Елена Дубровина. О литературном направлении первой волны эмиграции
1. НЕМНОГО ПРЕДЫСТОРИИ
Метафизика была первой наукой, которая ближе всех других дисциплин вела к познанию божественных начал. В 1597 году был опубликован главный философский труд испанского философа Франциско Суареза (1568-1617) «Метафизические рассуждения», который определил на два столетия вперед пути развития европейской философии. Немецкий теософ и христианский мистик Якоб Беме (1575-1624), пытался понять и осмыслить положение человека в мире, его высшее назначение как «чада Божия», проникнуть в сущность человеческого духа. В начале ХIХ в. в России, в мистически настроенных кругах труды Я. Беме пользовались большой популярностью и переводились на русский язык. Горячим последователем Беме был русский религиозный философ Николай Бердяев. Начало XX-ого века совпало в России с религиозно-философскими поисками ответов на вечные вопросы жизни и смерти. «Ничто так не волнует душу, тем более душу поэта, как тема смерти», — отмечал поэт Дмитрий Кленовский в статье «Оккультные мотивы русской поэзии», напечатанной в 1953 г. в журнале «Грани». Поэтому многие литераторы обратилась к так называемым оккультным учениям — теософии и антропософии, которые примерно в это же время проникли в Россию.
Для многих из них теософия и антропософия стали тем единственным мостом, по которому они могли перейти к духовной жизни и уйти от проблем современного мира. Мысль о том, что теософия и главнейшая ее разновидность — антропософия — «своеобразно преломляются в русской душе», отмечал Николай Бердяев. Он писал, что постигнуть смысл жизни есть самое важное дело, смысл лежит за пределами мира, а мир упирается в тайну, в которой рациональное мышление кончается. В 1926 году в Париже Бердяев прочитал доклад «Теософия и христианство», так как именно в это время уже намечался особо повышенный интерес к религии. Он утверждал, что теософия начинает играть значительную роль в русской духовной жизни, в культурном слое, и что роль ее, несомненно, будет возрастать. Теософия, однако, вскоре оттолкнула многих своим нехристианским содержанием.
Более глубокий отклик встретила антропософия (выросшая из теософии, но затем с нею порвавшая), которая «с догматами древнейших религий человечества соединила неотделимые от русского сердца истины христианства», как отмечал поэт второй волны эмиграции Дмитрий Кленовский в статье «Оккультные мотивы в русской поэзии». Увлечение антропософией, которую философ Николай Бердяев считал частью теософии, было особенно широко распространено среди русских литераторов. В России было много последователей австрийского ученого-антропософа Рудольфа Штейнера: среди них в поэты — Волошин, Белый, в эмиграции — Б. Поплавский, П. Булыгин, Н. Белоцветов, З. Гиппиус, Дм. Мережковский, Г. Елачич, Дм. Кленовский и другие. Так, например, Николай Белоцветов был ясновидящим, как и поэт Гавриил Елачич (кузен композитора Игоря Стравинского), и жена Елачича, поэтесса Нина Рудникова, устраивавшей у себя дома еще в Ст.-Петербурге спиритические сеансы. Однако с приходом советской власти оккультные мотивы в творчестве русских поэтов и писателей практически исчезают.
После Октябрьской революции в эмиграции оказалась большая прослойка русской интеллигенции. Надо сказать, что исход их из послереволюционной России, включая видных философов, предопределил не только дальнейшую судьбу русской литературы за рубежом, но и все направление будущего эмигрантского творчества. Судьбу русской пореволюционной интеллигенции решил Ленин в 1922 году, когда в письме к Дзержинскому он писал: «Всё это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация её слуг и шпионов и растлителей учащейся молодёжи. Надо поставить дело так, чтобы этих “военных шпионов” изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу».
Итак, расстрел инакомыслящих заменили пожизненной высылкой из России. 29 сентября 1922 году из Петрограда отчалил немецкий пароход «Oberburgermeister Haken», на борту которого находилась группа известных русских философов. Таким образом, из России были высланы ее лучшие умы, более 160 философов и великих мыслителей. Многие поселились в Берлине, включая такие видных деятелей, как: Б. П. Вышеславцев, Н. А. Бердяев, С. Булгаков, И. А. Ильин, И. И. Лапшин, С. Л. Франк, М. А. Ильин (Осоргин), Н. О. Лосский, Л. П. Карсавин, и других. Сначала пароход прибыл в небольшой польский город, расположенный на границе с Германией. Оттуда пути прибывших расходились в разные точки земного шара.
2. ОСНОВНАЯ ТЕМА ЭМИГРАНТСКОГО ТВОРЧЕСТВА
К концу 1920-х и началу 1930-х годов можно отнести формированием нового литературного течения русской диаспоры, когда молодая зарубежная литература оказалась на распутье. Ключом к пониманию направления эмигрантской литературы первой волны может послужить та атмосфера, в которой она создавалась. Очень четко эту мысль выразил поэт и литературный критик Юрий Мандельштам в статье «Метафизический заказ» (1937) (1): «Тема эмигрантской литературы остается метафизической, темой вечной мировой трагедии, разлитого в мире неблагополучия и стремления это неблагополучие преодолеть. Без подлинного духовного переживания, без собственного, личного, в каждом данном случае неповторимого опыта, она превращается в словесное кружево, в пустые формулы, то есть, просто-напросто перестает существовать».
Оказавшись после революции в новых условиях еще «ненайденной отчизны», молодым литераторам нужно было определить новые творческие пути. В статье «В поисках литературного направления», явно опираясь на учение индийских философов, Александр Бибиков писал в 1931 году: «Мы, “дети страшных лет России”, удостоившиеся услышать “музыку революции”, были бы куда ближе к пониманию основных задач искусства, если бы оглохли к ее победным отзвукам и занялись усовершенствованием единой формы…» В 1920-30 гг. метафизическая направленность русской эмигрантской и западноевропейской литературы, особенно французской, была не только популярна среди писателей и поэтов русской диаспоры, но и заняла главенствующее место в их творчестве. В том же 1931 году в Париже выходит из печати книга философа Н. О. Лосского под названием «Введение в метафизику», в которой он ставит важные для творческой эмиграции вопросы: что такое мир, как целое, как постигнуть смысл мирового процесса и, вместе с тем, определить и свое положение, и назначение в мире.
Таким образом, учения русских философов постепенно вторгаются в сферу творчества, завладевают умами молодых литераторов, создавая особую метафизическую атмосферу эмигрантской поэзии и прозы. Если рассматривать литературу, как на духовное творчество, то творческое восприятие и познание мира и искусства, внимательный взгляд в душу человека и слияние ее с божественным началом — стали основной темой эмигрантского писателя. Примером могут послужить работы Д. Мережковского, Б. Зайцева, И. Бунина, И. Шмелева, В. Яновского, Б. Шершуна, Г. Газданова и др.
В 1932 году в газете «Возрождение» появилось объявление о том, что состоится лекция на французском языке русского философа Бориса Гуревича под названием «Метафизика поэзии». Автор не случайно выбрал эту тему, так как именно в это время эмигрантская поэзия искала новых путей самовыражения. Вопрос о новом направлении эмигрантской литературы широко обсуждался на страницах эмигрантской прессы 1920-30 гг. Можно отметить статьи Н. Терапиано, П. Бобринского, А. Бибикова, Н. Бердяева, Г. Струве, Г. Газданова, Ю. Мандельштама, Б. Поплавского, В. Ходасевича и многих других.
3. СВОБОДА ТВОРЧЕСТВА КАК ПРЕДПОСЫЛКА НОВОГО НАПРАВЛЕНИЯ
Обратимся к вопросу, почему метафизическая тема заняла такое важное место в эмигрантской литературе того времени. На этот вопрос дает ответ литературный критик Юрий Мандельштам: «Разочарование в коммунизме – следствие, во всяком случае, лишь один из элементов огромного сдвига, душевного и духовного, происходящего в эмигрантской литературе и столь разительного, что диву даешься, как именно его не заметила литературная критика. В “Моей Вине”, кроме политического мотива, звучит серьезнейшая трагичнейшая метафизическая тема». (3). О французском писателе Жане Фэга, выпустившим роман о Кронштадтском восстании 1921 г., Мандельштам пишет: «Жан Фэга заслужил благодарность русских, благодарность будущей России, благодарность всех, чувствующих не одно лишь фактическое, а метафизическое зло коммунистической власти» (4).
В новых условиях русские литераторы почувствовали независимость от давления власти; под влиянием новых философских учений происходит раскрепощение литературного творчества, открываются новые дороги не только для творчества, но и для поиска новых направлений. «Это удивительное чувство свободы и уединения, когда вся ваша жизнь до этого момента, с ее тревогами, страстями, огорчениями — сразу становится прошлым, отрывается от вас и стоит в неподвижной ясности; а будущее тоже где-то далеко перед вами – стоит и ждет. И вы в счастливом бездействии, оторванный от прошедшего и будущего, парите над жизнью. Ведь чем прекрасны путешествия? Они как бы дают человеку пережить несколько жизней: он умирает для одной жизни и рождается для другой — прощается с близкими, плачет, жалеет, и, вместе с тем, трепещет ожиданием, страхом, надеждой. Если существует переселение душ, то оно, конечно, будет гораздо интереснее, чем все наши земные переселения», — восклицает герой рассказа Вышеславцева “Париж”, написанного в 1923 году. В 1928 году Б. Вышеславцев прочитал в Париже, в Студенческом Христианском Движении, доклад, который посвятил взаимоотношению между христианством и теософией, отметив, что теософию надо все-таки признать “важным симптомом времени”».
Эмигрантская литература, по словам рано ушедшего из жизни поэта Бориса Поплавского, «вздохнула свободнее, освободившись от невыносимого лицемерия общественников, не удостаивавших внимания личную жизнь». «Да. А для нас свобода — нищета / И одинокий подвиг созерцанья», — так воспринимает свободу Лидия Червинская. Эта новая концепция свободы, новое ощущение ее, отразилась в творчестве многих поэтов и прозаиков первой волны эмиграции. Раскрепощение литературного творчества открывает дорогу для поиска новых направлений. В поисках такого нового пути поэты и прозаики выходит в мир духовный, и они как бы приглашают читателя войти с ним в другую вселенную, в «дом» их собственной души.
Особенно чётко эта линия прозвучала в многочисленных критических статьях Юрия Мандельштама: «Мы не приняли насилия над свободой личности, над свободой человеческого творчества в любой области, над духовным обликом человека. Хотим ли мы того или не хотим, понимаем ли это или не понимаем, но эмиграция фактически оказалась явлением метафизическим», объясняя это явление тем, что беженцы из России «не приняли насилия над свободой личности, над свободой человеческого творчества в любой области, над духовным обликом человека». (5) И хотя концепция эта не новая и известна еще со времен Ницше, русский философ Н. Бердяев осветил ее по-новому в вышедшей из печати в 1931 году книге «О назначении человека», в которой автор призывает читателя найти свою дорогу к Богу. В этой книге Бердяев дает блестящую характеристику творчества и разбор возникающих при творчестве конфликтов. Творчество происходит от свободы, а «свобода не сотворена Богом, а равноправна ему», заключает Бердяев в этой книге.
Поиск нового направления национальной литературы стал основной задачей молодой эмигрантской литературы. Литература, освобожденная от «принудительного творчества», выбирает новый путь — путь постижения неизвестного, путь мистический и метафизический, ведущий к открытию собственной души. И в этой смене литературной почвы был свой смысл, т. е. творчество стало поэзией «освобожденной личности».
Там, в России русскому литератору уже не было места. Там — гибло творчество. Здесь — появилась свобода самовыражения, но материальное неблагополучие, обособленность, неопределенность — все это создавало некий вакуум, темный провал, из которого душа поэта искала пути к свету. Сущность духовной литературной традиции первой волны эмиграции, в связи с изменением жизненных обстоятельств, как в литературе, так и в быту, должна была произойти переоценка духовных ценностей, ибо, по словам французского философа Жака Маритена, «поэзия рождается при контакте реального с духовным». Духовное отношение к жизни можно проследить по их творчеству, когда поэт или прозаик начал метафизически осмысливать свою жизнь и свое положение в мире. У каждого из них был свой личный разговор с Богом, когда поэт находился в пространстве между светом и тьмой, и искал свой единственный выход к свету.
4. ПУТИ К РАЗГАДКЕ ТАЙНЫ БЫТИЯ
Георгий Адамович в известной книге «Одиночество и свобода» отмечает: «Мы стоим на берегу океана, в котором исчез материк, — и есть, вероятно, у всех эмигрантов чувство (во всяком случае, есть оно у представителей старой эмиграции, довоенной), что если бы даже домой мы еще и вернулись, то прежнего своего “дома” мы не найдем, и пришлось бы нам по-новому ко всему присматриваться и многому переучиваться». Адамович был прав, русскому литератору надо было заново осмыслить свое творчество, исходя из сложившихся обстоятельств, и, приспосабливаясь к новым условиям жизни. Тогда они по-иному увидели мир, по-иному взглянули на него изнутри, не ограничиваясь только внешними факторами бытия, выходили за пределы своего узкого пространства в неизведанное, мистическое, доселе не увиденное.
Исследуя творчество своих соотечественников и творчество французских писателей, которых он читал в подлиннике, Юрий Мандельштам, как литературный критик, особенно интересовался тайной творческого процесса автора, попавшего в новые условия жизни. Он пытался понять и расшифровать его тайнопись, ухватить суть его мысли, раскрыть для читателя то потаенное, личное или авторское, что скрывал писатель за образом своего героя, т. е. проникнуть в психологию самого творчества. Его занимал чувственно-духовный мир писателя, т. е. к разбору произведений он подходит с метафизической и онтологической точки зрения, ибо чувственно-духовный мир человека непосредственно связан с его материальным бытием.
В разгадке тайны бытия, завладевшей умами русской эмигрантской интеллигенции, помогали учения модных тогда философов, особенно французских, в произведениях которых доминировала метафизическая тема. Из французских философов, повлиявших на формирование нового направления эмигрантской литературы, можно назвать Габриэля Оноре Марселя (фр. Gabriel Honoré Marcel, 1889—1973), автора работ «Метафизический дневник» и «Опыт конкретной философии», «Таинства бытия» и др.; и Жака Маритена (фр. Jacques Maritain, 1882—1973) — «Творческая интуиция в искусстве и поэзии» и «От Бергсона к Фоме Аквинскому: очерки метафизики и этики».
Эмигранты, пережившие ужасы Первой мировой войны, попавшие в чуждое окружение, оторванные от привычного быта, жили иллюзиями о довоенной России. Новое окружение, непринятие эмигрантов новой страной, нищета – все это приводило к поиску той ниши, где можно было укрыться от повседневности, найти пристанище блуждающей душе. И в этом внутреннем хаосе душа творца искала спасения. И таким спасением стала для многих из них именно религия, обращение к Богу, к познанию самого себя через тайну бытия. Эта мистическая атмосфера Парижа стала способом духовного выживания. В Париже открываются новые церкви для русских прихожан. Только к 1935 году в Париже насчитывалось около 30 таких храмов. «Возникновение эмиграции подобно сотворению мира. Из соседства с Богом, с Россией, с культурой — во тьму внешнюю. Если оттуда к Богу, то бескорыстно, бесплатно, безнадежно-свободно. Может быть, Париж — Ноев Ковчег для будущей России. Зерно будущей мистической жизни…», — так охарактеризовал Борис Поплавский эмигрантский Париж.
Юрий Мандельштам подчеркнул важность того, что у молодых поэтов и особенно у Бориса Поплавского, была «своя метафизическая атмосфера, порою даже остро ощущаемая». Сам Поплавский писал, что молодое поколение русских литераторов обогатило эмигрантскую литературу «новым совместным открытием, касательно метафизики “тёмной русской личности”». Чуткая и страдающая душа творца искала ответа в религиозной философии, а ощущения полной и окончательной безысходности, ставшей уделом изгнанников на чужбине, часто заставляли их искать ответа в религии. Николай Бердяев говорил, что личность существует только в том случае, если есть Бог, а истина — это освещение тьмы.
Французский поэт Ренэ Гиль считал, что поэзия должна быть подобна философии, отобразить и изобразить постижение всего мира. Говоря о русской философии на Западе 1920-1930 гг., Лев Закутин отметил в «Новом Журнале»: «…Пробуждается новый интерес к метафизике, которой снова возвращается ее значение первой философии или науки об основах мира» (6). В 1931 году выходит в Париже книга русского философа Н. Лосского «Введение в метафизику», где он писал о том, что снова возродился интерес к метафизике, и что опять «создается умственная атмосфера, содействующая построению философских систем, охватывающих все стороны мира».
В молодой эмигрантской литературе зазвучали метафизические нотки, наметился поиск той самой тайны, о которой писал когда-то В. Брюсов. Об этом с присущим ему чувством юмора пишет Константин Мочульский в книге «Валерий Брюсов»: «На мгновение неверующего Брюсова притянула к себе “тайна” и “бездна” христианства…» За каждой написанной строчкой стоит личность самого автора, со всеми его слабостями, настроениями, трагедией как его собственной, так и общечеловеческой. «…Эта неизбывная “человечность” всякого поэтического произведения, не только должна служить оправданием поэзии, но и является вместе с тем ее патентом на бессмертие…», — высказывает такую мысль А. Бахрах.
5. МЕТАФИЗИЧЕСКОЕ ОПРАВДАНИЕ ИСКУССТВА
Порою, поэт или прозаик доходит до крайности, до полного безразличия, до отрицания существующего вокруг него мира. Такое состояние часто ведет к поиску другого пространства, где душа может найти тот желанный «островок покоя» «средь дикой битвы волн», т.е. к принятию метафизики, Но этот «островок покоя» еще только мечта, «последний берег». А пока — одиночество, избавление от которого — творчество, искусство, т.е. обращение к читателю, выход за рамки своей изолированности, когда душа жаждет общения, невидимого, но благодарного читателя. В той обстановке, в которой находились поэты и прозаики на чужбине, литература той ниточкой, за которую они держались, чтобы не утонуть в своем нищенском быте, душевной тоске, беспредельном одиночестве.
Одной из духовных задач, вставших перед молодым литературным поколением, была задача метафизического оправдания искусства, «как дисциплины служения жертвенного, требующего от художника беззаветной самоотдачи и не меньшей способности к самоограничению», — отмечал А. Бибиков в статье «В поисках нового направления» (7). Именно тема метафизической направленности молодой эмигрантской литературы часто звучала в произведениях не только философов, но и прозаиков, и поэтов русской диаспоры.
О том, что многие русские писатели эмиграции были одарены обостренным метафизическим чутьем и слухом, хотя путь их в литературе был не прост, а порою и страшен, писал Юрий Мандельштам в своих рецензиях, объясняя свою мысль тем, что путь этот проходил «через бездны сомнений, мучений и отчаяния». Борис Поплавский считал, что поэзия должна отражать «кривые линии души», «сон и смерть, молчание и память», «последний жар души, последний свет». Творчество становится выражением их внутренней неудовлетворенности, изоляции, одиночества. «Что я везде – о, это видит Бог! – /Так навсегда, так страшно одинок», – писал В. Смоленский.
Однако Мандельштам отмечает, что выбранная дорога приводила их иногда «к радости и блаженству», именно потому, что тот человек, который верует в духовную цель жизни, не может также не надеяться на «преображение», хотя и «подлинное преображение сохраняет в себе элементы пережитой трагедии». Как поэт, он понимал, что в жизни всякого художника существует переломный момент, момент для них – катастрофический, когда трагедия внутренняя воплощается в жизнь. Этот кризис, по словам Мандельштама, знаменовал собою начало зрелости художника, и только перенеся эту катастрофу, отделавшись от юношеских очарований и разочарований, может он создать самые значительные свои произведения. По его словам, творчество не слепое повиновение силам, в нас заложенным, а сотрудничество с ними. «Бог, – пишет Мандельштам, – как бы оставил мир недосозданным, дав нам миссию продолжать творение». В этом смысле писатели и художники, по его утверждению, как бы «христиане по природе», даже если сами того не признают. То есть, творческий путь писателя он видел не как прямое отражение действительности, а как действительность, преображенную в душе и творчестве автора. В рецензии на книгу стихов В. Ходасевича «Тяжелая лира» Юрий Мандельштам пишет о том, что путь Ходасевича лежал через уничтожение, преодоление и преображение.
Итак, в литературе 1920-1930-х годов мы наблюдаем господство религиозного духа. Духовные и житейские волнения, страдания в замкнутом пространстве, одиночество должны были в конечном итоге привести к религии и вере: «Естественное разрешение духовных конфликтов обращено к вере», — отмечал Юрий Мандельштам в 1935 году. Определение Ю. Мандельштамом понятия «метафизической литературы», как «взаимоотношения между культурой творческой и культурой сотворенной», правильно характеризует духовное состояние эпохи 1920-30-х годов и ее «метафизическую температуру». И, возможно, нашим современным литераторам стоит вдуматься в тот выбор литературного направления, о котором так талантливо и глубоко писал Юрий Владимирович Мандельштам и его соратники по перу.
Опыт выхода человеческого сознания в метафизические пространства очень сложно поддается формализации и логическому описанию, но здесь, как раз, актуально направление, которое было задано поэтами и прозаиками-метафизиками. Уход в себя, поиск духовного видения мира, осмысление смерти на метафизической основе, субъективные переживания таких понятий как «бессмертие», «вечность», «Бог», ставили поэзию и прозу первой волны эмиграции на новый художественный уровень.
__________________________________________
Библиография:
- Статья из архива Мари Стравинской, внучки Юрия Мандельштама
- Мандельштам, Юрий. Коммунизм и христианство. // Возрождение, № 4075, 24 апреля, 1937.
- Мандельштам, Ю. Эволюция Селина. // «Возрождение», № 4063, 30 января 1937 г.
- Мандельштам Юрий. Матрос Моравин. Возрождение. № 4109. 10 декабря. 1937.
- Мандельштам Юрий. Коммунизм и христианство // Возрождение. № 4075. 24 апреля. 1937.
- Закутин Л. О книге В. Янкелевича. // Новый журнал, № 83, 1966. С. 273.
- Бибиков, Александр. В поисках литературного направления. // Возрождение,
№ 2116, 19 марта 1931.
Об Авторе: Елена Дубровина
Елена Дубровина — поэт, прозаик, эссеист, переводчик, литературовед. Родилась в Ленинграде. Уехала из России в конце семидесятых годов. Живет в пригороде Филадельфии, США. Является автором ряда книг поэзии и прозы на русском и английском языках, включая сборник статей «Силуэты» Составитель и переводчик антологии «Russian Poetry in Exile. 1917-1975. A Bilingual Anthology», а также составитель, автор вступительной статьи, комментариев и расширенного именного указателя к трехтомнику собрания сочинений Юрия Мандельштама («Юрий Мандельштам. Статьи и сочинения в 3-х томах». М: Изд-во ЮРАЙТ, 2018). В том же издательстве в 2020 г. вышла книга «Литература русской диаспоры. Пособие для ВУЗов». Ее стихи, проза и литературные эссе печатаются в различных русскоязычных и англоязычных периодических изданиях таких, как «Новый Журнал», «Грани», «Вопросы литературы», «Крещатик», «Гостиная», «Этажи». “World Audience,” “The Write Room,” “Black Fox Literary Journal,”, “Ginosco Literary Journal” и т.д. В течение десяти лет была в редакционной коллегии альманаха «Встречи». Является главным редактором американских журналов «Поэзия: Russian Poetry Past and Present» и «Зарубежная Россия: Russia Abroad Past and Present». Вела раздел «Культурно-историческая археология» в приложении к «Новому Журналу». Входит в редколлегию «Нового Журнала» и в редакцию журнала «Гостиная». В 2013 году Всемирным Союзом Писателей ей была присуждена национальная литературная премия им. В. Шекспира за высокое мастерство переводов. В 2017 году – диплом финалиста Германского Международного литературного конкурса за лучшую книгу года «Черная луна. Рассказы». Заведует отделом «Литературный архив» журнала «Гостиная».
“1. НЕМНОГО ПРЕДИСТОРИИ”. Правильнее “предыстории”.