Инна Лиснянская. Стихи разных лет
В госпитале лицевого ранения
Памяти моего отца, погибшего на войне
Девушка пела в церковном хоре…
Блок
1
В свете войны, маскировочно-жёстком
Тот, кто подыгрывал ей на трёхрядке
И привыкал к наглазным полоскам,
Тот, кого девочка без оглядки
К морю, покрытому масляным лоском,
С чёрного хода выводит, чтоб сладкий
Вечер глотнул, – вдруг прижал её к доскам
Около морга, и, как в лихорадке,
Ищет он тесной матроски вырез,
Но повезло ей – с топориком вылез
Спавший в гробу санитар-алкоголик:
"Олух безглазый, она ж малолетка!"
…В детстве бывало мне горько, но редко.
Мне и мой нынешний жребий не горек.
2
Гордость и робость – родные сёстры.
Цветаева
Мне и мой нынешний жребий не горек,
Всё относительно в полном ажуре,
Божьи коровки обжили мой столик
При низкоградусной температуре,
И хоть мороз на Московщине стоек,
Муха местечко нашла в абажуре,
А почему я не в литературе –
В этом пускай разберётся историк.
Мне ж недосуг. Вопрошаю эпиграф:
"Гордость и робость – родные сёстры,
Как, без игры, – оказалась я в играх,
В братстве, как выяснилось, бутафорском?"
Поздно кусать локоточек свой острый,
Память, оставшаяся подростком!
3
В формах и красках содеяны чары.
Сологуб
Память осталась вечным подростком, –
Гордой, рассеянной, робкой осталась,
С голосом, треснувшим в зданье громоздком,
Мне сорок лет моя память казалась
Слепком былого, иль отголоском,
Или резонно вполне представлялась
Будущей жизни беглым наброском, –
Память живым существом оказалась.
Верит, что в жизни – на каждом этапе
В формах и красках содеяны чары.
Что ж она вышла в соломенной шляпе
В стужу Москвы и, взбежав на бугорик
Снежный, глядит сквозь встречные фары:
Я ли вхожу в олеандровый дворик?
4
Господи, сколько я дров нарубила!
Некрасов
Я ли вхожу в госпитальный дворик,
Чтоб полялякать с чудным санитаром?
Он же и слесарь, и плотник, и дворник.
Стружку отмёл и дохнул перегаром:
"Душу имел я, а нынче – топорик,
Образ имел – поистратил по нарам.
Был и кулак, и штрафник твой Егорик,
Смыл я пятно с себя не скипидаром, –
Так и живу с осколком в утробе.
Доченька! Сколько мы дров нарубили!
Пули свои на себя ж изводили
Много годов: вот и драп целым войском,
Вот и спиртуюсь, ночуя во гробе,
В городе нефти, в тылу приморском".
5
Значится в списках разве у Бога.
Случевский
В городе нефти, в тылу приморском
Госпиталь близко и к церкви, и к дому.
Девичья Башня над перекрёстком
Многоязычным укутана в дрёму.
Я же из церкви, заплаканной воском,
К морю иду, от мазута цветному,
И застываю перед киоском:
Всё же куплю газировку слепому!
Значится в списках разве у Бога
Эта бутылка с пузырчатой влагой.
К морю спиною в район недостроек
Мчусь, оскорблённая тем бедолагой,
Да, я лечу в оперенье убогом –
В тесной матроске, в туфлях без набоек.
6
Шум стихотворства и колокол братства.
Мандельштам
В тесной матроске, в туфлях без набоек
Всё же я встречу нашу победу, –
Даром ли из обнищалых помоек
Солнце встаёт и голодному бреду
Дарит кулёк золотящихся слоек!
Всё ещё ждёт меня, непоседу, –
И общежитье, и зыбкость попоек,
Где подкрепляет рифма беседу.
Это – реально. Но сколь утопична
Книжная мысль – услыхать на столичной
Почве (в понятии старомосковском)
Шум стихотворства и колокол братства!
…Ну а пока надо с духом собраться
Девочке в зале консерваторском.
7
Глядя на них, мне и больно и стыдно.
Лермонтов
Девочка пела в консерваторском
Зданье, чью внутреннюю отделку
Остановила война, но к подмосткам
Козлы приставлены, чтоб хоть побелку
Кое-как сделать. А в свете неброском
Лица, попавшие в переделку,
Скрыты бинтами… В окопе отцовском
Легче ей пелось бы под перестрелку,
Чем под хлопки, – только руки и видно.
Глядя на них, ей и больно и стыдно:
Сердце привыкнуть ещё не успело,
Сердце на 118 долек
Здесь разрывалось, – девочка пела
В зале на 118 коек.
8
Яблоне – яблоки, ёлочке – шишки.
Пастернак
В зале на 118 коек,
Где резонанс – отнюдь не подарок,
Где вперемешку и нытик и стоик,
Где, на подхвате у санитарок,
У медсестричек и судомоек,
Где под диктовку пишу без помарок
Письма без всяких идейных надстроек,
Не выходящие, впрочем, из рамок,
Я прижилась. Я забросила книжки,
Пятый забросила, вольному – воля,
Яблоне – яблоки, ёлочке – шишки,
Да и в какой я узнала бы школе
Сущую правду: у нас, как ни странно,
Что ни лицо, то закрытая рана.
9
Лучше заглядывать в окна к Макбету.
Ахматова
Что ни лицо, то закрытая рана
В сон и сегодня глядит издалече:
В марле плотнее морского тумана –
Щели для зренья, дыханья и речи:
"Дочка, достань табачку из кармана
Да закрути самокрутку покрепче…
Двину из вашего Азербайджана,
Только куда? Не признают при встрече…"
Лучше заглядывать в окна к Макбету,
Чем в эту чистую прорубь для зренья
Страхом взлелеянного поколенья.
Вздрогну, проснусь, закурю сигарету,
Бинт размотать – что версту за верстою…
Что моя жизнь перед этой бедою?
10
Мы – заражённые совестью: в каждом
Стеньке – святой Серафим…
Волошин
Что моя жизнь? Что назвать мне бедою?
Божьи коровки в моём жилище,
В дарственном столике с ножкой витою,
В письмах, в тетрадках, в бумаге писчей
Зажили жизнью своей непростою,
То ли духовной питаясь пищей,
То ли иной пробавляясь едою, –
Много ли надо братии нищей?
Нынче лишь с нею да с памятью знаюсь.
Я, заражённая совестью, каюсь,
В каждом ответную вижу совесть.
В тёртой компашке, такой знаменитой,
Я – откровенная дурочка, то есть
Только моё здесь лицо открыто.
11
Думать не надо, плакать нельзя.
Липкин
Только моё здесь лицо открыто,
Да и лицо гармониста-солдата:
В битве прошито, в тылу перешито,
Ну а каким оно было когда-то,
Даже зеркальным осколком забыто.
Вижу глаза без повязки помятой.
Пей, говорю, газировку, Никита!
Но что слепые глаза виновато
Могут смотреть, – так меня поражает,
Что разревелась, а он утешает
То ли растерянно, то ли сердито:
"Что ты, певунья, разводишь слякоть,
Думать не надо, нельзя и плакать,
Пуля не ранит, не будешь убита!"
12
Нужды нет, близко ль, далёко ль до брега.
Баратынский
Пуля не ранит, не буду убита,
Памяти мнится иная расправа.
Память на карту глядит деловито,
Пальцем обводит места лесосплава,
Тычется в "химию" ссыльного быта,
Где – есть надежда – напишет держава
На несгибаемом теле гранита:
"Павшим за Родину вечная слава!"
Что ж, я легко соберу узелочек!
Мне – что голубке под сводом ковчега –
Нужды нет, близко ль, далёко ль до брега.
И на этапе смогу невозбранно
Вслушаться, как в предпоследний разочек
Ломко звенит колокольчик сопрано.
13
Утро туманное, утро седое…
Тургенев
Ломко звенит колокольчик сопрано,
В третьей октаве дрожит он впервые,
Всё уже поздно, поскольку рано
Голосу лезть на верха роковые.
Девочка, это не Жизни Осанна –
Славит кантата Оспу России,
Завтра на музыке Хачатуряна
Связки порвутся голосовые!
Это с дороги голосом хриплым
Память моя окликает былое.
Нет, не с дороги, я всё же в столице!
Скоро весна. Скоро к ёлочным иглам
Верба прильнёт, и светло распушится
Утро туманное, утро седое.
14
Странник прошёл, опираясь на посох.
Ходасевич
Утро туманное, утро седое,
Сорок лет минуло, как не бывало!
Утро, я вовсе не лицевое
Нынче ранение разбинтовала,
Я размотала еле живое
Сердце моё у того перевала,
Где начинается внебытовое
Время без всякого интервала
Меж госпитальным и ангельским пеньем…
Утро! Привыкший к объедкам, обноскам,
Странник прошёл, опираясь на посох.
Кто же Он? Кровь на ногах Его босых
Рдеет надеждой и цветом весенним
В свете войны маскировочно-жёстком.
15
В свете войны маскировочно-жёстком
Мне и мой нынешний жребий не горек.
Память осталась вечным подростком, –
Я ли вхожу в олеандровый дворик?
В городе нефти, в тылу приморском,
В тесной матроске, в туфлях без набоек,
Девочка пела в консерваторском
Зале на 118 коек.
Что ни лицо, то закрытая рана.
Что моя жизнь перед этой бедою?
Только моё здесь лицо открыто, –
Пуля не ранит, не буду убита!
Ломко звенит колокольчик сопрано:
"Утро туманное, утро седое…"
1984
Из цикла «ГИМНЫ»
В ГЛУХОМАНИ
Почитающий доблесть, и равнодушный к славе,
Запустил в моё сердце амур не стрелу, а пулю, –
Как служивый солдат на забытой всеми заставе,
Я бессменно твой сон и явь твою караулю.
От мифической пули розой становится рана,
А шипы – охраной любви. В преклонные годы
В этой птичьей глуши – я тебе антенна, мембрана,
Телефонная связь, и даже – прогноз погоды.
Ничего, что о нас забывают друзья-собратья, –
Бремя общих тревог бесконтактным делает время, –
И когда бытию устаю раскрывать объятья,
Пуля в сердце моём проникает в моё же темя, –
Ни за что не даёт мне расслабиться, а тем паче
Не даёт поглупеть. Оттого и зрение зорче, –
Вот и вижу, что мы одни на бесхозной даче,
Что строка всё длиннее, а жизнь – короче.
В ВАННОЙ КОМНАТЕ
Я курю фимиам, а он пенится словно шампунь,
Я купаю тебя в моей глубокой любви.
Я седа, как в июне луна, ты седой, как лунь,
Но о смерти не смей! Не смей умирать, живи!
Ты глядишь сквозь меня, как сквозь воду владыка морей,
Говоришь, как ветер, дыханьем глубин сквозя:
Кто не помнит о гибели, тот и помрёт скорей,
Без раздумий о смерти понять и жизни нельзя.
Иноземный взбиваю шампунь и смеюсь в ответ:
Ты, мой милый, как вечнозелёное море, стар…
На змею батареи махровый халат надет,
А на зеркале плачет моими слезами пар.
В ЛЕСУ
У тебя в глазах вековечный растаял лёд,
У меня в глазах вековая застыла темь,
По научному мы как будто – с катодом анод,
По народному мы – неразлучны, как свет и тень.
Я – жена твоя и припадаю к твоим стопам, –
Увлажняю слезами и сукровицей ребра,
Из которого вышла, а ты, мой свет, мой Адам,
Осушаешь мой лоб, ибо почва в лесу сыра.
Много тысячелетий прошло с тех эдемских пор,
Лишь любовь не прошла, потому что одна она –
Суть пространства и времени. А троянский раздор
И война, как и ныне, – из за золотого руна.
Прежде – шерсть золотая, теперь – золотой песок…
Ради красного слова любовь называли певцы
Всех несчастий причиной, (любовь возвышает и слог),
Но от лжи и у римской волчицы отсохли сосцы.
И певцы – ни при чём. За словцо я цепляюсь сама,
Как сейчас уцепилась за клюквенные персты…
Ах, мой свет, твоя тень не умрёт от большого ума,
А беззвучно исчезнет как только исчезнешь ты.
У ЯФФСКИХ ВОРОТ
Я – твоя Суламифь, мой старый царь Соломон,
Твои мышцы ослабли, но твой проницателен взгляд.
Тайны нет для тебя, но взглянув на зелёный склон,
Ты меня не узнаешь, одетую в платье до пят,
Меж старух собирающих розовый виноград.
И раздев, – не узнал бы, – как волны песка мой живот,
И давно мои ноги утратили гибкость лоз,
Грудь моя, как на древней пальме увядший плод,
А сквозь кожу сосуды видны, как сквозь крылья стрекоз.
Иногда я тебя поджидаю у Яффских ворот.
Но к тебе не приближусь. Зачем огорчать царя?
Славен духом мужчина, а женщина – красотой.
От объятий твоих остывая и вновь горя,
Наслаждалась я песней не меньше, чем плотью тугой,
Ведь любовь появилась Песне благодаря.
Ах, какими словами ты возбуждал мой слух,
Даже волос мой сравнивал с солнечным завитком…
Для бездушной страсти сгодился бы и пастух.
Но ведь дело не в том, чтоб бурлила кровь кипятком,
А чтоб сердце взлетало, как с персиков спелый пух.
Я вкушала слова твои, словно пчела пыльцу,
Неужели, мой царь, твой любовный гимн красоте,
До тебя недоступный ни одному певцу,
Только стал ты стареть, привел тебя к суете, –
К поклоненью заморскому золотому тельцу?
В стороне от тебя за тебя всей любовью моей
Постоянно молюсь. И сейчас в тишине ночной
Зажигаю в песчаной посудине семь свечей,
Раздираю рубаху и сыплю пепел печной
На седины: Царя укрепи, а тельца забей!
НА САДОВОЙ СКАМЕЙКЕ
На садовой скамейке средь буйного сорняка
Дотемна в подкидного режемся дурака.
Старосветских помещиков в возрасте перегнав,
Что ещё могут делать два старые старика
В одичалые дни посреди некультурных трав?
Наши дни одичали от всяких бессильных забот –
Чем и как подпереть крыльцо и створки ворот,
Как дойти до аптеки, на что лекарства купить?
Всё же будь старосветскими – мы бы варили компот
Иль взялись подоконник геранью красной кропить.
За день мы устаём от чтенья газет и книг,
Но особенно от газет, где столько пиарских интриг.
Вот и режемся в карты. Но вот, дорогой, беда –
Ты в игре, как и в жизни, проигрывать не привык,
И ловчу, чтобы в дурочках мне прибывать всегда.
Ты, проигрывая, глядишь, как раненый тигр.
И война для мужчин, знать, одна из азартных игр
На аренах времён… Слава Богу, ты вышел живым,
Хоть попал в сталинградский в кровокипящий тигль…
Но ты к глупостям не прислушивайся моим.
Дама бубен – с цветком, с сердечком – дама червей,
Я трефовая и – твой лучший в судьбе трофей,
Хоть досталась легко, ты и в этом – козырный туз.
Вечерком мы играем, но утро-то – мудреней, –
По утрам мы сдаёмся на милость печальных муз.
НАША ВСТРЕЧА
Дятел долбит по коре, – легко ль червяка добыть?
Я поднялась на заре и медлю тебя будить.
Своё ты отвоевал – у каждого свой мороз, –
Ты ладожский лед целовал и по волжскому полз.
А в морге был мой мороз, – пошла сирота в санчасть
Тянуть погребальный воз, чтоб с голоду не пропасть.
Есть сокровенный смысл в стыковке судьбы с судьбой, –
Чтоб разморозить жизнь, встретились мы с тобой.
НАД ПРУДОМ
Милый мой, пусть хозяйки думают о зиме,
Ну а мне ни к чему, когда – вот здесь и сейчас
Все травинки, листочки и ряска, жизнью сочась, –
На зелёные буквы похожи в синем письме.
Может быть, из Одессы тебе, а мне из Баку
Есть привет, как бывало… И хоть за нами – Москва,
Мы грустим. А трава выводит "ква-ква,
Мы грустим. А листва выводит "ку-ку".
Да, империя откуковала, и там, где мы
Родились, совершенно другие страны уже, –
Это мне не строкой, а осокою – по душе,
Это мне не оскомина от незрелой хурмы.
Там уже не цветёт на каштанах русская речь,
И по-русски уже не говорит инжир…
Некрасиво грустить, что распался имперский мир,
Но и чувством распада немыслимо пренебречь.
Так что кстати пришлись о запасе к зиме слова, –
И тоску мою твой усекает душевный нерв,
Прежде чем затоскую… Не бойся – распада червь
Не коснётся меня – пока с тобой и жива.
Гул волны черноморской – в раковинах ушей
У тебя, а в моих – каспийской волны прибой,
Но печальную оду заканчиваю мольбой:
Хорошей, земля, из последних сил хорошей!
январь-май 2001
Об Авторе: Инна Лиснянская
И́нна Льво́вна Лисня́нская (24 июня 1928, Баку — 12 марта 2014, Хайфа) — русская поэтесса и прозаик. Отец — врач Лев Маркович Лиснянский, погиб во время Великой Отечественной войны. Мать — Раиса Сумбатовна Адамова, инженер[1]. После школы друзья отправили стихи Лиснянской в Литературный институт. Пройдя с блеском творческий конкурс, от сдачи вступительных экзаменов решительно отказалась, несмотря на уговоры Николая Тихонова. Позже в течение года (до рождения дочери) училась в Бакинском университете. Публиковала с 1948 года оригинальные стихи и переводы из азербайджанской поэзии. Первый сборник стихов «Это было со мною» выпустила в Баку в 1957 году. В 1960 году переехала в Москву. Участвовала в неподцензурном альманахе «Метрополь» (1979), вместе с Семёном Липкиным и Василием Аксёновым вышла из Союза писателей СССР в знак протеста против исключения из него Виктора Ерофеева и Евгения Попова, в течение 7 лет публиковалась только за рубежом. Премии журналов «Стрелец» (1994), «Арион» (1995), «Дружба народов» (1996), «Знамя» (2000); Государственная премия России (1998), премия Александра Солженицына (1999) — «за прозрачную глубину стихотворного русского слова и многолетне явленную в нём поэзию сострадания», премия «Поэт» (2009). "В её стихах часто повторяются темы свободы, предательства, страха и одиночества. В своей вере и своём поэтическом существовании Лиснянская как бы исполняется удивительной силой, помогающей ей справиться с трудной судьбой: «ушлют, не уйдём, убьют, не умрём»[2]. Первый муж — поэт Григорий Корин (их дочь — израильский прозаик Елена Макарова, род. 1951). В 1967 году познакомилась с Семёном Липкиным, за которого в начале 1970-х годов вышла замуж. Последние годы жила в Хайфе. Умерла 12 марта 2014 года. Похоронена на Переделкинском кладбище, рядом с мужем Семёном Липкиным[3].