Александр МАРКОВ. Стихи в журналах: опыты летящего чтения
1. Владимир Козлов. «Морская фигура, замри» (Новый мир, 2019, 9)
Поэт Владимир Козлов рассказывает всегда о «большом времени» культуры, не о том, как можно прожить в нем, но как можно его артикулировать. Если представлять поэзию Владимира Козлова, чтобы уяснить ее для себя, то как эксперимент, в котором важно всё, и как довезут приборы в целости и сохранности, и как вовремя приступят к его описанию. Разговор с океаном, который в центре этой подборки, имеет мало отношения к «океаническому чувству» по Роллану и Фрейду, но очень большое отношение — к старинным гравюрам, к аллегориям реки Океан в виде старца, который рассеянно смотрит в бытие, но при этом хранит весь мир. Лирический герой Козлова — человек, который понял свою смертность очень рано, а свойства бессмертных стихий разучивает только сейчас, как разучивают песню. «Бездна — слишком большое лоно», — если бы было не «бездна», а «время», мы бы почувствовали, что здесь, не то вечный Рим, не то Бродский, не то просто сновидение для психоаналитика — но сказано, что «бездна», и мы понимаем, что это один из псевдонимов так знакомого моря. Как на фотографиях часто подписи сбивают с толку, что это было, встреча друзей или поездка к морю, так и здесь само море сбивает с мысли, представляясь то пляжем с зонтиками, то репликами друзей, то морским кладбищем Поля Валери. Но главное — всем вместе, и в этом Козлов прекрасный поэт.
2. Мария Степанова. «Если воздух» (Знамя, 2019, 9)
Жанр нового произведения Марии Степановой определить трудно: то ли это небольшая поэма из афоризмов, то ли опыт, смешивающий частушки и хокку в нерегулярные четверостишия, то ли новая натурфилософия. Последний ответ ближе всего к истине: Степанова в этом произведении как Парменид исследует «путь истины» и «путь мнения», только на правильный путь выводит простая житейская интуиция расстояний, «от уха до уха животный ум». Вроде бы простые зарисовки деревенской и дачной жизни можно назвать «невозможной пасторалью», ведь в пасторали всегда есть разговор, а здесь то слишком поздно, то слишком быстро проносится печаль и радость, а то и животные требуют поговорить и поласкать их, и времени не остается на подробный рассказ о случившемся. Степанова делает что-то противоположное привычному минимализму, который выглядит как адресное письмо, телеграмма или открытка, анекдот или реплика в споре. У нее, напротив, минимы — скорее «тэги» современного интернет-общения, открытые большому числу собеседников. Если сказано:
Давно в воздухе стёрлись контуры
Телефонной будки и водокачки,
То, что там поблескивает на закате,
Только тебе показалось
— такой рассказ говорит не столько о том, как быстро на закате наступает тьма, и как нужно держаться друг друга в обступающей тьме, но что телефонная будка и водокачка потребовали каждая своего, разговоров, ремонта, пользовательских условий или небывалой нежности. Впечатления и чувства не так важны в сравнении с тем, что блеск может быть качественным, а связь времен и поколений — настоящей как никогда. В каждой своей книге Мария Степанова создавала свою философию поколений, здесь эта философия оказалась между пасторалью и техникой.
3. Илья Данишевский. «Медведь и маятник» (Волга, 2019, 9)
Стихи Ильи Данишевского — особым образом устроенные «объяснительные записки»: нужно объясняться не с начальством, а с природой, которая вдруг оказалась разорванной на части случайной страстью. Данишевский — наверное, самый «дионисийский» из поэтов своего поколения. Ему важно, что страсть может оставить следы, травмы, реликвии, может ничего не оставить, может поблекнуть, а может вспыхнуть. Читая Данишевского, вспоминаешь то Блока, то Тракля — так бы они писали, если бы им пришлось составлять компьютерные программы, сценарии компьютерных игр, и объяснять, что там происходит с яростью, и как изобразить небо, землю и цивилизацию, когда игрок только нажимает на спусковую кнопку выстрела и хочет быть безоглядным. Но Данишевский и в ярости находит основания вновь расположить небо и землю на нужном месте, раскрыть все ключи, шифры, увидев в любви не тайну, а уже разгаданный шифр, уже найденный ключ, которым грубая страсть точно не явится. Любая строка поэта, например «как могла быть виновата война темный лакричный свет змеиного сада» — это и о болезни, и о соблазне, но и о том, что после войны нет места прежней грубости страсти, какими бы красивыми словами она ни была прикрыта. В этом и «маятник»: не раскачивание страстей, а всеобщая размеренность; а даже самое незаметное раскачивание маятника часов оставляет след в памяти.
4. Ирина Котова. «Стихотворения» (Зеркало, 2019, 54)
Можно попасть в неприятную историю, в странное стечение обстоятельств, а Ирина Котова исследует, что происходит с человеком, попадающим или попадающей в отчаяние, словно в кроличью нору. Молния, необитаемый остров, штамп на документе, шальная пуля, цемент, мясо — всё это многочисленные образы уже сложившегося отчаяния, в мире, где слишком многое уничтожено, где любовь прожила недолго, а ненависть нашла, чем еще воспользоваться. Но любовь вполне может жить долго, пока на экране идет фильм ужасов: как бегство строк, как почти бормотание, как приближение на опасное расстояние. Можно сказать, что стихи Котовой — стихи новой скороговорки, растерявшегося столкновения согласных, не поддерживающей уже самочувствие сбивчивой речи, как бодрые скороговорки былых времен, но зато позволяющей не сбиться с пути, когда ты бежишь прочь от отчаяния. Ее ритмы — не ритмы ног, а ритмы дыхания, и здесь говорится что-то самое важное, когда, например, «барабанные боли по моим пальцам» буддистских барабанов — не какая-то неосторожность разочарования, но единственная возможность перебрать пальцами бывшее и несбывшееся. Перебор, бормотание, бодрость — поэзия Ирины Котовой укладывается в созвучные формулы, и в этом ее огромная сила.
5. Анастасия Третьякова. «Перед концом все изольем глаза…» (Урал, 2019, 6)
Подборка молодого поэта напоминает письмо густыми красками или голос радио, вдруг самый необходимый. Мнимая афористика или мимолетные медитации о пережитой боли оказываются на самом деле протяжной песней.
Мне Господь велит ждать
и поливать драцену.
Нежностью полнить кровать.
Молчанием полнить стены.
Беречь настоящее и
Счастливые цифры билета.
А ты вот так на меня смотри
И когда остановят планету…
Пение то на «а», то на «е», как будто в расширенной глотке «а» вся жизнь, а в горизонтальной планке завалившейся в горло буквы «е» вся смерть; но они часть песни, собирающей настоящее. Сообщить в одной строке о постельной сцене, а в соседней — о деликатном молчании стен, об их робости, берегущей всё настоящее во всех смыслах — так мало кто умеет. Хотя эти стихи вроде бы почти романс из старого радио, но романс никогда не знает меры; тогда как здесь отмерить меру, увидеть краем глаза остановившуюся планету в телезаставке и сохранить это как вдохновение — это умение и делает Третьякову начинающим, но поэтом. Куда дальше пойдет эта поэзия — не знаю, но желаю не терять дух музыки.
Об Авторе: Александр Марков
Марков Александр Викторович, Москва, доктор филологических наук, автор более 200 работ по теории литературы и искусства, переводчик.