RSS RSS

Елена ЛИТИНСКАЯ. Попытка возвращения. Воспоминания

"Семь дней в Харбине и другие истории"О боги, вы шутки бросьте –

«Сегодня» путать с «вчера».

Я здесь мимолётная гостья,

        И мне возвращаться пора.

«Поездка в Москву»

 

– Леночка! Я прошу тебя, не встречайся с Н. Ты же в курсе, кем он стал. Сама мне статью в «New York Times» показывала. Такие люди… от них всего можно ожидать. Он наверняка знает, где я работаю. Я это тебе говорю не как ревнивый муж, а как друг, – умолял меня Дима.

– Хорошо! Не буду встречаться. Обещаю! – заверила я мужа, а сама подумала:

Господи! Поехать в Москву и не увидеться с Н.! Глупо, нелепо! Я себе никогда этого не прощу. Я, может быть, для того туда и еду, чтобы… Нет, конечно, не только для того, но всё же…

* * *

Стоял июль 1988 года, необычно жаркий для Москвы. «Жара была, жара плыла…» Город плавился не меньше, чем Нью-Йорк. Вовсю голосила гласность. Первые посевы перестройки пустили диковинные ростки, не имевшие аналога и названия. Бывшим еврейским беженцам и невозвращенцам простили «неблагодарность, предательство и позорное бегство» из СССР и разрешили въезд на родину.

После девяти лет жизни в Нью-Йорке я с десятилетним сынишкой и нашими американскими паспортами выпорхнула из-за океана и полетела Аэрофлотом в Москву. В самолёте я обращалась к стюардессам с подозрительной осторожностью и исключительно по-английски, так как не хотела привлекать к себе внимания. Они меня, конечно же, сразу вычислили и милостиво предложили говорить по-русски, что я и сделала… с душевным трепетом.

Состояние моего духа напоминало некий винегрет из противоречивых чувств, которые, казалось, не должны были пересекаться во временной и пространственной точке одного человеческого тела. Панический страх, неуверенность в правильности поступков, любопытство, триумф, беспредельное счастье, эйфория, ощущение нереальности бытия, ожидание приятных и неприятных сюрпризов и, наконец, смирение перед неизбежным… Захотела в Москву – прилетела. Сама заварила кашу, сама и расхлёбывай.

У паспортного контроля, как надёжный символ охраны границ Страны Советов, замер по стойке смирно совсем молоденький солдатик с винтовкой. Его напряжённое полудетское лицо с пушком над верхней губой и здоровым деревенским румянцем не выражало ничего, кроме абсолютной, бездумной готовности к выполнению приказа старшего по званию. Когда я увидела этого солдатика, страх пересилил во мне все другие чувства. Подкосились ноги, похолодели руки, о частоте пульса я уже не говорю.

Куда я приехала и зачем? Редкая дура, блаженная идиотка, самоубийца! Как я себя только мысленно не поносила! Теперь я снова в полной «их» власти. «Они» и «я»! Захотят – арестуют. И никакое американское гражданство не спасёт меня в стране моего рождения.

Дрожащей рукой я протянула наши паспорта чиновнику в военной форме, монументально возвышающемуся надо мной из стеклянной будки.

– Тартаковская Елена! – громко произнёс военный металлическим голосом из прошлого, от которого я девять лет назад удрала и спряталась за мощной статуей Свободы. (Ко времени поездки в Москву я ещё не успела получить новый паспорт на свою девичью фамилию и по-прежнему носила фамилию первого мужа, хоть и вышла замуж вторично.)

– Да! Это я.

Чиновник заглянул в мой паспорт, полистал его, потом сверил моё утомлённое от многочасового полёта лицо с фотографией, протянул обратно документ и, коротко отчеканив «получите», принялся за Гошкин паспорт. Я тут же вспомнила чьё-то гениальное изречение «Если вы похожи на фотографию в вашем паспорте, немедленно бегите к врачу» и про себя улыбнулась, но внешне улыбнуться не получилось: мешал страх.

– Тартаковский Георгий!

Молчание.

– Тартаковский Георгий!

А кто такой Тартаковский Георгий? Звучит внушительно.

Я на секунду задумалась.

Господи, это же мой маленький Гошка, Джордж.

– Вот он рядом. Извините! – трусливо и даже несколько угодливо откликнулась я за сына.

– А почему вы отвечаете за ребёнка? Сколько лет мальчику?

– Скоро одиннадцать.

– Он что у вас, глухонемой или не знает, как его зовут? Хе-хе! – «пошутил» человек в будке.

– Да знает он, знает! Понимаете, растерялся ребёнок. Гошенька, скажи дяде, что это ты Георгий Тартаковский.

– Я не Георгий, я Джордж, – пояснил обиженно Гошка. Георгием его назвали в первый и последний раз при заполнении свидетельства о рождении. С тех пор он откликался исключительно на Гошку, Гошеньку, Гошуню, Гоху, Джорджа и Джорджика. Правда, моя близкая подруга Ш. пыталась для оригинальности «окрестить» ребёнка Егоркой, но этот русский народный вариант в Америке не привился.

– Ну-ну! По-русски Георгий, по-английски Джордж. Держи свой паспорт, новый американец, – уже более добродушно сказал чиновник. Он был, согласно новым веяниям и инструкциям перестройки, явно по-хорошему «перестроен» по отношению к бывшим предателям родины и их отпрыскам. Мне значительно полегчало. Сердце сбавило частоту ритма и решило не выпрыгивать из груди.

Неужели проскочили? Даже не верилось. Сейчас наверняка начнут шмонать мои несчастные чемоданы с дешёвыми сувенирами и отберут стереосистему, которую я привезла папе в подарок!

Однако мне и тут повезло. Таможенники как открыли для проформы два моих весомых монстра-чемодана, так сразу и закрыли, даже не нарушив старательно продуманный порядок укладки вещей, над которым я долго пыхтела перед отлётом. Они были отличными психологами и по моему бледному, но честному лицу сразу определили, что эта «хилая бывшая московская интеллигентка» вряд ли везёт что-то, за что можно содрать пошлину. Словом, абсолютно неинтересны были мы с Гошкой ни пограничникам, ни таможне. Въезд на территорию родины прошёл на удивление гладко.

В зале ожидания нас встречала целая делегация, состоящая из моих близких и дальних родственников мужского пола. Среди них я узнала только папу и слегка постаревших маминых двоюродных братьев: Ф. и М.

Ф. стал совсем седым, М. заматерел и ещё больше потолстел. Был там ещё шустрый, весьма модно одетый молодой человек лет тридцати пяти, который оказался моим троюродным братом В. Немудрено, что моя память, отягощённая годами эмиграции, блокировала его имидж, ведь мы не виделись где-то со времён начальной школы, когда он был отпетым малолетним сорванцом, которого милиция снимала с крыши дома в переулке Сивцев Вражек.

Женскую половину родни оставили дома для приготовления праздничного обеда. С папой мы виделись зимой во время его приезда по гостевой в Нью-Йорк. Так что шок узнавания и неузнавания постаревшего отца я уже пережила. В целом же Москва и москвичи мне казались полуреальными. Как будто я умерла и моя душа, отделившись от тела, поднялась под своды аэропорта Шереметьево и посмотрела на свою покинутую оболочку сверху, вопрошая бледную, нервную сорокалетнюю женщину: Кто ты и что здесь делаешь?

После объятий, поцелуев, охов и ахов встречи мы погрузили чемоданы в багажник машины моего шустрого кузена В., который отдавал приказания, кому куда сесть, распоряжаясь встречей заокеанской кузины, и всей компанией проследовали в Бескудниково, где в блочной высотке на двенадцатом этаже располагалась наша квартира.

Здесь, осознав обречённость моей первой любви к Н., я вышла замуж за Борю. Отсюда, заплатив за лишение советского гражданства, улетела в Вену вместе с мужем, сынишкой, свекровью и её любимой собачкой. Каждый из нас имел при себе лишь один документ – визу, подтверждавшую следование предъявителя сей бумаги на историческую родину в государство Израиль. (Некоторые советские граждане почему-то в ту пору произносили это слово с ударением на последнем слоге – Израи́ль, возможно, высказывая этим свою ярую нелюбовь к еврейскому государству.)

За девять лет жизни вдали от Москвы много воды утекло в Москве-реке, да и в Гудзоне. После шести лет неудачного брака с Борей я развелась с ним и вышла замуж за Диму – из боярского рода Истратовых – и таким образом стала «американско-еврейской боярыней». Получив степень магистра по информатике, я устроилась на работу в Бруклинскую публичную библиотеку и начала продвигаться по карьерной лестнице.

За время моего отсутствия наша высотка изрядно выцвела, испачкалась и облупилась, но в целом ещё стояла крепко на земле, окружённая другими блочными уродцами, рождёнными в шестидесятые-семидесятые годы московского строительного бума.

Я с трепетом, на ватных ногах и вновь участившимся сердцебиением, ожидая всяческих неприятных запахов, вошла в лифт. Папа нажал кнопку двенадцатого этажа. Моё сознание, которое постоянно проводило параллели между «здесь» и «там», справедливо отметило, что местный лифт был значительно чище и пристойнее своего заокеанского собрата в бруклинском восьмиэтажном здании, где в районе Канарси, в жилом комплексе для людей с низким доходом, в ту пору проживали мы с мужем Димой и Гошкой. В бескудниковском лифте было довольно душно (по причине жаркой погоды), но по́том, мочой, кошками и псиной не пахло.

Мужчины занесли мои вещи в квартиру. Дверь нам открыла папина вторая жена – Роза, маленькая, уютная, симпатичная женщина шестидесяти лет…

В 1986 году в возрасте шестидесяти двух лет после долгой болезни умерла моя мама. На похороны меня так и не пустили, хотя перестройка тогда уже началась и термин «гласность» стали обсасывать и перемалывать во всех СМИ мира. На самом деле ветер гласности тогда ещё веял только из Кремля, а на местах всё оставалось прежним – закоснело-советским. На телефонный запрос в посольстве СССР, могу ли я поехать на похороны матери, я получила вежливый отказ:

– Милая девушка! Сочувствуем вашему горю, но ничем помочь не можем. Пока ничего не изменилось. Может быть, изменится через годик-два. А сейчас пустить вас в Москву не имеем права. (Так и произошло: меня пустили в Москву ровно через два года.)

За год до смерти мама, понимая, что силы её тают и что, быть может, это последняя возможность увидеться со мной и Гошкой, подала документы в ОВИР для поездки в Нью-Йорк. И ей, само собой, отказали. Так волею судьбы или, вернее, советской власти мы с мамой на этой земле больше не увиделись.

 

Настанет день, и мы друг друга встретим

На той черте меж Небом и Землей.

(«Разговор с матерью»)

 

Я Розу помнила только по фотографиям. Она меня тоже. Мы обнялись… нефальшиво, по-доброму, искренне стараясь принять новое сложное родство между падчерицей и мачехой. В жизни всё оказалось совсем не так, как в сказках о злой мачехе и бедной, доброй, угнетаемой падчерице. За три недели нашего с Гошкой пребывания в Москве моя мачеха проявила мирный, покладистый характер и трудолюбие Золушки. Она не роптала, каждый день драила квартиру, готовила завтраки и обеды и без устали, как естественную необходимость и дань вежливости и гостеприимству, принимала нескончаемый поток визитёров, приезжавших пообщаться со мной, а заодно и перекусить. А падчерица, то бишь я, выступая в роли заезжей принцессы, привередничала в еде, изображая приверженность к диете, ничего не делала по хозяйству, меняла недорогие, но всё же модные наряды, царила на домашних приёмах и знай себе разъезжала по театрам, родственникам, друзьям и знакомым, одаривая всех сувенирами.

Это всё было внешне-наносное, некая роль, которую я играла по ходу «спектакля» пребывания в Москве. На самом деле житьё в, казалось бы, моей квартире, без мамы и бабушки (бабушка умерла в 1982 году), да ещё не в моей комнате с лоджией, а в гостиной, куда меня определили папа с Розой, было не очень-то приятно и даже в первые несколько дней вызвало внутренний протест.

Ну вот, приехала… И тебе наглядно дали понять, что ты всего лишь гостья, и квартира не твоя, и не тебе выбирать комнату для спанья. В гостиной на диване перекантуешься!

К счастью, у меня хватило ума, такта и терпения оставить этот протест при себе, побороть недовольство и боль и, что называется, не возникать. Гошку определили в бабушкину комнату. Мальчику там было удобно и хорошо. Я его увезла в Америку полуторагодовалым ребёнком, и московских реалий он, естественно, не помнил и никаких привязанностей к столице и к нашей квартире не имел.

 

* * *

 

В первую ночь мне не спалось. Мешали назойливые мысли и тени прошлого.

В этой квартире я прожила четыре года. Здесь крутила романы, писала стихи, пробивалась в литературу, гужевалась и танцевала с друзьями, вышла замуж, родила сына и безуспешно (по причине пятого пункта) пыталась найти постоянную работу, достойную выпускницы филфака МГУ. В итоге зашла в профессиональный и гражданский тупик и ухватилась за спасительную американскую мечту. И что же? Сбылась моя мечта или нет? Стоило перекраивать всю жизнь, бросать родителей, резко выкапывать себя из родной почвы и пересаживать с подрезанными корнями в чужую землю? Да или нет?

В первую ночь моей поездки в Москву трудно было ответить честно и однозначно на этот вопрос.

На журнальном столике у дивана, на котором я спала, жужжал вентилятор. Кондиционеров в ту пору в обычных квартирах, не для привилегированных кадров элиты и партийной верхушки, не водилось. Вентилятору вторили комары-акселераты. Каким-то образом они ухитрились долететь до двенадцатого этажа. Нет, спать было абсолютно невозможно, просто невыносимо. Я зажгла свет и, как была в ночной рубашке, вышла в кухню. Папа ещё не спал, пил чай и увлечённо читал перестроечные новости в газете «Известия».

– Что такое, Лялечка? Непривычно тебе в гостиной на диване, да?

– Да нет, па. Всё нормально. Только комары достали. Может, мы их как-нибудь изведём?

– Сейчас будем изводить этих тварей. Я, знаешь ли, разработал особую методику по их ликвидации.

Папа работал начальником конструкторского бюро, и у него было много патентов на изобретения.

– Закрываем окна, зажигаем всюду свет и достаём обычный пылесос.

В двенадцать ночи мы с папой приступили к операции «Смерть комарам». Пылесос жадно, с беспощадностью экстерминатора засасывал насекомых-кровососов. На шум прибежали Роза с Гошкой и приняли оживлённое участие в их уничтожении.

– Вот здорово! И в моей комнате, и в моей! Дедушка, дай мне пылесос. Я тоже хочу убивать комаров, – кричал Гошка.

– Гриша, Гриша! Смотри, вот на потолке огромный комарище. Не упусти его! – вторила Гошке Роза.

Экстерминация комаров прошла успешно, если не считать разбитого плафона в бабушкиной комнате. (Это Гошка перестарался.) Около часу ночи мы наконец потушили свет, открыли окна и улеглись спать.

Завтра я попробую позвонить Н., – подумала я и на этой мысли уснула.

 

* * *

 

На следующее утро мы с папой стали разрабатывать программу моего трёхнедельного пребывания в Москве. Планы были весьма обширные, расписание довольно плотное и напряжённое. Прежде всего – поездка в крематорий Донского монастыря, где были захоронены урны мамы, обеих бабушек, одного дедушки – словом, всей нашей родни. Потом намечалось остальное: прогулки по родным местам на Патриарших прудах, Пресне и в Измайлове, походы в театр, цирк и в Кремль (для Гошки), в крутящийся ресторан «Седьмое небо», что в Останкинской башне, встречи с друзьями и родственниками, посещение сертификатных магазинов и, наконец, заключительный приём-обед, на который папа и Роза пригласили скопом родных и друзей, пожелавших повидать заморских гостей.

В. и М., у которых были советские автомобили (за давностью лет не помню, какой марки), предложили свои услуги. М. был человеком без определённых занятий и зарабатывал на жизнь частным извозом (как теперь говорят, «бомбил»), а также всевозможными делами и делишками, которые подворачивались. В. к тому же исполнял роль поставщика продуктов. Он с пренебрежением, достойным эпохи нехватки продовольствия и открытия мелких бизнесов, морально и физически запрятал диплом о высшем образовании и стал работать простым официантом в знаменитом ресторане «Прага». Это привилегированное, хоть и не престижное положение давало В. возможность покупать по сходной цене обычные и деликатесные продукты, которыми он и снабжал в избытке свою семью, а заодно и нашу.

Кто жил в то время в Москве, помнит, что продовольственные магазины, впрочем, как и промтоварные, зияли абсолютной пустотой, сравнимой разве что с послевоенной карточной эпохой. Как-то раз Роза послала нас с Гошкой за провизией в местный бескудниковский универсам. Чего-то ей не хватило для готовки, какой-то мелочи. На полках огромного магазина уныло стояли трёхлитровые бутыли-великаны с маринованными помидорами и более ни-че-го. Сколько же можно съесть маринованных помидоров, если нет ни мяса, ни хлеба! Покупатели вяло перемещались по территории универсама с пустыми тележками в надежде, что в одном из отделов выбросят хоть какое-нибудь мало-мальски удобоваримое съестное. В конце концов в мясном отделе выбросили отнюдь не аппетитные говяжьи кости с тошнотворными жилами и плёнкой. Народ радостно взревел и, лихо работая локтями, ринулся занимать очередь. Гошка чисто по-американски оценил ситуацию и спросил:

– Что случилось? У них sale (распродажа)?

– Ну да, Гошенька, это sale по-русски, – сказала я.

Зачем объяснять десятилетнему ребёнку, что в Москве – почти голод, тем более что у дедушки дома – полное продовольственное изобилие?

Знаменателен также был наш с Гошкой поход в аптеку за валерианкой в жёлтых таблетках. Этого старого, доброго, чудодейственного средства тогда в Бруклине на Брайтоне ещё не продавали. У меня с собой были только крупные купюры в рублях и доллары. Сдачи в рублях у аптекарши сразу не нашлось, и она попросила меня немного подождать. Я согласилась. Что было делать! А вот Гошка не преминул тут же задать ей естественный, логичный вопрос:

– А вы доллары принимаете? – чем завёл бедную женщину в тупик.

– Н-нет! Не принимаем! – ответила она шёпотом, оглянулась по сторонам и подозрительно на меня посмотрела. Мол, откуда взялась такая странная мамаша с не в меру любознательным сыночком. Вроде нормально говорят по-русски, на иностранцев не похожи. Не провокаторша ли? Я ничего не сказала, только дёрнула Гошку за рукав, чтобы помолчал и не подводил меня под монастырь, еле дождалась сдачи, сгребла мальчишку в охапку, и мы улизнули из аптеки – от греха подальше, ибо я всё ещё боялась «карательных акций» со стороны властей. Никак не могла привыкнуть к новым временам.

В тот год обмен валюты производился только в аэропорту Шереметьево и в Центральной сберкассе. Правда, можно было нелегально обменять рубли на сертификаты в некоторых местах общественного пользования. Кузен В. привёз меня к одному такому злачному месту и попросил обменять для него определённую сумму денег. Я, вообще-то, изрядная трусиха и стараюсь быть законопослушной гражданкой, тем более – иностранкой. К тому же я абсолютно лишена авантюрного начала, деловой жилки и задора от получения нелегальной прибыли. Мне совсем не хотелось «пачкаться», занимаясь подобными махинациями, но В., который снабжал нас продовольствием и возил меня по Москве, я отказать никак не могла. Трясясь от страха, что меня немедленно задержат, отправят в обезьянник и в «Бутырки» без суда и следствия, я спустилась в мерзкий туалет и в полусомнамбулическом состоянии, истекая холодным потом в жару, всё же произвела сию опасную операцию. Тогда мне казалось, что я сильно рискую. Теперь же, оглядываясь назад, я понимаю, что подобные сделки наверняка производились под крышей милиции, с которой менялы из общественных туалетов щедро делились.

 

* * *

 

Папа распланировал всё по дням и даже часам, не оставив мне свободного времени, чтобы побыть наедине с Москвой и со своими мыслями. Мне совсем не хотелось бродить по Пресне с сопровождающими лицами. Дом буквой «П» на Литвина-Седого, пруды, скамейки вдоль аллей, Краснопресненский парк культуры, Ваганьковское кладбище с кустами сирени – всё это было связано с Н.

Я ему позвоню, мы встретимся у прудов, посидим на нашей скамейке, вспомним школьные записки, ссоры, примирения, катание на лодке, первый поцелуй…

Эта мысль преследовала меня, но не так-то просто было её осуществить. Надо было вежливо избавиться от сопровождающих, остаться одной, найти телефон-автомат и набрать номер, который я помнила двадцать лет… Казалось бы, чего проще? Не получалось втиснуть в цепь суетных дел самое главное.

По предписанию, я, как иностранка, приехавшая по частному приглашению, должна была в течение первых трёх дней явиться для регистрации сначала в ОВИР, а потом уже в местное отделение милиции для временной прописки. И тут не обошлось без курьёзов. Отстояв длиннющую очередь в ОВИРе, мы с Гошкой явились в кабинет КГБ-шного чиновника (кажется, полковника) для регистрации и личной беседы. Чиновник нас принял довольно приветливо, чтоб не сказать ласково, выступив в роли этакого доброго «дяди самых честных правил», и завёл со мной беседу по душам. Предполагалось, что я буду «исповедоваться». Его интересовала общая картина русскоязычной диаспоры в Америке и подробности моей частной жизни: довольна ли я своим эмигрантским бытием, не хочу ли вернуться на родину, кем работаю, что думаю о перестройке, где мой первый муж и почему не приехал в Москву муж номер два. Вопросы были простые, ничего коварного я в подтексте не видела, поэтому несколько расслабилась и отвечала всё как есть. Ну, почти как есть. Мол, жизнью своей в Америке вполне довольна, хотя по-прежнему люблю родину и обожаю Москву. Политикой не интересуюсь, перестройке радуюсь. Получила степень магистра по информатике и работаю в публичной библиотеке. С первым мужем развелась, и его местопребывание мне неизвестно. Второй муж не приехал в Москву, так как у него ещё нет американского гражданства и паспорта.

– А мы и с грин-картой пускаем, – заметил полковник. (Как хорошо он осведомлён о процессе легализации и натурализации в Америке!)

– Мы этого не знали, а то бы муж непременно приехал вместе со мной, – заверила я чиновника.

Да уж, попадись вам в лапы без американского паспорта… Нашли дурака!

– А кем он работает, ваш второй муж? – вот и последовал коварный вопрос. Надо было выкручиваться.

Гошке было скучно сидеть на одном месте, слушая нашу неофициально-официальную беседу, и он решил вклиниться в разговор, чтобы показать свою взрослость и осведомлённость.

– Мой stepfather (отчим) Дима… – начал рассудительный ребёнок, который в школе считался одним из лучших учеников, но не успел докончить фразы, так как сразу же получил от меня под столом весомый, но незаметный полковнику толчок ногой.

– Мой муж работает инженером в одной частной фирме. Он – отличный специалист, и начальство его ценит, – дала я туманное пояснение. Не знаю, было ли известно полковнику, что Дима Истратов работал звукоинженером на вражеском радио «Свобода / Свободная Европа». И не просто работал. Дима уже тогда был заместителем главного инженера, одним из ведущих сотрудников отдела звукозаписи. Его знали в Нью-Йорке, Мюнхене, Лондоне и в Вашингтоне. Возможно, полковник был в курсе, но виду не подал и не стал уличать меня во лжи. Ведь цель его беседы, предположительно, состояла в том, чтобы, во-первых, прощупать почву, гожусь ли я на роль бруклинского осведомителя, во-вторых, он просто собирал информацию о бывших советских беженцах, проживавших за границей. Так, для статистики и общей картины.

К концу нашей беседы, которая изрядно затянулась, в кабинет полковника ворвался уставший от ожидания и обозлённый на советскую бюрократию В. и абсолютно беспардонно и бесстрашно заявил:

– Товарищ полковник! Может, хватит мурыжить мою сестру? Нам ещё надо в местное отделение милиции заехать и вечером – в театр.

Я обмерла. Снова накатила волна привычного, въевшегося в кожу страха перед КГБ.

Сейчас явится охранник, и нас с братцем загребут в участок.

Как ни странно, ничего такого не произошло. Чиновник отнюдь не возмутился и даже, наоборот, весьма миролюбиво произнёс:

– А мы уже закончили беседовать с мадам Тартаковской. (Точно помню: полковник назвал меня «мадам». И действительно, ну не товарищем же называть женщину из капиталистического зарубежья!) Можете её везти в театр. А в какой театр идёте? Вроде все лучшие театры на гастроли разъехались.

– Не все. У нас билеты в Цыганский театр, – выдохнула я с облегчением. Я постепенно привыкала, что перестройка и гласность – не только горячие темы для местной и международной прессы, но также самая что ни есть реальная жизнь. И первое и главное тому доказательство – факт моего приезда в СССР и безболезненная беседа в ОВИРе.

– До свидания, господин полковник! Приезжайте к нам в Нью-Йорк, – расхрабрившись, попрощалась я с представителем ОВИРа.

– Ну-ну! – только и сумел выдавить он из себя.

За стенами ОВИРа я устроила Гошке очередной нагоняй, чтобы «в чужой стране больше не влезал в официальные разговоры взрослых, если не хочет, чтобы у мамы были крупные неприятности». Ребёнок всё понял, осознал свою вину и впредь помалкивал. Чудесный у меня был мальчик!

После ОВИРа В. повёз меня в Бескудниково. Меня всё время куда-то везли, оберегали, охраняли, направляли, развлекали, ублажали. Это было, конечно, приятно и удобно, но, с другой стороны, чрезвычайно обременительно. Я была постоянно окружена людьми и никак не могла остаться одна, чтобы наконец зайти в телефонную будку и позвонить Н. Из дома звонить ему я всё же не решалась.

Начальник паспортного стола отделения милиции бескудниковского микрорайона, майор Х., при виде наших американских паспортов развёл в удивлении руками и даже с некой гордостью произнёс:

– Польские паспорта видел, болгарские тоже, ну и всякие другие из братских стран, а вот настоящие американские паспорта вижу в первый раз! М-да, сподобился. Мы быстренько вас тут оформим. Не волнуйтесь. Ждать не придётся.

В награду за благодушие и быстрый сервис я одарила его американской улыбкой «cheese» и шариковой ручкой с изображением флага США. Майор остался весьма доволен.

 

* * *

 

Все три недели телефон не умолкал. Звонила я, звонили мне. Родственники, друзья, знакомые, соседи. Те, кто когда-то был и не был в курсе моего отъезда, те, кто этот отъезд одобрял, и те, кто был настроен непримиримо против и в 1979 году осуждал меня. Позвонила университетская подруга Р.Г., с которой мы девять лет назад крупно поссорились по поводу моего решения эмигрировать. Я подошла к телефону, сказала «алё». Р.Г. меня не узнала или сделала вид, что не узнала.

– Попросите, пожалуйста, к телефону Мариам Хевелевну, – сказала она. (Так звали мою маму.)

– Мариам Хевелевны нет. Она умерла, – тихо сказала я. Р.Г. растерялась, не зная, как дальше вести разговор, попрощалась и повесила трубку. Приехать на встречу со мной она не решилась… или не смогла. Потом она рассказала нашей общей подруге Н.Ф., что я говорила по-русски с жутким акцентом. Во-первых, даже после тридцати пяти лет жизни в Америке я не стала говорить по-русски с акцентом, тем более «жутким», во-вторых, как она смогла определить мой «жуткий» акцент по двум коротким фразам? Истины ради хочу добавить, что Р.Г. родилась в Польше и, приехав в СССР в возрасте десяти лет, так и не избавилась от польского акцента. Видно, у неё на этой почве развился некоторый комплекс. А тут представился случай, как говорится, свалить с больной головы на здоровую.

Зато три другие подруги: Р.Т. – по школе, Н.Ф. – по университету и Н.С. – по работе – охотно встретились со мной в кафе. Р.Т. полностью одобряла мой отъезд и даже сама хотела эмигрировать, но так и не собралась. Все годы мы с ней переписывались через моих родителей. Н.Ф. была из сочувствующих эмиграции, но сама никуда ехать не хотела. Н.С., в связи с работой на Внешторговских курсах, сразу сказала мне, что переписываться не будем, «сама понимаешь почему». Я поняла её и не осуждала.

И вот, спустя столько лет, мы сидели за столиком московского кафе. Где тридцать лет, там и сорок. Мы мало изменились внешне, разве что седина упрямо пробивалась сквозь наши крашеные волосы. Но психологические и душевные перемены были огромны. Я поведала вкратце свою эмигрантскую одиссею, от истоков до плавного впадения в новое семейное счастье и в то, что называют lower middle class бытие (низшая ступень среднего класса). (До высшей ступени среднего класса – upper middle class – я, спустя тридцать пять лет, так и не дотянула.) Не утаила и того, что в самом начале иммиграции, из-за неустройства быта и кошмара жизни с первым мужем, порой даже подумывала о том, чтобы свести счёты с жизнью. Они рассказали мне о своей растерянности, планах и надеждах, связанных с крутыми виражами страны на пути из закрытого, нищего, социалистического общества в пока столь же нищее, полуоткрытое, полукапиталистическое.

Я смотрела на своих подруг и вспоминала молодость, с вечеринками и гулянками до двух ночи и танцами под магнитофонные записи и пластинки Тома Джонса, Дина Рида, Адриано Челентано, Валерия Ободзинского и других певцов, популярных в шестидесятые  и семидесятые годы. Моя первая любовь к Н. была постоянна и неизменна. Он появлялся и исчезал… на полгода, на год. Я искала ему замену, и, как только эту замену находила, он вновь появлялся, и всё начиналось по новой. Я воспринимала эту любовь-благо, любовь-наказание со всей серьёзностью своей не в меру чувствительной натуры. Состояние влюблённости было для моего существования постоянной доминантой. Я не мыслила себя без любви. Эмоциональные подъёмы и спады выжимали из меня все соки. Как жаль мне было теперь напрасно пролитых слёз и часов, проведённых в рабской прикованности к телефону: позвонит или не позвонит. Однако положительным элементом и конечным продуктом моей «великой» и обречённой любви всё же являлось творчество, любовная лирика.

 

Холодных слов стальную бронь,

Беспомощную ложь

Забудь. Дай мне в твою ладонь

Упрятать пальцев дрожь.

(«Письмо»)

 

У меня дрожали пальцы, когда наконец-то в перерыве между заходом в сертификатный магазин и очередным визитом к родственникам я сумела остаться в одиночестве, нашла телефонную будку и позвонила Н. Трубку долго никто не снимал. Пока раздавались длинные гудки, я думала о том, как он подойдёт к телефону и удивится моему звонку. Как я спокойным, уверенным, благополучным, невлюблённым голосом скажу ему, что вот, мол, приехала из Нью-Йорка погостить. Как он обрадуется и назначит мне свидание. Как… К телефону подошла его заспанная жена. Я растерялась и повесила трубку.

Господи! Я совсем забыла о жене, которая, скорее всего, будет каждый раз подходить к телефону, оберегая свой домашний очаг. Но я вовсе не собираюсь нарушать их семейную идиллию. У меня – прекрасный муж Дима, умный, харизматичный, талантливый. Моя любовь к нему давно перекрыла чувство к Н. Оно – лишь память о любви, не более. Я просто хочу его увидеть! Увидеть, вспомнить, поговорить… Имею на это право. Ведь у нас с Н. – общее прошлое, когда жены ещё не было. Сначала была я, потом она. И никто и ничто не может мне запретить его увидеть. Ни жена, ни подспудное чувство вины. Да и нет у меня никакого чувства вины! Что же делать? Попросить позвонить кого-то другого, например кузена В. или М., чтобы позвали Н. мужским голосом? Нет, не хочется перед ними раскрывать свои тайны. И вообще, это как-то дёшево и даже пошло. Попробую всё же сама… завтра. А если и завтра не получится? Должно получиться! Иначе зачем…

 

* * *

 

Р.Т. пригласила нас с папой и Гошкой в гости. К тому времени все сувениры я уже раздала и, чтобы не приходить к друзьям и родне с пустыми руками, заехала в сертификатный магазин и накупила там чаю, кофе, сахару, печенья и шоколадных конфет. Продуктам питания народ радовался не менее, а скорее более, чем сувенирам. Посидели у Р.Т. на моей любимой Пресне. Поговорили о жизни в Америке. Отец Р.Т., красивый седовласый старец, пытался с моей помощью ответить себе на мучительный еврейский вопрос: ехать или не ехать? А если ехать, то куда: в Израиль или Америку? Я в Израиле не была и агитировала исключительно за Соединённые Штаты. Видно, моя агитация не была убедительной, так как спустя пару лет он вместе с женой уехал в Израиль.

Приглашены были также наша общая школьная подруга Е.В. и учительница русского языка и литературы в десятом классе Л.М. Е.В., филолог, выпускница романо-германского отделения МГУ, в 1979 году была настроена весьма просоветски и о моём предполагаемом отъезде я ей не сообщила, а Л.М. не только была в курсе, но всячески вдохновляла меня на «эмигрантский подвиг». Помню, как она с жаром убеждала: «Не бойся никакой грязной работы! Если начальник велит помыть пол в офисе, не возражай, спрячь своё филологическое эго и вымой пол».

Приглашены были также наша общая школьная подруга Е.В. и учительница русского языка и литературы в 10 классе Л.М.

К счастью, мыть полы в Америке мне пришлось только в собственной квартире.

В 1988 году Л.М. получала пенсию и работала, что называется, parttime. (Да простят мне пуристы русского языка употребление американизмов. Как писал Пушкин: «Шишков, прости! Не знаю, как перевести».) Пребывание на пенсии в любой стране сопряжено с уровнем бедности. В перестроечной России это ощущалось особенно сильно. Пенсию, да и зарплату, иногда не платили по полгода. На мне был летний хлопчатобумажный костюм (юбка и жакет) и вязанная крючком, кружевная, старенькая, но всё ещё красивая кофточка с коротким рукавом. Л.М. посматривала на мою кофточку с одобрительным блеском в глазах.

На мне был летний хлопчатобумажный костюм (юбка и жакет) и вязаная крючком, кружевная старенькая, но все еще красивая кофточка с коротким рукавом.

– Какая у тебя прелестная кофточка! – сказала моя любимая учительница.

– Вам нравится, правда? – ответила я и, ничтоже сумняшеся, встала из-за стола, пошла в другую комнату, сняла с себя кофточку (благо у меня оставался на теле жакет, и не пришлось потом ехать в Бескудниково в нижнем белье) и подарила учительнице. Всё произошло просто и естественно, и ни учительница не чувствовала себя бедной родственницей, которую одарили старой шматой, ни я не ощущала себя этакой богатенькой иностранкой, типа грузина в анекдоте, который вместо чаевых лихо бросает гардеробщице в ресторане фразу: «Палто нэ надо!»

 

И вот мы втроем (Р.Т., Е.М. и я) поехали на встречу к обожаемой учительнице.   Елена ЛИТИНСКАЯ. Попытка возвращения. Воспоминания 

* * *

 

Поехала я также на встречу с другой учительницей русского языка и литературы, С.Ф., ещё более любимой. Она была классным руководителем нашего девичьего, неофициально гуманитарного коллектива. Официально, для РОНО, мы числились швеями-мотористками. Целый год нас обучали кройке и шитью, что, кстати, весьма практично для женщин. В нашей семье шить никто не умел: ни мама, ни обе бабушки. Разве что носки заштопать. Я попросила родителей приобрести электрическую швейную машину «Тула», осознавая всю пользу и, можно сказать, необходимость кройки и шитья, но, как ни старалась, любовью к этому творческому занятию так и не прониклась. Я оказалась генетически абсолютно бесталанной портнихой и, кроме фартука и ночной рубашки, никаких швейных изделий для себя за всю жизнь так и не сотворила.

Именно благодаря С.Ф. я поняла, что моё призвание – русская литература. С.Ф. наши девочки обожали. Яркая внешне (крупная, красивая), артистичная (пела и играла на гитаре), высокообразованная, к тому же либерально-демократических взглядов, расцветших во времена хрущёвской оттепели, она была для меня, как и для многих учеников, предметом восторга и подражания, настоящим идолом юности. И вот мы втроём (Р.Т., Е.М. и я) поехали на встречу к обожаемой учительнице, куда-то на окраину Москвы. (Е.М. была одна из немногих девочек нашего класса, которая не только знала, что я собралась в Америку, но на первых порах эмиграции скрасила моё одиночество, заочно познакомив меня в Нью-Йорке со своей подругой и коллегой по театральной студии О. А с О. мы сразу подружились и сохранили дружбу на долгие годы.)

Добираться до С.Ф. надо было от конечной станции метро ещё минут сорок автобусом. Разведясь с мужем, С.Ф. поселилась в отдалённой новостройке, настоящей тьмутаракани, но, слава богу, в отдельной однокомнатной квартире. Я, как обычно, захватила с собой съестные припасы: банку кофе и пачку чая. Говорили мы долго и много. С.Ф. была, как и многие представители российской интеллигенции, окрылена перестроечными реформами и гласностью, полна надежд на прекрасное будущее.

– Чем живёшь ты там, Леночка, в своей Америке? Чем дышишь, к чему стремишься? – спросила меня С.Ф. с некоторым пафосом.

– Чем живу и дышу? Дышу морским воздухом и просто живу… сегодняшним днём, – ответила я весьма буднично, но честно.

– Ну да. Ну да! – сказала С.Ф. – Может, мы тоже здесь когда-нибудь сможем просто жить и дышать.

Спустя несколько лет С.Ф. прониклась христианским учением, стала преподавать риторику и эстетику в православной гимназии, написала книгу о том, как пришла к вере, и «Книгу для чтения с детьми в школе и дома. Введение во храм слова».

 

Софья Филипповна, Софья Филипповна!

Сесть бы нам с вами в деревне под липами,

В русской глубинке, в дальнем селе,

Чтобы на струганном свеже столе

Передо мною, Софья Филипповна,

Вы б разложили свою религию.

(«С.Ф.И.»)

 

Ученики её по-прежнему боготворили. Умерла она двадцать лет спустя, в мае 2008 года. Перед смертью, в безволии полусознания, по настоянию дочерей своих и духовника, отца Михаила, она приняла монашеский постриг под именем инокини Глафиры. Мои одноклассницы рассказывали, что её лицо в гробу было прикрыто чёрным покрывалом с крестом по ткани. Так распорядились церковники. На похоронах было человек триста-четыреста, настоящее паломничество. Отпевание длилось мучительно долго. Одни падали в обморок от духоты и напряжения, другие еле стояли на ногах, хотели покинуть храм, но не могли прорваться сквозь толпу молящихся, третьи ползли к гробу, чтобы приложиться губами к тёмным крестам на покрывале инокини Глафиры. Священник ни слова не сказал о том, что умерла педагог милостью Божьей – Софья Филипповна Иванова. Отпевали лишь предсмертную её ипостась – инокиню Глафиру.

 

* * *

Под конец нашего с Гошкой пребывания в Москве папа с Розой устроили званый приём-фуршет в нашу честь. Пригласили друзей, родню, соседей. Стол ломился от Розиных блюд, приготовленных из продуктовых закромов ресторана «Прага». Первой пришла соседка по этажу С. – начальница московской грузовой таможни. Та самая, строгая и неумолимая С., перед властью которой трепетали все беженцы и репатрианты семидесятых-восьмидесятых годов. А в нашей семье её не только не боялись, но между нами неожиданно сложились самые добрые человеческие отношения. Началось с того, что, когда мы переехали в Бескудниково, С. взяла добровольное шефство над переменой декораций нашей квартиры и совсем недорого продала нам свой новомодный, только-только приобретённый, кажется, румынский гарнитур с полированной стенкой, журнальным столиком и другими прибамбасами. (Купить такой гарнитур в обычном мебельном магазине без записи и многомесячного стояния в очереди и, само собой разумеется, надлежащих связей у папы не было никаких возможностей.) А у С. были возможности менять мебель почти так же часто, как наряды, что она и проделывала решительно, легко и с энтузиазмом. Красиво жила наша соседка С.!

Приложив руку к обустройству нашей квартиры, С. стала по-дружески захаживать к нам вечерами на чай. За разговорами была сброшена маска суровой советской чиновницы и открылась обычная сорокадвухлетняя женщина, разведённая, ранимая, преодолевающая татарско-мусульманские препоны и запреты на свободную любовь и личное счастье. Когда мы с Борей и Гошкой собрались в Америку, она с особым пониманием отнеслась к этому решению и помогла нам быстро и без проблем пройти грузовую таможню и отправить багаж малой скоростью. А после нашего отъезда С. прониклась чувствами моих родителей, помогала им, чем могла, и вместе с плачущей мамой читала и перечитывала мои письма. Она была в курсе всех радостей и печалей первых лет моей эмиграции.

Мы с ней обнялись, всплакнули, вспомнив маму, и на несколько мгновений так и застыли в объятиях друг друга. Одна из гостей, мамина подруга юности и журналистка газеты «Известия» Э.М., хмыкнула:

– Смотрите, смотрите! Они не могут разжать объятия. Что это за любовь такая!

– Вам этого не понять, – парировала я.

Приехала моя тётя Зина (папина родная сестра) вместе с сыновьями, моими двоюродными братьями: тридцатитрёхлетним Сашей и двадцатилетним Максимом. С Сашей мы вместе росли в коммуналке на Электрозаводской. Я помогала няне его «воспитывать»: кормила, высаживала на горшок, рассказывала сказки и на даче с риском для наших жизней катала двухлетнего ребёнка на раме своего велосипеда «Орлёнок». В 1979 году, когда Саша приехал со мной попрощаться, моё последнее слово было, как ни странно, «пока», хотя мы оба предполагали, что расстаёмся навсегда. И вот это легкокрылое «пока» долетело до океана и, прилетев обратно в Союз, обернулось столь же лёгким и радостным «привет». Объятия с Сашей тоже были долгими. Но тут уж никто комментариев не отпускал. Я с места в карьер предложила Саше эмигрировать в США.

– Саш! Всю семью я на себя взять не могу, но, если ты захочешь эмигрировать, я вышлю тебе приглашение. Поживёшь у меня, устроишься, начнёшь новую жизнь. Потом своих вызовешь. Ты как-никак программист. Я слышала, что ты попросту прозябаешь, приторговывая вместе с Максимом какими-то инструментами.

– Спасибо, Лялечка! Я, конечно, прозябаю, но эмигрировать ещё не готов. На это нужны душевные силы. У меня их попросту нет. Может, потом когда-нибудь мы вернёмся к этой теме.

Мы вернулись к этой теме через несколько лет. Сначала в Америку в 1992 году приехали папа с Розой, потом, в 1994 году, и тётя с Сашей. За ними последовал Максим с молодой женой Катей. Тётин муж Костя ехать в Америку наотрез отказался. Он считал, что ему, русскому человеку, эта еврейская эмиграция не нужна. Уж как-нибудь доживёт свой век на родине. И дожил, совсем один…

Приехала моя троюродная сестра Марина с матерью, тётей Лизой. Маринка к тому времени вышла замуж и родила дочку Машеньку. Она выглядела раздобревшей и довольной своей жизнью. Даже бросила такую многозначительную фразу (не из газет ли?), что, мол, для эмигрантов настало время возвращаться на родину. Я помолчала, задумалась на секунду, улыбнулась и, сама удивляясь своей чёткой решимости, ответила:

– Нет, Мариночка! Не настало ещё такое время и вряд ли настанет.

И в этот момент я почувствовала, что ужасно устала от поездки в свою любимую Москву.

 

Мы встретились за чаем и вином.

Привычное российское застолье.

А мысль, уродлива и крохотна, как гном,

На цыпочках шептала об одном:

«Зачем, зачем? Пустое всё, пустое…»

(«Встреча»)

 

Мне вдруг безумно, безумно захотелось вернуться в однообразно красно-кирпичный, некрасивый и глубоко провинциальный, с брайтоновским кичем и грохочущим сабвеем Бруклин. Очутиться снова в отнюдь не благополучном районе Канарси, где меня ждали муж Дима, не самая уютная квартира, старая, с подбитым боком машина «Шевроле Малибу-Классик» и работа в районной библиотеке.

Ещё несколько дней, и всё… – подумала я с облегчением. – Но ведь я так и не дозвонилась Н.… Завтра. Завтра уже точно дозвонюсь, во что бы то ни стало.

Между тем наша бескудниковская квартира бурлила гостями. Они приходили, вкушали от Розиных блюд, что-то мне говорили, и я, разгорячённая, возбуждённая, что-то им отвечала, рассказывала об Америке и Бруклине. Даже, кажется, целую речь толкнула о преимуществах американского образа жизни перед советским – правда, без броневика и трибуны. Некоторые родственники просили пригласить их в гости. Я надавала много поспешных обещаний, большинство которых, к стыду своему, так и не сумела исполнить.

Гошка с важным, покровительственным видом бегал в маленькую комнату, доставал из чемодана жевательную резинку и шариковые ручки и раздавал их окружающим. Ребёнок был в центре внимания, и ему безумно нравилась роль этакого щедрого заморского гостя. Саша и Максим принимали жвачку с полуулыбкой, приговаривая:

– Ну вот, началась «раздача слонов».

– Слоны живут в Африке и ещё в Индии, – заметил к слову мой образованный сын, не поняв иронии и юмора родственников, и тут же попросил дедушку сводить его в зоопарк.

– В зоопарк мы не пойдём, Гошенька. Московский зоопарк сейчас в загоне. Не до зверей нашему государству. Людей бы прокормить. Зато у нас есть билеты в цирк. Там слоны, и львы, и тигры. Ты цирк любишь?

– Я не знаю. Мама меня в цирк ещё не водила. Слоны, львы и тигры – это интересно. Давай пойдём!

К двенадцати часам гости стали расходиться. И вновь объятия, поцелуи, обещания писать если не письма, то хотя бы посылать открытки.

Со многими из пришедших я так больше и не встретилась и вряд ли уже в этой жизни встречусь. Россия, Германия, Израиль, Америка. Раскидала нас жизнь по городам и странам земного шара. С тех пор прошло двадцать пять лет – треть средней человеческой жизни. Многих, кто тогда приехал в Бескудниково, уже нет на свете.

 

* * *

 

В эту ночь мне почти не спалось. Под утро я всё же задремала, и мне приснился кошмарный сон, будто нашу квартиру в Канарси обокрали: вынесли телевизор, видеомагнитофон, все наличные деньги и мои ювелирные украшения. Естественно, в тот же день я позвонила в Нью-Йорк Диме.

– Димочка, как ты там? Я очень скучаю. Всё ли в порядке? Мне приснилось, что нас обокрали.

– Я тоже по тебе скучаю, Леночка, и очень тебя люблю. Не волнуйся и спокойно отдыхай! Всё в полном порядке. Посуду мою, квартиру убираю, пустые бутылки выбрасываю. Стараюсь, как могу, поддерживать порядок.

– Ну, слава богу! А то я уже себе такую сюрреалистическую картину нарисовала. Ещё немного, ещё чуть-чуть, и мы прилетим домой.

Разговор с Димой должен был успокоить меня. Должен был. Но я знала, что обладаю способностью видеть провидческие сны, и где-то, подспудно, чувствовала, что в Бруклине произошло нечто неприятное или, может, даже ужасное, касающееся нашей семьи. Это чувство отравило последние дни моего пребывания в Москве. Словно антипод чеховским трём сёстрам, которые повторяли: «В Москву, в Москву!», я мысленно повторяла: «Из Москвы в Нью-Йорк! В Нью-Йорк!» Последние дни в Москве тянулись бесконечно.

Я уже не хотела ни с кем встречаться и говорить по телефону. Только позвонить Н. и увидеть его! Я ни о чём другом и думать не могла. Неужели нам так и не удастся встретиться? Зачем я вообще приехала в Москву? Как я устала от всей этой беготни и суеты!

Помню, что мы с папой и Гошкой ходили в цирк, но подробности циркового представления расплылись и разбежались по сторонам вместе с тиграми, львами и слонами.

 

* * *

 

За несколько дней до отлёта я решила (и сумела, вырвавшись из дружеских объятий) побродить одна по Пресне и центру. Взяла такси и доехала до Краснопресненских прудов. Пруды обмельчали и покрылись тиной. Видно, не до прудов было в то время правительству Москвы. Скамейки, на которых мы сиживали с Н., облупились и нуждались в покраске. Стоял июль: отцвела черёмуха, отлетел тополиный пух – символы наших свиданий. Я бродила по знакомым переулкам в поисках лиц из моего детства и отрочества. Тщетно! Ни одного знакомого лица. Всё больше попадались молодые женщины с колясками и старушки в платочках. Моё поколение переехало в иные районы, исчезло, испарилось…

Я села на «Аннушку» и доехала до метро Краснопресненская, оттуда доплелась до площади Восстания и потом по Садовой до Спиридоновки. Заглянула во двор нашего дома, оттуда вышла на Патриаршие пруды и на Малую Бронную, где когда-то жили хлебосольные дядя Миша и тётя Рая, у которых мы часто столовались в голодные послевоенные годы. Наш двор на Спиридоновке показался мне удивительно маленьким, грязноватым и ничем не примечательным, кроме того, что я здесь прожила первые семь лет.

Внутрь дома я не вошла, да и зачем, кого я здесь спустя тридцать три года буду искать? Кого я узнаю и кто узнает меня?

Я кружила по аллеям Патриарших прудов, смотрела на дом со львами, который меня завораживал в детстве, и вспоминала, как я каталась по льду на своих первых коньках и потерялась в толпе. Потом, конечно же, воспоминания детства перебил булгаковский роман «Мастер и Маргарита».

Интересно, на какой скамейке сидели Берлиоз с поэтом Бездомным, когда к ним подошёл Воланд?

Хорошо было бродить и думать одной, без родных и друзей, которые щедро предлагали мне свои услуги и, увы, бесцеремонно распоряжались моим ограниченным в московском пространстве временем. Представилась ещё одна возможность позвонить Н. На сей раз к телефону подошла его дочь, двадцатилетняя девица.

– Здравствуйте! Позовите, пожалуйста, Н.Н., – сказала я совсем неуверенным голосом.

– А кто его спрашивает? – прозвучал любопытный, несколько нахальный голосок.

– Меня зовут Елена. Мы с вашим папой учились в школе до девятого класса, и я хочу пригласить его на встречу бывших учеников, которая состоится… послезавтра.

– А… Понятно. Папы нет дома. Они с мамой на даче. И в ближайшее время в Москву не собираются.

– Спасибо! Очень жаль! Когда увидите папу, передайте ему, пожалуйста, что я звонила.

– Непременно передам, – заверил меня юный голосок.

Не передаст. И правильно сделает. Я бы тоже не передала. Звонит какая-то незнакомая тётка, просит папочку и несёт ахинею насчёт встречи одноклассников в разгар июльской жары. Вот и всё! Дозвонилась. И не встретимся. Точка. Неугодна Небесам наша встреча. Значит, так тому и быть. Стало обидно, но одновременно как-то легко и свободно, что ли. Не надо больше нервничать, и не придётся обманывать мужа. Так что, Димочка, ты зря волновался.

Глаза закрою… Как безлики лица
Моих кумиров. Из стихов-могил
Все те, кто в юности меня любил,
Глядят, глядят… И пусты их глазницы.
(«Мой милый друг, быть может, я старею…»)

 

Я спохватилась, когда на часах уже было одиннадцать вечера. Плестись обратно до метро мне не хотелось.

Да и чувствовала я себя в метро несколько странно, словно межпланетный корабль, зависший между Небом и Землёй. Ни взлететь к звёздам, ни приземлиться. Вроде знакомая и даже любимая станция Маяковская, но куда ехать-то? Нет больше в этом городе ни моего дома, ни работы, ни учёбы. И любви бывшей тоже нет. Отдыхает на даче. Чужестранка я, инопланетянка. Состояние отчуждённости и непричастности к нынешней Москве усиливалось ездой по кольцу. В никуда. Нет, на метро я точно не поеду.

Не поймав такси, я, расхрабрившись, «проголосовала» и взяла «левака». Мы помчались по тёмным, полупустынным улицам через Новослободскую по Дмитровскому шоссе. У меня в сумочке был паспорт и куча денег. Зачем я всё это таскала с собой, ума не приложу. Повезло. «Левак» оказался приличным человеком: не ограбил меня и благополучно довёз до дома.

– Сколько я вам должна? – спросила я неуверенно.

– А вы что, не москвичка? Не знаете наших расценок?

– Я, вообще-то, москвичка, но давно не была в столице.

– Ну, пятёрку дают, – подумав, ответил мужчина. (В то время пятёрка, думаю, равнялась теперешним нескольким тысячам рублей.)

Я полезла в сумочку за кошельком, и оттуда на сиденье выпала во всей своей заграничной привлекательности пачка сигарет «Мальборо». Кому-то я её, кажется, хотела подарить в этот день, но не получилось. Мой «левак» с восторгом посмотрел на сигареты. Его глаза засветились, словно фары автомобиля. Я всё поняла.

– Курить хочется, да? – спросила я.

– Хочется!

– Берите, берите всю пачку! И вот ещё деньги…

– Да вы что! Уберите деньги! Вы знаете, сколько сегодня стоит в Москве пачка «Мальборо»?

– Не знаю. Да и не хочу знать. Курите на здоровье. Спасибо!

На том и разошлись. Я вылезла из машины.

Вокруг – ни души. Прямо-таки страшновато. Наша блочная высотка упиралась в чёрное небо, на котором разлеглась Большая Медведица. Видно, она охраняла меня в эту июльскую ночь.

Я прыгнула в лифт и благополучно поднялась на двенадцатый этаж.

Наконец наступил день отлёта. Прощание с папой и роднёй не было грустным. Хоть они и говорили, что не собираются эмигрировать в Америку, так как в Союзе началась новая жизнь, которая очень скоро даст прекрасные плоды, я почему-то была уверена, что если и вырастут прекрасные плоды, то совсем нескоро, а пока придётся пройти через годы голода, страха и больших разочарований. Всё это, несомненно, вынудит папу и Розу принять решение эмигрировать.

 

* * *

 

В аэропорту JFK меня встречал Дима. Но, боже мой, в каком плачевном виде! Его правая нога была в медицинском сапоге, который надевают, если при переломе вовремя не наложили гипс. Дима опирался на палку и улыбался виноватой, вымученной улыбкой нашкодившего подростка. Всё же он приехал на своих ногах, хоть одна и была сломана. Мы поцеловались и сели в такси. Я вопросительно посмотрела на мужа. Давай выкладывай, что случилось!

– Леночка! Я тебе ничего не сказал по телефону, потому что не хотел портить твой отпуск. Ты всё равно бы не смогла мне помочь. Ничего страшного не произошло. Просто наша машина была в ремонте, а мне позарез надо было ехать на запись в Нью-Джерси. Я попросил машину у Б.Б. Ехал в темноте домой, ветровое стекло запотело, а я не знал, какую кнопку в этой старой колымаге надо нажать. Пока несколько секунд искал кнопку, врезался в бетонный разделитель хайвея. Машина – на свалку. Ну, и ногу сломал. Пришлось мне купить Б.Б. подержанную машину. Починка обошлась бы дороже. У нас в банке осталась только одна тыща долларов. Ты на меня не сердишься?

– Нет, не сержусь! Хорошо, что только ногу сломал, а не голову.

– А ты… ты его видела?

– Кого? Ты, наверное, хочешь спросить, встречалась ли я с Н.? Нет, не встречалась! Let bygones be bygones (кто старое помянет…). Давай закроем эту тему раз и навсегда. Лучше подумаем, как раздобыть денег. Может, съездим поиграть в Атлантик-Сити?

– Неплохая идея.

Мне не хотелось упрекать мужа в первый же день приезда, хотя я прекрасно понимала, что тут не обошлось без состояния подпития за рулём. Вечная история. Но об этом я уже писала раньше в воспоминаниях «Потомок бояр Истратовых. Исповедь жены».

Да, дорого обошлась мне поездка на родину. Но я ни о чём не жалела. Надо было слетать в Москву, повидать всех и вся, чтобы окончательно добить ностальгию. Чтобы понять: та, другая Елена осталась в юности. Так случилось, так легла карта, так распорядились звёзды, и ничего с этим не поделаешь. Правильно я поступила, когда уехала из Союза, или нет, теперь не имеет значения. Настоящее должно вытекать из прошлого, а я прервала это естественное течение и поменяла русло реки. Моё настоящее самостоятельно и независимо от прошлого. Для таких, как я, возврат в прошлое невозможен, даже если когда-нибудь изобретут дьявольски умную машину времени. Моего прошлого больше нет. Оно – в царстве теней и призраков. Их нельзя ощутить, к ним невозможно прикоснуться. Они нематериальны и не имеют запаха. Их можно лишь увидеть во сне.

Я, теперешняя сорокалетняя русская американка, в Москве – заокеанская гостья, говорящая по-русски и пишущая русские стихи. В гостях хорошо, а дома лучше. И дом мой – в Бруклине, у океана.

 

Люблю тебя, мой новый город,

Твой неприметный антураж,

И тучных чаек вечный голод,

И Sheepshead Bay, и шумный пляж…

(«Мой город Бруклин»)

 

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Елена Литинская

Елена Литинская родилась и выросла в Москве. Окончила славянское отделение филологического факультета МГУ имени Ломоносова. Занималась поэтическим переводом с чешского. В 1979-м эмигрировала в США. В Нью-Йорке получила степень магистра по информатике и библиотечному делу. Проработала 30 лет в Бруклинской публичной библиотеке. Вернулась к поэзии в конце 80-х. Издала 10 книг стихов и прозы: «Монолог последнего снега» (1992), «В поисках себя» (2002), «На канале» (2008), «Сквозь временну́ю отдаленность» (2011), «От Спиридоновки до Шипсхед-Бея» (2013), «Игры с музами» (2015), «Женщина в свободном пространстве» (2016), «Записки библиотекаря» (2016), «Экстрасенсорика любви» (2017), «Семь дней в Харбине и другие истории» (2018), "У Восточной реки", (2021), "Понять нельзя простить" (2022), "Незабытая мелодия" (2023) Стихи, рассказы, повести, очерки, переводы и критические статьи Елены можно найти в «Журнальном зале», http://magazines.russ.ru/authors/l/litinskaya, периодических изданиях, сборниках и альманахах США и Европы. Елена – лауреат и призёр нескольких международных литературных конкурсов. Живет в Нью-Йорке. Она заместитель главного редактора литературного журнала «Гостиная» gostinaya.net и вице-президент Объединения русских литераторов Америки ОРЛИТА.

12 Responses to “Елена ЛИТИНСКАЯ. Попытка возвращения. Воспоминания”

  1. Леночка, всегда читаю тебя с удовольствием!♥ ♥ ♥

  2. avatar Ирина says:

    Поставила под текстом галочку – “нравится”, но, конечно, эта галочка – просто одна сотая от того впечатления, которое на меня произвел рассказ. Как точно, как верно и безо всяких прикрас он написан. “Окончательно добить ностальгию”, закрыть навсегда тему старой любви – и к мужчине, и к Москве – обо всем этом сказано откровенно и бесповоротно. Даже до некоторой степени – беспощадно. Так может говорить сильный человек и прирожденный, настоящий писатель.

    • avatar Елена Литинская says:

      Дорогая Ирочка! Спасибо тебе за такой щедрый отклик! Да, можно добить ностальгию по любимому некогда человеку и по новой Москве, в которую я теперь не вписываюсь. Но невозможно, увы, убить ностальгию по юности, которая прошла в той далёкой, прежней Москве, как ни пытайся.

  3. avatar лазаренко ольга says:

    Грустно. Лаконично и талантливо, как у Чехова. И все равно остается вопрос: а может не надо было уезжать?

    • avatar Елена Литинская says:

      Олечка, спасибо дорогая за такую высокую похвалу моих воспоминаний! Может, и не надо было уезжать, но я ведь повернула течение своей реки-жизни, и после этого рокового поворота уже невозможно ответить на этот вопрос. Об этом я пишу в заключение своих воспоминаний. Теперь мой город – Бруклин и мой дом на берегу океана, хотя я по-прежнему люблю Москву и моих друзей детства и юности. К тому же мой родной язык – русский, на нем я и пишу. Когда пишу по-английски, не ведёт меня божья рука, никак не ведёт! Вот такая история…

  4. avatar лазаренко ольга says:

    Леночка! Зря я насыпала соль на рану,нельзя время и события развернуть.Это твоя жизнь.Как получилось, так, вероятно и надо.Нас ведет по жизни интуиция и свой ангел хранитель. Но я сопереживаю тебе. Успехов тебе, Лена.

    • avatar Елена Литинская says:

      Олечка! Ты не насыпала соль на рану. Ты просто задала обычный вопрос, который задают эмигрантам друзья и знакомые, да и сами они себе его задают. Что касается интуицмм (ангела хранителя) я думаю, что если мы её/его слушаем, всё получается, как надо. Если игнорируем, тут-то и совершаем ошибки.

  5. avatar Дима says:

    Леночка,
    Ангел-хранитель постарался —твои замечательные стихи и проза появились, а новые уже на подходе.
    Спасибо за рассказ.

    • avatar Елена Литинская says:

      Димочка, спасибо за то, что мои проза и стихи замечательные! Слушай своего ангела хранителя, и у тебя всё будет замечательно.

  6. avatar Евгений says:

    Елена (Григорьевна)! Ваш несомненный талант вкупе с богатой биографией способствовали созданию замечательного произведения, прочитанного мною с удовольствием.
    Спасибо Вам!

Оставьте комментарий