ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

 

 С неба яблоко упало

 и распалось пополам…

 Где-то музыка играла,

 в плавнях Ева загорала,

 плавал в озере Адам.

 Мы сидели на песке

 в бело-розовой тоске,

 и, друг к другу сдвинув спинки,

 ели яблок половинки.

 Был меж нами липко влит

 сладкий яблочный магнит,

 и, боясь пошевелиться,

 в яблоках мы скрыли лица…

 Нас, как яблоко, разъяли!

 Сквозь года

 твой образ

  я ли

 позабуду?!

 Сад манит

 и  спина весной

 саднит…

 

СЧАСТЬЕ

 

Пречистая, преласковая дева

в губах сжимая ниточку напева

густую шерсть мотает на клубок

и думает, что если близок Бог,

то почему от неба пахнет хлевом…

 

(Метаморфоза летних вечеров,

 когда тверды, горбаты и багровы

лежат в хлеву сомлевшие коровы,

распространяя дух коровьей крови

и молока, налитого в ведро…)

 

Она выходит в сад. Луна поёт,

как яблоко поет перед надрезом,

как голубой цветок под снежным прессом,

а птицы, пораженные наркозом,

лишь неумело открывают рот…

 

Там разлагается снотворная сирень,

дымясь голубоватым и зелёным,

и вишен разварившиеся кроны

томятся, как в рулоне поролона,

и мнётся их рассыпчатая тень…

 

В усталом воздухе не движется ничто.

Горячий сад запахивает полы

и быстро, как больной после укола,

спит, спит… во сне припоминая то,

что от зимы осталось слово «голый»…

 

А дева думает: вот странный поворот,

меня печаль неясная берет

и скоро месяцев, наверно, будет шесть —

растёт одушевлённый мой живот,

как будто на него мотают шерсть!

 

Вот у деревьев не растёт живот,

хотя у них плоды — почти что дети…

По саду ходит старый-старый ветер

и ласточкой садовою стрижет,

как ножницами, высохшие ветви…

 

И, сохраняя непорочный вид,

идёт по саду пресвятая дева:

луна полна, плоды висят на древах,

направо — поле спелое, а слева —

беременная

бабочка

летит…

 

* * *

Откроет грудь младенец ключевидный

ласкающему литься молоку,

а дева дремлет, лежа на боку,

и ей во сне младенца лучше видно.

 

Над ней висит и дышит лёгких сад,

у всех деревьев оторвались ноги,

ушли… их топот слышен на дороге,

они зимой воротятся назад.

 

Сейчас весна, и вишня расцвела,

и сад тяжёлым облаком качает,

ему лишь к вечеру немного полегчает,

В нём над цветами бесится пчела…

 

Из круглого небесного дупла

упало солнце, облака пронзило,

невидимая ласковая сила

от матери ребёнка унесла,

 

она его пелёночки взяла,

идёт, прижав их к золотому чреву,

деревья, как беременные девы,

склоняют к ней

тяжёлые

тела…

 

* * *

а день начинался из уха

похожий на русло речное

ложился серебряным брюхом

на рёбра хвосты плавники

там с яблони падали ветки

худые как лишние дети

наверное яблочный мостик

хозяин решил положить

а в полкилометре от дома

за садом вишнёвым и чистым

вода поднималась и никла

вмещаясь в озёрный кружок

на озере рыбу ловили

и плавать учили детишек

детишки боялись лягушек

и лезли к привычной земле

и в этом движении было

уже от вечернего страха

и жизнь незаметно продлилась

на целый сентябрьский день

но всё совершалось как надо

и с озером связано было

там самая старая рыба

вдохнула

и выдохнула

 

ВЕСНА

 

И солнечный стакан в руке разрезан!

И из него течёт и кровь, и мёд,

кривым потоком в пересохший рот —

и он поёт!

О, он поёт большую букву О,

как луг навстречу трепетным стрекозам,

как соловей под радостным наркозом

цветка и ночи, втиснутой в него!

Рождение то или рождество?

Из почек шёлковых и плотных как катушки,

видны лишь острые зелёненькие ушки —

так сад цветёт почти из ничего.

Из ничего — такое торжество!

Такая радуга из зимнего разлада!

И в каждом дереве — кудрявая дриада,

и в каждой деве —

полный сока

ствол…

 

УКРАИНСКИЙ ЭТЮД

 

День нежится, томится в переливах.

Глаза — как сливы.

Как переспелые, коричневые, тесные,

слегка надтреснутые.

А на столах — волной, приливом —

синеют сливы.

В корзинах, будто яйца голубиные,

овалы сливные,

и дом, и стены, и припечки глинные —

всё пахнет сливами,

всё цвета сливного…

На свежевыбеленных стенах

сверкают краски фресок.

Глазами плод надрезан.

На кольях сушат крынки,

изящные, как амфоры.

Узор — метафора:

на белой глине с голубым отливом —

глаза как сливы…

 

* * *

 Я упаду, когда стемнеет,

 когда печаль заиндивеет,

 упряма и тиха,

 когда в окне звезда зажжётся

 и отразится, как в колодце,

 в округлой синеве стиха…

 

 Я упаду на дно колодца,

 вода стремительно совьётся

 кругами на торце,

 хлестнёт в цементную оправу,

 а посредине — Боже правый! —

 я

 с удивленьем на лице.

 

 И дети, женщины, мужчины,

 опустят с плеч свои кувшины,

 пришедши за водой,

 и — непонятно как — польётся

 лицо моё

 со дна колодца

 по морде лошади

 гнедой…

 

ОПЯТЬ ОБ УМАНИ

                                  Мамочке

 

 Знаю, знаю, где моя Родина,

 где черно загустела смородина,

 где синеет до неба дельфиниум —

 сиди, думай, при чём тут дельфиний ум!

 Выйдет мама босая: по садику

 то собаки несутся, то всадники,

 что-то сдвинулось, видно, во времени:

 то бандеровцы ходят, то древние,

 кто с копьём, а кто с лазерной пушкою,

 кто-то наг, кто-то в шубе с опушкою…

 Мама машет: «Мэни всэ до Нобэля!

 Тут щодэнь такэ писля Чернобэля!»

 И опять — поливать да пропалывать,

 сорняки казнить, цветы жаловать…

 А хрущи гудят меж берёзами!

 Роз в капусте куст ярко-розовый:

 Ах, ты ж, роза — капустная рожа,

 ах, капуста — зелёная роза!

 Вот и я стою, кверху донышком,

 осеняема сладостным солнышком,

 у клубники усы обрываю

 и на весь огород распеваю —

 ну куда там Ротару! — коронную,

 про «чаривную» руту червоную…

 За забором солдат, в ноги раненый,

 стоит, слушает, одурманенный,

 во всю грудь — ордена на колодочке,

 а в глазах — тоска по молодочке!

 А за ним, вон, какой-то монголовый

 уже ладит стрелою мне в голову…

 

ОТКРЫТКА ИЗ РАЯ

 

Кому? Любимому, конечно.

 В район Мечты, в деревню Вечно

 в графе «куда».

 Откуда? Из моей меморы,

 там где на амфоре узоры:

 Эдем, вода…

 

 Как мы ломились в двери рая,

 врывались, спины обдирая,

 в тот узкий лаз,

 где цвёл терновник наслажденья,

 где так виновно каждый день я

 встречала вас!

 

 Вино в крови, искрясь, гудело,

 душа распахивала тело,

 и в вышине

 летали дети, боги, птицы,

 хотелось плакать и светиться

 и вам, и мне!

 

 Я помню вас и вам желаю.

 Я как Елена Менелаю

 вам шлю привет!

 Сегодня первое июля.

 Дождь. Ночь. Тоскливо. Все уснули.

 Прошло сто лет.

 

ЯБЛОНЯ — ДЕРЕВО РОДА

 

Дед посадил этот сад.

Дед был как дерево сам:

загорелый, худой, гибко-крепкий,

волосы жёлтые, как сурепка.

Полновесные фигурные усы,

а на руке — трофейные часы,

всё, что и было у него трофейного.

А глаза — то чайные, то кофейные…

Он умер через три месяца после войны

на руках у любимой жены.

Бывало, идёт по саду цветущему, белому,

белея свежей рубашкой,

да как крикнет сердито: «Вовка! Наташка!..»

Это я так себе представляла,

слушая тихий голос бабушки,

накрывшись цветным одеялом.

Так он и слился с садом белым

и душою, и телом…

 

За садом — огород,

дел-забот невпроворот.

Сто соток в разворот души:

хочь — на карачках поли,

хочь — трактором паши.

Эх, прополка, на стерне ножкам колко,

кусается собака-осот,

особо не до восторгов-красот.

Там я и выросла — за садом, на грядке:

тяпка с пятками играет в прятки

среди тыкв-бычков, бурячков, кабачков,

среди вздрогнувших огурцов,

в кукурузных зарослях —

вид на далёких косцов…

 

Бабушка с нами никогда не играла.

Её прадеда казаки выгнали с Урала,

не знаю, за что.

Привёл Бог его в Украину,

тут-то мой прадед и влюбился

в чужую дивчину.

У бабушки руки не для «ладушек»,

жёсткие, как тёрка.

С четырёх утра рубит, моет, режет в кадушки,

таскает свиньям в ведёрках.

Огород, куры, гуси, корова, сад,

и опять всё по новой,

и опять вперёд-назад!

 

А не стало у бабушки здоровья,

стала семья держать пол-коровы.

Это не выдумка бездельника-барона:

значит, день с нами

а день у соседей корова…

Её звали Майка.

Бывало, постелишь в хлеву фуфайку

и так сладко спишь, словно ангел в раю.

Никогда не забыть мне корову мою!

Тёплую мою, милую,

распёртую ласковой силою…

 

И деда нет, и бабушки нет,

и Вовкин в тюрьме пропадает след.

Скурвился мой двоюродный брат,

наркоман и дегенерат…

И мама его умерла, и отец.

Ревенков роду приходит конец.

 

А сад?

Он тоже живёт назад.

Яблони покрываются коростой.

Это не просто возрастные наросты —

это по всем закоулкам ствола

смерть пробежала-прошла…

 

Ой, не пелось давно «цвитэ тэрэн»,

и рост мой давно не мерян

на притолоке у двери!

Сплошь беда да потери.

Продали хату соседям богатым,

продали детства цветущий сад.

 

 Ничего не вернуть

 назад.

 

 

 

__________________________________________________

Чтобы заказать книгу, напишите автору.