать только человек соскучившийся и отчаявшийся.
Ни слова не сказав о своей тревоге, она исчезла из странного автобуса, как и появилась в нём, на полном ходу.
Потом я узнала, что не всё ладно здесь с её сыном.
Во сне она лишь смотрела на меня – и больше ничего.
– Все забыли, – печально качнулась её изящная головка, похожая на бутон диковинного цветка. – После жизни обо мне все забыли.
– Это не так. О тебе помнят все, кому ты была дорога.
– Помнят, – наклон её головы уже казался не таким печальным.
– Случается, что тебя забывают ещё при жизни. А после жизни – вспоминают и помнят долго. Случается и довольно часто. И это куда больнее, поверь.
– О, я бы не перенесла этого. Нашла бы повод, напомнить о себе, наверное. Или не стала бы этого делать. Правда, зачем…
– А ты и не стала. Зачем.
Её лодка тоже была моей, тёмная лёгкая тень – на серебристой тихой воде.
Кофейная пена подняла с раскалённого дна джезвы маленькую лодочку – ялик. Он держался на поверхности всего несколько секунд, затем парус его опал, и сам ялик растёкся по краям небольшой лагуны-джезвы.
Ялик принадлежал мальчику, которого я не знала и не видела.
Мальчик, о котором я знаю столько, что, кажется, я знала его, вышел со стороны тёмной воды.
И его лодка тоже была моей.
– Значит, вы можете возвращаться?
– Не все. Кто помнит дорогу. Обычно, нам помогают те, кто не забывает нас. Вот там, у свечи, что?
– Айвовые оладьи.
– Вы всегда ставите блюдце с оладьями перед зажжённой свечой, я это знаю.
– Всегда. Первые оладьи – ушедшим. Ты видишь их сейчас?
– Вы ведь видите меня? А я вижу айвовые оладьи, чувствую их аромат и вкус. Пока горит свеча, их видят те, о ком Вы вспоминаете. И они слышат, о чём Вы говорите, о чём думаете…
– Кто ты? Я знаю тебя?
– И нет и…да. Моё имя Вам ничего не скажет. Там, где Вы, меня звали иначе.
Третья лодка была пуста. Никто не вышел, не обнял, не заговорил со мной.
Убранная живыми цветами, похожая на древнерусскую ладью, лодка причалила к моему берегу, а значит, была моей.
Она проплыла мимо, и я проснулась и вспомнила, что во сне говорила на странном языке, многие слова из которого были непонятны, незнакомы – и в то же время, я понимала, что это родной язык, что я помню и знаю каждое слово, только давно не говорила на нём.
Просто жила, в ожидании полнолуния и лодки.
Своей лодки.
1 декабря, ночь
В тумане, словно в другой реальности, все и всё другое: звуки, голоса, краски.
Привычное становится таинственным и незнакомым.
Сколько раз я видела этот берег, эти камни.
Сколько раз шла узким переулком, спускалась по старой лестнице.
В тумане, словно всё впервые: крики чаек, птичий пасадобль на песке, молоденький куриный божок.
Переулок расплывчат и невесом. Ещё немного и он исчезнет, и я вместе с ним.
И только голос маяка не даёт уйти в туманную гавань и напоминает, что всё это слышано и видано мной много раз.
3 декабря, день
Запуталась в тенетах ретроградного Меркурия, вязну, болтаюсь в ауре ничегонеделания и праздности, пытаюсь подвести черту под годом уходящим, ускользающим, рассыпающимся в пыль, словно шумерская глиняная табличка в неосторожных ладонях.
Что там, на табличке…
Номера телефонов, адреса, имена.
Строчки, так и не сложившиеся в стихи.
Всё становится пылью.
Год уходящий был щедрым.
Дарил встречи и книги, открытия и голоса.
Потом отбирал вместе с частичкой души.
Бил больно, по самому больному, точно рассчитанными ударами.
Так бьют, чтобы не убить, оставить в живых, чтобы болело.
Болит только у живых.
И за это ему спасибо.
И за то, что не так много случилось со мной людей и поэтов со “звездой” во лбу, от которых увеличивается пустота, растёт безвоздушное и бездушное пространство, в котором так легко задохнуться.
Никто не заметит, что ты уже мёртв, настолько легко.
А поэтов и людей настоящих тоже случилось немного, но они были, и все остались на книжной полке и во мне, и всем этим можно дышать, чтобы жить и идти дальше.
Были отболевшие, отвалившиеся, как струп от зажившей ранки, оставшиеся в стороне, вне моего существования.
Спасибо вам и году уходящему: он избавил меня от ненужных тягостных раздумий на тему “что я сделала не так”.
“Так-так…”, – успокаивает меня декабрьский дождь.
Нет, это не дождь. Это часы у соседей, сбившиеся, сонные, столько молчавшие, вдруг проснулись и пошли куда глаза глядят.
“Так-тик-так…, всё так…”, – убеждают они и бьют девять раз.
Там – за стенкой – девять часов, не то вечера, не то утра – не поймёшь.
Здесь у меня четыре часа пополудни, и декабрьские сумерки осторожно просачиваются сквозь оконное стекло, бархатные, с серебряным позументом, и ветер, ветер, ветер…
Штормовое.
Состояние привычное для самых коротких дней в году: не пишется, не читается, не живётся. Штормит.
Молчится хорошо и хорошо говорится с близкими по духу.
Ещё немного и наступит самая длинная ночь.
День замрёт, потом встрепенётся и начнёт прибывать по капельке и станет легче.
Наверное.
Петь захочется. На два голоса, на три. Хором.
Нет, хорошо, всё-таки, что я не пою.
21 декабря, вечер
Последние дни декабря – ключ ко всему случившемуся и не случившемуся в течение года.
Перебираю дни, страницы, месяцы, взгляды и лица, нанизываю воспоминания на нить.
Разноцветные бусины-чётки-месяцы-лица-взгляды открываются только теперь, да и то – далеко не полностью.
Январская бусина – бусая, дымчато-серая, морозная и снежная.
Февральская – синяя, с нежными лазоревыми прожилками.
Мартовская – ветреная и изменчивая, как сам месяц март, наполненный перелётными ветрами, несущими снега, туманы, дожди и снова снега.
Апрельская – берилловая, нежнейшие оттенки её разлиты в воздухе, на земле и в море – двух-трёх капель достаточно, чтобы почувствовать: море проснулось.
Майская бусина – смарагдово-сахарная, с полосками чёрной гари…Чёрная гарь не отсюда, не из мая. Из пекла. Из ада. Чёрная гарь не стирается и не сотрётся, пока не выйдет срок.
Июньская – червлёная, тёплая, золотая. Тень от цветущей липы скользит по ней.
Июльская бусина – медвяная, смуглая, наполненная горячим ярым солнцем и земляничными полянами детства.
Бусина августа – цвета парчовой яшмы, то таусинный мелькнёт, то лазоревый, то алый рассыплется. А всё вместе спелое яблоко напоминает.
Сентябрьская бусина – терракотовая, с охрой и суриком.
Октябрьская – цвета горького шоколада, корицы.
Ноябрь… Ноябрьская бусина розово-пепельная, тихая, насквозь промокшая от дождей и туманов.
Декабрьская бусина никогда не повторяется.
В этот раз она жемчужная, уводящая в нежно-розовый цвет «бедра испуганной нимфы».
Вот и нанизалось ожерелье уходящего года, можно носить, можно хранить в ларчике, можно раздарить – на добрую память.
Ну а если цвет бусин-месяцев-лиц-взглядов не совпадает с чьим-то, не спешите менять их. Ожерелье ваше и только вам решать, каким вы видите этот год, этот мир, эту жизнь.
Пусть бусины-дни-лица-взгляды будут разными, пусть каждая их них будет уникальна и дорога именно для вас.
Остерегайтесь фальшивых бусин-лиц-взглядов…людей.
И не отчаивайтесь, если такая “бусина” окажется в вашем ожерелье.
Как правило, они не выдерживают соседства с настоящими и опадают сами. Но можно и помочь: снять и оставить.
Пробела не почувствуется.
С наступающим Новолетьем, друзья мои.
Октябрь-декабрь, 2017
Об Авторе: Людмила Шарга
Людмила Шарга (Южнорусский Союз Писателей) Поэт, прозаик, публицист. Родилась в России. Живёт и работает в Одессе. В настоящее время возглавляет отдел поэзии в литературно-художественном журнале «Южное Сияние». Журнал основан в 2011 году и является официальным печатным органом Южнорусского Союза Писателей. Редактор сайта, основатель и ведущая творческой гостиной «Diligans». Публикации: в Одесской антологии поэзии «Кайнозойские Сумерки» (2008), в альманахах «Меценат и Мир. Одесские Страницы» (2008, Москва), «ЛитЭра» (Москва), «Свой вариант» (Луганск), «Провинция» (Запорожье), «ОМК» (Одесса), в журналах «Южное Сияние» (Одесса), «Дон» (Ростов-на-Дону), «Ренессанс» (Киев), «Арт-Шум» (Днепропетровск), «День и Ночь» (Красноярск), в газетах «Литературная газета» (Москва), «Литература и жизнь» (Киев), «Интеллигент», в интернет-журналах «Авророполис», «Гостиная», «45-я параллель», «Ликбез» и др. Автор сборников прозы и поэзии «Адамово Ребро» (2006), «На проталинах памяти» (2008), «Билет в осенний день» (2010), «Рукой подать...» (2011), «Повесть о падающих яблоках» (2013), «Яблоневые сны» (2014), «Ночной сюжет новостей» (2015), «Невыдуманные рассказы о настоящем» (2017).
Молча сижу у экрана. Новогодний вечер. Ёлка. Свечи. На душе что-то такое, в чём надо разобраться. Ничего не напишу. Просто поклонюсь тебе. Спасибо.
Галя, дорогая, спасибо.