Набело

Последний день осени выпал из вороха календарных листьев.

Всё привычно, и всё — будто бы — впервые.

Без черновиков. Набело.
Он не перепишется, не повторится.
Как не повторимся и мы.
Завтра будет новый день, полёт последнего листка с обнажённой ветки, и я — та же и… другая.
Будет декабрь.
Нам предстоит писать каждый миг его, каждый день — набело.

У портрета

— На этом портрете Вы на себя не похожи, — давний и дальний знакомый вежливо раскланялся. — Вы же не станете отрицать, что в жизни Вы — другая.
— Лучше? Хуже? Что значит: совсем другая…?
— Ну…как бы это сказать. Иногда повернётесь — есть сходство. А иногда — нет.
— Разве художник обязан делать точную копию своей модели? Тогда это будет…
— Фотография.
— И фотографии бывают разные…На документы. На паспорт. И та, которая, как живопись, как скульптура, позволяет приоткрыть завесу, за которой незримое, тайное. Можно прожить с человеком целую жизнь и не разглядеть его в спешке и суете. Или, — что ещё страшнее, разглядеть и привыкнуть. Вы помните, как выглядит Ваш дом, лестница… дверь, обои на стенах, какие они?
— В общих чертах.
— Вот-вот. В общих чертах. Вы хорошо знаете себя? Знакомы со всеми своими лицами? Зеркало, в которое смотритесь по утрам-вечерам, не лжёт?
— Разве зеркало может лгать? Исказить отражение, да, наверное. Если имеется заводской брак, к примеру. Или освещение неправильное. Но лживые зеркала… простите. Сказка. Зеркала не лгут.
— Сколько угодно. Самые правдивые — старинные. Их делали так, что врать они не умели. Я о венецианских, не о бронзовых. Хотя, в составе, которым покрывали стекло, бронза присутствовала. Совсем немного. В основном же — золото. Серебро стали использовать позже. Ну а первым зеркалом для человека стала вода. Река, озеро. А для влюблённых — глаза любимого.
— Уверен, это была женщина.
— Мужчины смотрятся в зеркала чаще… Легенду о прекрасном юноше Нарциссе, помните? Ему повезло — его превратили в цветок.
С девушкой, заглянувшей однажды в зеркало фэйри, обошлись жестоко: она была обречена смотреться в зеркало всю жизнь и видеть лишь отражение происходящего. Однажды она нарушила запрет и…леди из Шалот. Не слыхали?
— Вы знаете о зеркалах всё.
— Увы. Моих знаний не хватило, чтобы закончить повесть о том, что наш мир — огромное зеркало.

— Пора браться за перо.
— Вот найду коридор, в котором ждёт старинное зеркало и возьмусь.
— Оно не лжёт?
— Прочтёте потом. Мне пора.
Мы распрощались. Уже при выходе из галереи, знакомая шепнула:
— В жизни ты лучше… А он тебе завидует.

— Кто?

— Этот тип в очках….

— С чего бы…А лучше, это как..?
Чуть было не пошла по кругу но сдержалась.
Спешила домой.
Не к зеркалу.
Хотя…и к нему тоже.
"…свет мой, зеркальце, скажи…", когда же я, наконец, допишу повесть.
Отражаюсь, усталая и немая.
Может, это и есть я — настоящая.
Моё зеркало проверено временем.
Но об этом как-нибудь в другой раз.

 

 

Чей-то дом

Увидела акварель и поняла: всегда хотела жить в таком доме.

Чтобы слышать море.

Чтобы дом — тёплый. И с памятью и судьбой.
Живу в таком доме. С памятью и судьбой.
До моря только чуть дальше, чем на акварели, но я его слышу.
Видятся обитатели дома: их немного, они небогаты, на жизнь хватает — и ладно; зимой, случается, мёрзнут, если норд-ост и ледяной дождь, и всего-то минус два.

Летом и осенью рыбачат.

В субботу и воскресенье — на Староконный.
Что за жизнь, скажете? Разве это жизнь?

Вот в Европе, к примеру…

Но жизнь везде, и особенно там — где человек счастлив, и это никак не связано с благополучной и сытой Европой, не в обиду будь сказано тем, кто покинул свой дом в поисках лучшей доли.

А лучшая доля, зачастую, здесь. Только вглядись.

Она, будто синяя птица Метерлинка.
Обитатели дома отмечены особой судьбой: жить у моря.
Это непостижимо. Этому нельзя научиться.
Мало родиться здесь.
Или, хотя бы, вырасти.
Надо, почувствовав однажды тепло, исходящее от старых стен, сложенных из ракушечника, ощутить родство.
По духу, прежде всего.
А там, глядишь, и кровные узы-ниточки отыщутся и потянутся.
Да и не наука это вовсе.

Судьба. Однажды она распорядится так, что самый хмурый и ненастный день, прожитый в этом доме, окажется самым солнечным, самым счастливым.
Прожитое и пережитое здесь, будет помниться всегда, где бы они ни были.
Я знаю, как это бывает.

А вы?

 

Вкус счастья

Он пронёсся мимо на такой скорости, что меня обдало ветром крепкого чистого табака, — трубка возможно. У Артура небольшая коллекция трубок, но каждая — уникальна в своём роде, и у каждой своя история — своё прошлое. Я любила слушать их вечерами, когда он раскуривал трубочку, и кольца дыма расходились, словно круги по реке Времени.
Да, это был запах хорошего табака и чего-то солёного.

Иногда ветер с моря бывает таким.
Соль сама по себе не пахнет, скажете?
О… это, смотря какая соль.
Задев моё плечо, он полетел дальше, а меня отбросило метра на два.
Пакет выпал из рук, аукнувшись печальным «дзынь».
На «дзынь» он и обернулся.
Вернулся. Поднял пакет, под которым на мостовой растекалось тёмное и мокрое «дзынь».
— Пп-простите…
Он чуть заикался.
— Пиво? Вино?
— Физраствор. Всё остальное в упаковках. Вино искала, но не нашла. К счастью. Спасибо.
— За что? Я Вас толкнул, Вы же ещё и извиняетесь. Пп-просто я так хожу. А Вы как будто и далеко от меня были, и вообще…не здесь.
— Просто я так хожу.
— Есть поблизости аптека? Я куплю разбитое лекарство. Или… купите его сами — вот деньги.
— Я же говорю: это физраствор. Он дешёвый. И ещё раз, спасибо.
— За что?
— За то, что нашли время вернуться. Теперь привычнее слышать мат в подобных ситуациях.
— Часто?
— Не так чтобы…
— А какое вино Вы искали и не нашли «к счастью», можно узнать?
— Хотите замедлить скорость движения жизни?
Он улыбнулся.
— Нет. Всё-таки — извиниться.
— Греческое.
— В городе полно греческих вин… Вон магазинчик, видите? "Вина мира".
— Именно там я его и не нашла. Из греческих у них только кагор.
— Какое оно?
— … смешайте пряный вкус моря и запах сосновых лесов знойным летним днем.
— То есть… белое. Сухое.
— Рецина.
— Почему сосновый запах… Бочки?
— Возможно, амфоры. Их запечатывали смоляными пробками, и случалось, что смола попадала в вино и превращалась в тонкую плёнку. Она продлевала жизнь вина и отдавала ему аромат.
Теперь, конечно, смолу в белое вино добавляют специально, даже в самое дешёвое. Но. Живица оживит и такое винцо.
— Живица… Смола? Решено. Иду искать «Рецину».
Он улетел.
А я поплелась в аптеку и домой, спеша рассказать эту историю мужу.
— Как ты вообще ходишь по улицам одна… Не перестаю удивляться. А настоящую «Рецину» он и в Греции теперь вряд ли найдёт…
— Деньги кинул в пакет. Когда успел.
Я вытащила двухсотенную купюру.
— Порядочный человек. Просто… ты живёшь на другой скорости. Вспомнил вкус вина. Море и смола, и солнце. Много солнца. Вкус счастья.

— Помнишь?

— Помню.

 

По ту сторону горя

В тумане город становится другим…
Возможно, таким его и задумывали когда-то.
И для того, чтобы жить в нём, нужно всего одно условие: будь счастлив.
В то, что беды и горести постигают жителей этого города трудно поверить.
К несчастью, это так.
Тем больнее читать «версии» диванных аналитиков о том, что… «вот если бы я там был(а), я бы…спасла, потушила, выключила»…
Легко рассуждать, стоя по ту сторону горя.

 

 

И жажда жизни…

Туман, опустившийся на город, был лёгким.

О тяжёлых туманах, что писать, что не писать — не имеет смысла.

…но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман…

Давным-давно спел ты мне странные стихи, после которых, как после дождя, стало легко.

Дождям я доверяла всегда.

Дождям и осени.

Дожди смывали фальшь.

Осень обнажала суть всего, что пышно и розово цвело по весне.

Тяжёлый туман вдыхала несколько раз, — хватило, чтобы впасть в летаргическое неверие.

Вчерашний туман был лёгким и золотым, поманил, уговорил выйти из дому, потеряться во времени и пространстве, позабыть земные страхи и печали: вот он, Ирий-сад, плыви рыбой, лети птицей, скользи гадом земным ли, морским ли…

Всё одно — не минуешь.

Человеку вход туда заказан до поры-до времени.

Не упусти счастье: серую горлинку, ласточку-береговушку, белокрылую чайку-черноголовку — кто знает, кем обернётся оно в этот раз.

Плыла безмолвной рыбой.

Утицей-шилохвостью летела.

Птицей Гамаюн — вещей, птицей Сирин — печальной, птицей Алконост — радостной, Жар-Птицей — крыло золотое — крыло серебряное, жемчуг скатный на лету склёвывала. Жемчуг ли, слёзы ли — поди разбери!

Не птичье это дело жемчуга низать.

Отроковицы жемчуг отбирали тонкими перстами — скатень в одну низку, мелкое речное жемчужье-бисерье — в другую.

Кончики пальцев на миг ощутили прохладу речного скатня, вспомнили тихое свечение.

Стратим-птицей, молчаливой и гордой, вернулась на землю.

Индрик-зверем шла.

Рогом чертила резы да черты по поднебесью, проходила сквозь горы белокаменные, сквозь ручьи и проточины, сквозь реки да кладези студеные.

Обратного бы пути не забыть, не запамятовать.

…оглянись-обернись-оборотись…

Голосов знакомых и незнакомых тьма — нашептывали, наговаривали, стращали: не оглядывайся, не слушай — обернёшься — дороги не будет.

Всё быльём порастёт. Вспомни бедную Эвридику.

— Разве я в Аиде? Туман поманил — в город вышла, окунуться, вдохнуть лёгкого, вечернего, золотого.

— Оглянись! Стоишь на порубежье трёх миров. Камень Былинный перед тобой. Помнишь, что на Камне начертано?

— Как же. Налево пойдешь — коня потеряешь, направо пойдешь — жизнь потеряешь, прямо пойдешь — жив будешь, да себя позабудешь. Нет. Уж лучше оглянусь. Не обернувшись.

Оглянулась.

Туман.

Свет фонарей сквозь влажную завесу сочится, зовёт, напоминает что- то родное, до слёз знакомое, до ссадин на локтях и сбитых коленках, до озноба от сильного жара и ломоты во всём теле.

Мамин силуэт в ореоле ночника-лилии над моей кроватью.

Вкус микстуры от кашля приятный, сладковатый.

…перрр тусссс синннн…

Слово дробится, рассыпаются буквицы, распадаются — не собрать воедино.

…тридцать девять и три…

Мамин голос доносится сквозь тяжёлый туман, обернувшийся жаром, лихорадкой, ознобом.

На столике у кровати варенье в баночке, вместо крышки — вощёная бумага, перевязанная шпагатом. Бабушка варила. Малину вместе собирали на старой просеке.

Лесная ягода мелкая, невзрачная, но аромат её любую хворь гонит и телесную и душевную, а против жара — первое средство.

Сквозь стекло просвечивают малинные зёрнышки в ягодках. Пытаюсь их сосчитать и на счёт «девять» проваливаюсь в самую гущу тяжёлого тумана. Тону.

Выплываю на запах острый, пьянящий — хвоя с мороза.

Кружится и делается легкой голова, и тело становится лёгким, летящим, пустым.

Меня в нём нет.

Синим воздушным шариком парю под потолком, вижу, как золотится пыль на одном из рожков люстры — мама забыла вытереть, не дотянулась.

Вот взмахну рукой! Но руки неподвижны и мне более неподвластны.

Никто не смотрит на меня.

Смотрят на то, что осталось лежать на кровати, придавленное и заполненное тяжёлым туманом, там — внизу, в большой комнате, где круглый стол и шесть стульев, папа, открывает картонную коробку с надписью «Капелька», достаёт разноцветные лампочки, похожие на маленькие свечи — ёлочная электрогирлянда.

Раньше мама прикрепляла к бельевым деревянным прищепкам обычные стеариновые свечи, каждую обматывала фольгой и цепляла на еловые ветки. Зажигать их позволялось только в присутствии взрослых, минут на десять — не более.

Мне хватало, чтобы перенестись в заоблачные сказочные дали и загадать: жить у моря.

У самого синего.

Дурочка-дурёха.

Высоко-высоко или глубоко-глубоко просыпается злобный карлик.

Он же — Мироздание.

Он же — Исполняющий желания.

Чуть что не так, шаг влево — шаг вправо — получи своё.

Мало ли, что не то хотела и не так.

Садись, два.

На свет капелек-свечей елочной гирлянды, сочащийся сквозь туман, на мамин светящийся силуэт, на пряный запах хвои с мороза, синим невидимым шариком летела к дому, где светились окна, где горели на ёлке разноцветные лампочки-свечи-капельки, где меня любили и ждали.

Любовь была со мной и во мне.

И жажда жизни.

Здесь. У самого синего в мире моря.

На порубежье трёх миров.

 

Декабрь. День тринадцатый

 

…уже в храме, у образа Святого Андрея Первозванного, увиделась мне свекровь. Девочка. Худенькая, невысокая, в цигейковой шубке, с длинной чёрной косой, выбившейся из-под белого пухового платка, пробирающаяся по расчищенной от снега дорожке на тротуаре, крепко прижимающая к себе большой свёрток. Девочку бережно поддерживал мужчина в зимней шапке «пирожок», в полупальто.
Следом шла немолодая женщина в сером пуховом платке, в длинном старомодном пальто.
Был декабрь 1965-го года. День тринадцатый.

В Успенском Соборе, а они направлялись именно туда — не так много было действующих храмов в городе, Собор был закрыт, потом открыт во время оккупации, потом в него попала бомба. Верхний храм пострадал сильно, но… был ещё и нижний… свёрток бережно размотали — сняли синее байковое одеяло.
Там оказался мальчик.
Девочка с длинной косой — была ему мамой.
Пишу "девочка", потому что ей не исполнилось ещё и восемнадцати.
Мужчина — отец мальчика, был старше на семнадцать лет и свою жену-девочку обожал, баловал, как ребёнка. Любил.
Девочку звали Александра.
Его — Александр.
Семья девочки была против этого брака — такая разница в возрасте, но, в конце концов, родители дали согласие и благословили.
Немолодую женщину звали Акулиной Петровной, — она приходилась мужчине приёмной матерью.
А после того памятного декабрьского дня ещё и крёстной его маленькому сыну, которому в январе — чуть больше, чем через месяц исполнялся годик. В семье, конечно, кроме как мама Киля, а потом и баба Киля, никто её не называл.
На том, чтобы окрестить сына, настоял отец. После своего чудесного спасения во время войны, когда поезд с эвакуированными бомбили, и мама его погибла, а он выжил и пришёл в Одессу, шёл целый месяц, ночами, в основном.
Так вот, после этого он стал глубоко верующим человеком.

— Имя не православное, — тихо сказал батюшка. — День сегодня особенный, и особенный святой почитается — Апостол Андрей Первозванный, Святитель Андрей.
— Быть тебе Андреем, малыш, — улыбнулась женщина.
Так и стал маленький мальчик с не православным, нерусским именем в крещении Андреем.
Его молоденькая мама-девочка очень любила старинные легенды о короле Артуре и о рыцарях, и назвала своего первенца Артуром.
Жили они дружно и счастливо.
Через семь лет у Артура появилась сестричка, и её тоже назвали непривычным — даже для Одессы — именем: Мадлен.
Конечно, во дворе на Мастерской (тогда это была улица Серова), никто и не думал так её называть…
Лена. Ленка. В крайнем случае — Мадленка.
Александр и Александра души не чаяли друг в друге и прожили в любви и согласии семнадцать лет.
Пока смерть не разлучила их.
Но это уже совсем другая история.

 

 

Голоса тишины

Вьюга листья на крыльцо намела,
Глупый ворон прилетел под окно
И выкаркивает мне номера
Телефонов, что умолкли давно.

 

Именно эта песня вспоминалась несколько дней подряд.

Решилась, наконец, и собралась с силами поменять телефонную книжку.

Записную телефонную книжечку, блокнот, который рассыпался в руках на страницы.

…номера телефонной книги осыпались,
как листья дерева…
…поздняя осень в сердце моём….

Электронной памяти я, по-прежнему, не очень-то доверяю.
Новая телефонная книга, тощенькая, вместила в себя все оставшиеся номера.
Остальные переписывать не пришлось.
Кто-то сменил номер.
Кто-то сменил место пребывания, ушёл в мир иной, где связь более прочная и более зыбкая, чем телефонная. Память называется.
Кто-то… остался за пределами круга. Да и круг сузился.
Во всём. В чтении, в общении.

Скорее, в разобщении.

Словно встретились во мгле полюса,
Прозвенели над огнем топоры –
Оживают в тишине голоса
Телефонов довоенной поры.

И внезапно обретая черты,
Шепелявит в телефон шепоток:
— Пять-тринадцать-сорок три, это ты ?
Ровно в восемь приходи на каток!

 

Читаю «Лествицу». Читаю Экклесиаста. Стихи любимые читаю. Пью живую воду — не напиться.
…время обнимать и время уклоняться от объятий….
У меня, видимо, оно.
…всему свое время, и время всякой вещи под небом…
Позавчера, на улице меня окликнули.
Средних лет женщина. Хорошенькая. Незнакомая.
— Не узнаёшь. Не узнаё-те? Вы — Людмила?
— Я Вас не знаю.
— Жена Андрона. Его-то Вы должны помнить.

Прошелестели страницы «общей» тетради в клетку, исписанные мелким, с характерным наклоном и подчёркнутой буквой Ш, почерком. Стихи.
«Зачем ты подчёркиваешь букву ш, Андрюша? Она же у тебя вполне читаема…2
«Из уважения к твоему мужу…»
Когда он смеялся, смеялась даже я, общепризнанная «несмеяна», такой заразительный смех мгновенно проникал в кровь, играл, и кровь вскипала как от шампанского…
Звали его Андрон. В кругу друзей, который был широк — Андрей, Андре… На панибратское «Андрюха» не отзывался, ронял вскользь:
— Вообще-то я — Андрон. Можете называть Андреем, если сложно.
Он был одноклассником мужа. Потом однокурсником, они учились в одной группе в мореходке, в бурсе — говорили тогда.
Может и сейчас говорят… Не знаю.
Жил в доме на углу улиц Комсомольской и 1905-го года. Тираспольская — Старопортофранковская.
Старинный дом, с лестницами, по которым поднимались мы, будто в прошлое, в сказку, слушая каждый шорох, путая эхо своих и чужих шагов, спеша поздороваться с маскаронами, выйдя на балкон.
Две комнаты. Паркет. Лепка. Каминные печи. Книги, книги, книги…Подшивки газет, журналов. Старинные фотографии на стенах. Не от него ли впервые услышали: дагерротип. А уж увидели — точно.
— Моя прапрабабушка, — изрекал, как бы между прочим, и намеренно поворачивался в профиль — фамильный, обратите внимание. А сам сдерживал смех: там мог быть портрет Оскара Уальда, к примеру. Он его очень любил.
Узенькая — третья — похожая на пенал, курительная комната. Да, именно так: два кресла, столик на «хищных» лапах и пепельница на нём. Там была хорошая вентиляция. Заглушка — с хищным оскалом грифона — свисала на тёмной тяжёлой цепочке.
«Оскал судьбы…» — смеялся Андрон.
Знать бы, насколько прав.
Он жил с бабушкой.
Никогда не приходило в голову спросить о родителях.
То ли плавали, то ли…
Деньги и одежду пересылали исправно.
Бабушка говорила, мешая французские слова с русскими, ругалась исключительно на идиш, и самым-самым ругательным было «мишигинер» и «шлимазл», если не ошибаюсь.
Всё, что было потом, напоминало воронку, тёмную и зловещую. Чёрную дыру. После смерти бабушки появилась Ляля. Он сходил в несколько рейсов. Хороших. Квартиру не то продали, не то поменяли — она настояла…
Квартиру, в которой с постройки дома, а это 1903-й, кажется, жили все его предки.
Вот-вот выглянет из узкого окошка взлохмаченная светлая голова:
— Чего вы там… Заходите.
Эхо, притаившееся на лестницах, оживёт.
Такая непроходимая и непроходящая, неминуемая, погибельная топь — память.
Какое-то время мы ещё встречались: уютный зелёный дворик на Южной, палисадничек, калитка и окно, через которое он частенько выходил на улицу, минуя комнату Ляли и двор.
Стихов больше не писал. Пил.
Ляля его оставила. Потом он исчез.
Мы пытались найти его и нашли. Лучше бы не находили.
Помочь мы уже ничем не могли.
Потом кто-то позвонил Артуру, сказал, что Андрон умер.
От передозировки.
Тогда мне было искренне жаль его.
Сейчас жаль ещё и «общей» тетради, исписанной мелким почерком, с характерным наклоном.
С подчёркнутой буковкой ш.
Он писал хорошие стихи. О море. О городе. Рассказы о парусниках и пиратах.
— Вот наберусь смелости и отправлю в «Юность».
Не отправил — из чёрной воронки уже не было выхода.
Ещё он обладал большим и добрым сердцем — мог снять с себя последнюю рубашку и отдать, последнюю «трёшку», последний рубль.
Благодаря ему, я усвоила одну из жизненных истин: просто делиться чем-то, когда это «что-то» в избытке. Труднее, когда в недостатке.
Он отдавал всё, толком ничего за душой не имея.
Отдавал вещи, отдавал деньги, когда были.
Отдавал себя: своё время. Жизнь.
Умел слушать, не задавая вопросов, не давая советов. Просто слушать.
Сегодня всё чаще убеждаюсь в том, что это редчайшее умение, свойство души…
Дар Божий.
Можно сделать вид, конечно…
Из вежливости. Из чувства долга… Или от неловкости, от незнания, что делать, что говорить и куда бежать…
Нынче в качестве «слушателей» — профессионалы.
А мне бы сейчас в комнату-пенал, курительную…
Чтобы кофе горький в чёрной от времени турке.
Чтобы дым сигаретный. И тетрадь на подоконнике. Обычная «общая» тетрадь, исписанная мелким почерком с наклоном.
Сколько ни пытаюсь, не могу вспомнить лицо.
Голос, смех, гитара в руках.
И светлое, неуловимое, расплывчатое пятно.
Можно, конечно, открыть фотоальбом.
Но… больно.
Вот и его телефонный номер вычеркнула вчера.
Теперь с ним иная связь.
Память.

Лягут галочьи следы на снегу,
Ветер ставнею стучит на бегу.
Ровно в восемь я прийти не могу…
Да и в девять я прийти не могу!

Ты напрасно в телефон не дыши,
На заброшенном катке ни души,
И давно уже свои "бегаши"
Я старьевщику отдал за гроши.

И совсем я говорю не с тобой,
А с надменной телефонной судьбой.
Я приказываю:
— Дайте отбой!
Умоляю:
— Поскорее, отбой!

Но печально из ночной темноты,
Как надежда,
И упрек,
И итог:
— Пять-тринадцать-сорок три, это ты?
Ровно в восемь приходи на каток!

 

У меня не живут цветы…

Люблю, когда, словно сговорившись, они пробуждаются, открывая бутоны, один за другим.
Люблю слушать и заглядывать в их сны, угадывать желания.
Но больше всего люблю волшебное время пробуждения.
Словом — люблю орхидеи.

— Почему ты говоришь шёпотом?
— Стою у окна.
— И что?
— Забыл? На подоконнике спит орхидея.

Этот телефонный разговор случился давно, когда в доме появилась первая орхидея.

Lady number one.
Я назвала её Мартой и неожиданно для себя обрела родственную душу, чувствующую и понимающую, самую мудрую из всех, появившихся впоследствии.
Она дважды чуть не погибла из-за меня, безмозглой.
Сейчас она спит, но две цветочные почки на стебле уже взволнованы.
Выжила. Ожила. Простила.
К комнатным растениям отношусь спокойно.
Как к аквариумным рыбкам: издали и не «в нашем районе».
Цветы обожаю, но далеко не все, и только там, где они растут.
Многих цветов просто не понимаю.
Как и людей.
Срезанных цветов не выношу в доме за редким исключением.
Такие странности. Забобоны.
Почти «по Гумилёву».
Птицы, правда, живут где-то рядышком, синицы прилетают на окно, я их подкармливаю.
С чайками дружу и воробьями.
В остальном всё сходится.
Книги пока ещё не в восемь рядов, но недолго осталось.

* * *

Время пить кофе и рассматривать еловые снежные лапы, присланные Аришей.
Точнее, фотографии еловых заснеженных лап…
Минувшей ночью, в пик Полнолуния, проснулась орхидея Августа, вздохнула на полную луну.
— Вовремя…
— Ждала тебя в Сочельник.
— Я обещала?
— Нет-нет.
С орхидеями лучше не спорить.
Умолкаю.
— Хорошо, — вздыхает она. — Тихо. Что это там светится, во дворе?
— Ёлочка.
— Ах, да. Рождество.
— И Новый год…
— Глупости. Новый год ещё не наступил. И потом, у каждого он свой.
— Да-да, знаю.
Хлопает входная дверь. Из соседнего дома выходят двое, силуэты их растворяются в пространстве двора, которое кажется бесконечным. Может, они пройдут сейчас через потаённую дверь, которую я не вижу, но чувствую ветерок, сквозняк оттуда, «с той стороны», с едва уловимым ароматом цветущих акаций.

Там кончается май? Или он там никогда не кончается?
Августа тоже чувствует его, да и мысли мои для неё не секрет — она читает их быстрее, чем я успеваю думать.
— Кто они?
— Люди.
— Вижу, что не эльфы.
— Я их не знаю. Они не из нашего двора.
— Смешная. Не из вашего двора, не из вашего времени. Ладно. Скажи: я долго спала?
— Не очень. Полгода.
Впервые слышу… Нет, скорее, вижу, как улыбаются орхидеи: только что открывшийся лепесток вздрагивает. Наверное, так улыбался Чеширский Кот.
— Не так. Никогда не видела улыбающихся котов? Шла бы ты на кухню. Самое время варить кофе.
— Мы не договорили.
— Успеем. Впереди — целая жизнь.

 

О лунном затмении, Волчьей Луне, маленьких и больших волчках и о многом другом…

 

Сегодняшнее лунное затмение не останется незамеченным, даже если вы не станете выглядывать полную луну, а займётесь своими привычными делами.
Лунные затмения всегда приходятся на полнолуние, отсюда «двойной удар».
Нынешнее начнётся в 23.10. 02. (с точностью до секунды по московскому времени), на час раньше. А еще лучше — дня на два-три. Это — коридор затмений, и люди, особенно чувствительные к фазам Луны, уже ощутили на себе её влияние.
Сегодняшнее Полнолуние — особенное. Волчье. Именно в январе чаще всего люди слышали волчий вой, объяснений которому существует много. Одно из: «волки воют, чтобы определить территорию и собрать, оповестить стаю, что пришло время охоты».
Ну а тот, кто верит в волколаков и оборотней, конечно же, знает, что именно в полнолуние происходит таинственное превращение.
Преданий и легенд о таинстве — великое множество: полоцкий князь Всеслав за одну только ночь — до первых петухов — добегает из Киева до Тьмутаракани, обернувшись волком. В Кормчей Книге волколаки пожирают Луну и Солнце, в русских былинах Вольга Святославич рыщет серым волком по чистым полям, а в человечьем обличье понимает язык зверей и трав.
Процесс обращения описан подробно, да и маленькая, я не раз слышала от бабушки, что нельзя переступать через нож, воткнутый в землю, да и втыкать — прежде всего — нельзя, ни нож, ни топор, ни серп; через коромысло не перешагивать, через порог ничего не давать.
Нельзя есть волчью и пёсью убоину — убитую или подраненную собаками, или… волком домашнюю и дикую живность.
Нельзя тулуп овчиной наружу надевать.
Из волчьего ручья нельзя пить, и речь не только о том ручье, что на Камчатке где-то журчит себе спокойно и тихэсенько.
Ягоды волчьи нельзя есть — тут уж точно настигнет беда неминучая, либо отравишься, либо… обернёшься.
Учитывая содержание алкалоидов в той же бирючине (одно из растений, которое называют волчьей ягодой), можно обернуться в кого угодно. Главное, обратной дороги не забыть и, пока время не истекло, в человека обратиться.
Полная Луна в это время года у индейцев звалась Холодной Луной.
Что делать и чего не делать во время «Волчьей Луны», совпавшей с Лунным Затмением…?
Дописать рассказ о Волчьем Камне, именуемом людьми Волчьей Пеной, или… Вольфрамом.
Перечитать сказку «Красная Шапочка», ту, что рассказал Шарль Перро в 1697 году, ту, что была напечатана в книге «Сказки матушки Гусыни, или Истории и сказки былых времен с поучениями», в переводе, конечно… потом перечитать пересказ этой жуткой истории, сделанный братьями Гримм сто лет спустя, добраться, наконец, до перевода Тургенева, заскучать на второй странице, пересмотреть волшебные иллюстрации любимого Артура Рекхэма и отправиться на кухню, печь пирожки, вняв просьбам домочадцев.
Но по лесу с горячими пирожками в одиночку ни-ни.
С холодными — тоже.
Посмотреть «Сказку сказок» гениального Норштейна с любимым волчком и фильм «Волк» с гениальным Джеком Николсоном и прекрасной Мишель Пфайффер…
Впрочем, если вы царевишна или королевишна, то волк бурый будет вам верным и преданным слугой.
Корона в данном случае не обязательное условие, достаточно одного волшебного заклинания от Киплинга: Мы с тобой одной крови, ты и я.
А уж царевича, и не обязательно Ивана, домчит в мгновение ока с любимой (не обязательно Еленой Прекрасной) и спасёт от лиха.

От старого мужа-царя. Впрочем, это из другой сказки.

Там волк кораблём «Арго» обернулся.
Летит Серый Волк по лесу, по пустыне, над водой, над землёй, над болотом, над топью.
Вокруг дремучий лес, болотные лилии цветут и яблонька.
Откуда бы яблоньке взяться на лесном болоте?
Так ведь именно с яблони, приносящей золотые яблоки, все и началось.

Или с картины Васнецова. Уже и не припомню, только глаза волка с той картины никогда не забуду.
Кот мой, случается, смотрит на меня такими глазами. Мудрыми. Человечьими.
Да… Но — к делу.
Работать над собой во время работы по дому: сегодняшний день хорош для генеральной уборки в доме и в себе.
Лунные затмения поднимают всю «муть», все донные осадки души на поверхность, отжившее, мешающее двигаться вперед, тормозящее.
Избавляйтесь. Снимайте «шум», если накипело, выбрасывайте, выговаривайте на бегущую воду, выжигайте на пламени свечи.
Откуда я это знаю…?
С утренним ветром прилетело, синицы и сороки принесли…
Сказочница я неисправимая, «рассказываю сказки и жду, когда они начнут сбываться…
Что ещё… Да!
Не спугнуть волчка. Он сам боится.

 

Не умирай, дом

Сколько раз, пробегая мимо, повторяла, и сердце сжималось от жалости, при виде разрухи и бедствий, обрушившихся на тебя.
А значит и на весь город — ты его часть, часть его сердца, его души.
Я знавала тебя в лучшие времена.
Мне выпало счастье — подниматься по твоим лестницам, выглядывать из твоих окон.
А однажды… оказаться на крыше, рядом с прекрасными скульптурами, живущими там, рядом с «женщиной в белом» — скульптурой на крыше соседнего дома Либмана.
Увидеть город, проявляющийся, как на фотографии, проступающий из утренних сумерек.
Гаснущие уличные фонари, первый трамвай, летящий по Преображенской…Тогда — улице Советской Армии.
Тени, призрак величественного и прекрасного Собора, мерцающий ореол там, где защитный круг, очерченный филатовским — по существующей легенде — фонтаном, не позволял ходить, дабы не осквернять сердца снесённого Собора — алтарь.
Собор возродили.
Ты смотрел, радовался… и ветшал.
Горожане любили тебя не меньше, просто каждый был занят добыванием хлеба насущного. Им было не до зрелищ.
Опомнились, когда ты загорелся в первый раз…
Жильцов на тот момент уже отселили.
Возгорание потушили — и то хорошо.
Ты загорелся во второй раз. И в третий.
Самые отважные пробирались в твоё обожжённое, разрушенное, но всё ещё прекрасное тело, чтобы увидеть останки былого великолепия.
А над тобой уже завис «топор» чудовищного проекта очередной «кубатуры», всё, на что способны сегодняшние дельцы: дом Руссова хотите? Будет вам дом — и к нему сверху и сбоку и внутри…
Убожество не прошло.
И тебя снова подожгли.
Выгорело всё.
Неожиданно для всех, ты оделся в строительные леса — самые прекрасные и обнадёживающие одежды, о которых мечтает половина старых домов в центре Одессы.
Половина? Нет. Пожалуй, большая и лучшая её часть.
Поздно — кричали скептики и те, которые «на зарплате».
Заплатили — кричат. Не заплатили — разошлись, разбежались, расползлись по норам.
Заплатят больше и велят кричать другое — выползут и продолжат.
Ничего личного, как говорится. Служба такая.
Но не о крикунах я, о тебе. Знакомом и незнакомом.
Родном — здесь жили наши друзья — и чужом. Пока ещё.
Подсветка с оркестром и торжествами по случаю открытия — чудо. Необыкновенное рождественское новогоднее чудо.

Переводная картинка.
Для меня ты оживёшь, когда оживут твои стены и потолки, в окнах загорится свет, отражаясь тысячу раз, дробясь и играя в зеркалах и стёклах соседних домов.
Из окон выглянут люди, лестничные марши наполнятся звуками шагов, детского смеха, голосами молодыми, звенящими, несущими свет и радость жизни.
Старое здешнее эхо вздохнёт облегчённо и уснёт где-то под чердачными сводами.
На первый этаж вернётся аптека Гаевского.
Уже, правда, без её ангела-хранителя Нелли Калестру.
И тогда я ещё раз скажу тебе: ну, здравствуй, здравствуй, дом.
С возвращением.

 

 

Новогоднее. Бесснежное.

Все стихи о неслучившемся снеге собрать бы в одну книгу, да так и назвать.
Живут же люди без снежных зим, как-то обходятся…
Откуда такая вселенская тоска?
Из детства.
Из прошлого, о котором напоминает сегодня рисунок слова на санскрите, от которого я не могу оторваться: «снег» — «снейг» .
Зимы тогда были метельными и снежными.
Новенький холодильник в доме у одноклассницы назывался Snaigė. Снежинка.
И от незнакомого слова веяло родным, полузабытым теплом.
Снайге… снейг… снег.
Не спешу поздравлять с приближающимся новым календарным годом, с годом Металлической Крысы — тем более. Он наступит только 25 января в Новолуние в знаке Водолея. Пробую заново читать «Стальную Крысу» (The Stainless Steel Rat) Гарри Гаррисона.
Не идёт. Читалось когда-то… Без особого увлечения, но читалось.
Не отношу себя к любителям фантастики, не страдаю, как тов. Шемаханская из фильма по любимой повести любимых братьев-фантастов.
Не Гриммов, конечно, наших, Стругацких.
Хотя… Гриммы — те ещё фантасты были.
И эсперанто, язык на котором говорят обитатели планет в романах Гаррисона, не пошёл, кроме нескольких дежурных фраз:
saluton…dankon…вonan matenon…
«Стальная Крыса поёт блюз» и «Стальная Крыса отправляется в ад», пожалуй, самое запомнившееся…
О том, как Крыса спасает мир, идёт в армию и бесчинствует на манеже, не помню.
Стальная Крыса возвращается, да — запомнилось.

Ещё то, что всем новорождённым на случай моральных отклонений проводят зачистку мозга. Почти на всех планетах.
Наши идеологи из недавнего прошлого не к этому ли стремились.
Идеологи из настоящего — сущие дети в сравнении с ними. Но — способные. Учатся быстро и «на отлично».
О снеге… не помню. Идёт ли там, у Гаррисона, снег?
Белая (Металлическая) Крыса легко превращается в стальную.

Внутри.

Снаружи, обычно, ржавеет.
Ну и… всё-таки, лето 7528-го — Прядущего Мизгиря, ближе.

Созидание вместо разрушения.
И начнётся оно, как и полагается, в день весеннего равноденствия.
Мизгирь — это паук. Плетение паутины — высочайшее мастерство, искусство, но если им овладел простой смертный…

Вспомним бедную, но гордую девушку Арахну.
Зависть богов, как и месть их, не знает предела.
Итак, до 25-го января мы ещё во власти Свиньи.
До 22 марта — под крыльями Парящего Орла.
Кому что ближе.
Главное, выбрать для себя и по себе.

 

Слети к нам тихий вечер

Шумно.
Люди пытаются спорить, доказывать что-то.
Друг — другу, недруг — недругу.
Фильм снят не так.
Президент не тот. И который тот, тоже не тот.
Революционный шаг никто не держит, распустились, обленились, строем ходить не хотят: жизнь у них, видите ли.
Какая жизнь, когда мировая революция…
Ветром столетней давности повеяло. Кровавым ветром.
Да. Люди, в основном, хотят жить мирно.
Любить.
Солить огурчики, квасить капусту, пестовать домашних и диких птичек, собачек и котиков.
Ходить на работу, получать достойную зарплату, ездить и летать к тёплому морю, пальмам и белым пескам, или к вечным снегам и пингвинам — кому чего не хватает.
Выращивать цветы, растить детей, вышивать крестиком, или гладью, по канве или без. Свечи зажигать, смотреть на огонь, печь пироги и заваривать крепкий чёрный кофе по утрам. Читать книги. Писать стихи.
Печь хлеб. Строить дома и дороги. Убирать улицы и, простите, нужники.

Потому что нужно.
Нужно работать кому-то, «сараи чистить», пока кто-то машет флагами и плакатами и орёт, маршируя, под портретами одиозных личностей.

Не надо, а именно нужно.

Нужно — это когда нужда.

Когда припекло и достало.
Что ж. Любая форма жизни имеет право на жизнь, пока не накроет с головой иное.
Более существенное.

Нужда.
Первый день нового года испортили себе сами просмотром очередного «кина про адэссу».
Впрочем, всё объяснил и расставил по своим местам финал.

С него бы и начать. Его бы и оставить.
Изгоняли душок после просмотра — смотрели и слушали Жванецкого.
Вернули чистоту интонации.
Пришли к выводу, что Одесса у каждого своя, и каждый понимает её исключительно в силу своих возможностей.
Правда, живущих здесь не проведёшь.
Грустно, господа. И скучно.
И тошно.
Как там, у классика… «нет того веселья».
В Болливуде, разве что.
Прекрасным индийским парням, живущим далеко на чужбине, в Чикаго, помогает выжить традиция: каждый год 31 декабря они ходят в сауну.

Чуть было не сорвалось: в баню. Нет. Именно в сауну. Она, видите ли, почти как родная индийская сведана.

Один из парней, красавец, рыцарь во всех отношениях, застенчивый и благородный, собирается в новогоднюю ночь сделать предложение любимой. Но вред американского образа жизни налицо: друзья грузят его пьяного, бессознательного и беспамятного в самолёт и отправляют в Нью-Йорк. А там… такая же квартирка в небоскрёбе.

Их так легко спутать, небоскрёбы Чикаго и Нью-Йорка.
Что дальше? Конечно, он просыпается в квартире школьной учительницы, где накрыт праздничный стол. Она, умница, скромница, красавица, поёт и танцует и ждёт жениха.
Да и ключ подошёл. Замок типовой. Мэйд ин Чайна.
И тут появляется семья. Учительница хотела познакомить жениха со своей семьёй. Это вам не две подруги-училки и мама. Надо ли напоминать, что все в семье поют и танцуют.
Песни всё больше про поезда, отправляющиеся в Бомбей, сказывается тоска по далёкой родине.
Попробуйте угадать дальнейшее развитие сюжета сами.
Фильм снят в 2013-м году и называется "Я люблю NY". Новый год, или Нью-Йорк — кому что ближе.
Вот так обстоят дела. Мало ли, что на Мосфильме было иначе.
Слети к нам, тихий вечер.
Пожалуйста, слети.
Пусть станет легче.
Ненадолго.
На один Светлый Сочельник.
Чтобы дожить до первой звезды.

 

 

 

Божий дар

Крошку-ангела в сочельник
Бог на землю посылал:
«Как пойдешь ты через ельник, —
Он с улыбкою сказал, —
Елку срубишь и малютке
Самой доброй на земле,
Самой ласковой и чуткой…

Первые и последние две строфы напевала бабушка, занимаясь каким-нибудь рукоделием, вязанием или штопкой.
Она штопала носки и чулки на деревянном грибочке, исколотом иголками. И меня учила нехитрой этой женской премудрости.
От бедности? Скорее от бережливости, рачительности, не переходящей, впрочем, в скупость.
Сегодня проблема дырочки на носке решается просто: выбросил. Купил новые.
У неё вещи служили свой срок долго.
Но, повторюсь — не от скупости.
Вещи она умела выбирать, и всегда выбирала не из дешёвых.
Взываю к памяти, рассматриваю немногочисленные фотографии, и не могу вспомнить ни цвета подслеповатых глаз, ни улыбки, лишь профиль, освещённый мягким светом настольной лампы.
В руках — книга. Мелькающие спицы. Снующая туда-сюда игла.
Отчётливо помню её руки: красивые, с длинными тонкими пальцами, миндалевидными ногтями, натруженные, морщинистые, тёмные и всегда сухие и тёплые.
На безымянном пальце правой руки серебряное кольцо, венчальное. На среднем пальце точно такое же — мужнее.

Так, с двумя кольцами и схоронили — такова была её воля.
Замужем была дважды, а венчана единожды.
Двух сыновей — от первого и второго брака — похоронила.

Её хоронить выпало среднему — моему отцу, и старшей дочери — от первого брака.
Сегодня день рождения бабушки моей, Феоны Григорьевны Нестеровой.
Само число она не называла, а только повторяла: в ночь Богоявления Господня матушка разрешилась от бремени мною в году 1902-м.
С переходом на григорианский календарь, появление на свет она отмечала дважды.
На Рождество и на Крещение, не ропща.
Ещё одна присказка, услышанная от неё: Жить не тужить, никому не досаждать, никого не осуждать. И наше вам почтение.
Много позже я узнала, что эти слова принадлежат Амвросию Оптинскому.
Не помню, чтобы она ругалась.
Замыкалась в себе, молчала, но никогда не повышала голос.
А самым «страшным ругательством» было: эх… чёртово кокушко.
Похоронена здесь, в Одессе, на Таировском кладбище.
На похоронах мне быть не довелось, я была в роддоме.
Бабушка преставилась 13 мая 1990-го года, а 8-го мая того же года у меня родился сын.
Вспоминаю с теплом, любовью и благодарностью.

 

В ожидании "Петры"…

Знакомый безымянный камень обрёл имя.

Теперь он «Пётр», что само по себе, конечно, «масло масляное».

И ладно.
Времени хватило, чтобы спуститься к морю, скормить две пачки печенья «До кавы» чайкам. Маловато, конечно… Пару кило фиринки было бы в самый раз.
Уходить не хотелось. Стояла у камня по имени Пётр в ожидании Петры.
Смотрела, как самые слабые волны рождаются у побережья, и большинство их не дотягивает до береговой кромки.
Побережье изрезано в клочья людьми, пирсами и волноломами, и угасают волны, не успевая коснуться родного берега.
Любая волна рождается с мечтой о береге, каким он ни был, песчаным, скалистым, мнимым.
Волнорезы ломают подкрылки и режут крылья на взлёте, слабым и глупым волнам, рождённым на мелководье.
Самые сильные волны мудры и неторопливы — берег для них привычен, как привычны полоски пирсов и волнорезов — всё это им знакомо, самые сильные волны — ровесницы суши и моря.
Им не страшны ни люди, ни пирсы, ни волнорезы.
В штиль они мирно дремлют.
В шторм взмывают… как птицы, до берега долетая, и тотчас спешат вернуться в дом свой — в открытое море, за собой увлекая камни, песок и время, людей, их дома, их лодки, оставляя лохмотья чалов… у камня по имени Пётр.

 

 

 

Тот самый случай

Рассматриваю эти акварели в сотый, или в тысячный раз.
Рассматриваю лица, взгляды, прохожу под аркой, спускаясь на Ланжерон — к морю, вхожу в любой дворик, словно в свой дом. Это пространство хорошо мне знакомо, можно сказать, привычно, а привычное не замечаешь, просто и незаметно врастаешь в него, становишься его частичкой.
Мазком на холсте осеннего тёплого дня.
Штрихом.
Каплей дождя на акварели, падающей, увлекающей за собой яркий лист платана.
Знаю — пока живу, буду всматриваться в эти улочки и дворики, в лица прохожих и окна домов, и кружить, и летать над пёстрыми крышами, прикрывая глаза от игры бликов на поверхности моря.
Меня будет укачивать скорый поезд, мчащийся к свету, к солнцу — на юг, и в оконных занавесках будет вздыхать тёплый южный ветер.
Но самое волшебное произойдёт внутри фонаря со сказочным названием «летучая мышь».
Если долго смотреть на него, можно увидеть, как оживает свечение.

Внутри лампы. В себе. В потёмках своей души.
Почувствовать пробуждение сверчка, услышать его песенку…
Сколько отпущено света художнику, так щедро отдающего его.
Не знаю.
Порой кажется, что свет можно извлечь из всего сущего — даже из сумрака. Даже из тьмы. Как добро из зла.
«Ты должен сделать добро из зла, потому что его больше не из чего сделать…» Роберт Пенн Уоренн.
И это, как раз, тот самый случай.

 

Увидеть свой след

Только вчера, разомлев на солнышке, рассказав друг другу о цветущих в феврале розах… подснежниками нас не удивишь в это время, и звенящих по-весеннему синицах, успокоились: не было снега, ну и ладно.
К Рождеству хотелось, к Новому году. Вселенская тоска питала вдохновение, но вместо снега небо посылало стихи и сны о нём, таком долгожданном и несбыточном.
Теперь же, когда снега уже не хочется, когда солнце весеннее и плюс шестнадцать на обезумевшем термометре, когда вытянуто из пакета лёгкое пальтишко и что-то совсем легкомысленное в горошек, сбылось.
Камлание о снеге возымело-таки своё действие: к нам спешит циклон с романтическим именем «Петр»". Никогда не было загадкой: почему у циклонов и ураганов женские имена. Стихия.
Итак. По Одессе и области объявлено штормовое. Завтра обещают последний спокойный и тёплый день, а вечером всё начнётся… Что ж.
Нам ли циклонов не знать. Ждём. И всё же (a parte, а то побьют).

Проснуться ранним утром от тишины.

От той, которая бывает после снегопада.

Босиком, на цыпочках, подойти к окну и увидеть двор, занесённый снегом…

Выйти. Обернуться.

Увидеть, как тает, расплывается и исчезает след.

На первом снегу.

 

 

Верить — не верить

Верить — либо не верить в нумерологию, каждый решает для себя сам.

В том, что числа влияют на ситуации, судьбы, на всё, что происходит с нами и вокруг нас… (не называю это случайностью, исключительно закономерностью), не сомневаюсь, поскольку неоднократно убеждалась в действии числа 5, моего числа.

Круглой отличницей, к счастью, не была.

И это, пожалуй, единственное исключение из цепочки событий, связанных с «пятёркой». Логической цепочки. Я это знаю точно, как и то, что в любые числа, дающие в сумме заветное охоронное «пять», всё складывается, будто бы само собой.

Словом… чем бы дитя ни тешилось.
Сегодняшний день, конечно же, не останется вне поля зрения нумерологов, астрологов и тех, кто вслушивается, всматривается, вчитывается в пространство.
Зеркальное сегодня: 02. 2020.
Отражение удвоено, и множится в мирах, именуемых параллельными, что не совсем верно.
Зеркальные миры суть продолжение нашего мира, нас самих, и в них отражается то, что здесь не разглядеть.
Как на фотографии.
Замкнутые пространства обретают двери и окна, тени перетекают в свет, круги расслаиваются на спирали.
Согласитесь, по спирали не так монотонно и обречённо, как по кругу.

Правда, спираль имеет свойство сужаться.

Стало быть, каждый следующий круг короче предыдущего.

И так до… точки. Из которой начнётся новая спираль. Движение. Жизнь.
Такие дни, как правило, время желаний.

Не исполнения.

Осознания и загадывания.

Возвращаюсь на обочину, в Зону, к двери, за которой находится Золотой Шар.

Это как раз то место и то время.
С желаниями осторожнее.

Они сбываются.

Особенно те, которые выкрикиваешь в сердцах, не думая.

Наши выкрики к нам же и возвращаются, даже если кричишь молча. Без слов.
Мир — зеркало, и каждый в нём — зеркало для кого-то.
Все размышления у моего «зеркала»- окна, выходящего в небольшой дворик, тоже отражение… Или реальность?
Не перепутать бы внешнее с внутренним.
Жизнь — с игрой… или с литературой, будь она неладна.

В какой-то момент всё смешается.

Не отделить. Только разорвать.

…о, знал бы я, что так бывает…
Сказано давно и не мной: в это надо верить.
Как и во всё, что делаешь и чем живёшь.
Ушла мыть зеркала. Пусть всё будет по правилам в зеркальную дату.

В чистом зеркале сегодняшнему дню отражаться приятнее.
Даже в том, которое слегка привирает.
Нет-нет, да и возникнет чья-то тень, притаившаяся подле моей, с кошачьими ушами.

А сегодня и вовсе мордочка сурка скользнула и исчезла.
Самое время спросить у него: какой будет весна, если зимы не было.

 

Грань преступившие

 

 

Открываю её тетрадь всё чаще.
Не только в такой день, как сегодня.
И радостный. И скорбный.
Открываю и слышу родной голос, будто нет расстояния в четырнадцать лет — мама умерла в апреле 2006-го.
Ещё говорим.
Длится и длится разговор наш и прервётся ненадолго.
Мы встретимся.
И продолжим…
Не очень-то охотно вспоминала мама о том, что пришлось перенести ей, десятилетней девочке.
А до этого был голод: семью, в которой работали все от мала до велика, два раза обирали до нитки, посчитав кулацкой, зажиточной. Достаток был, но был и нелёгкий труд на земле, чтобы обеспечить этот достаток. В колхоз идти отказались. Тогда сельский комбед, состоявший, в основном, из лодырей местных и пьяниц, взялся за своё черное дело. Даже обувь снимали с детей.

Мама вспоминает ботиночки, дублёные полушубки, которые были у них, маленьких.

Два грабежа, иначе не назовёшь, пришлись на позднюю осень: на зиму не осталось ни горстки муки, ни зёрнышка, ни картофелины…

Варёную картошку с загнетки унесли, ещё горячую, голодные и пьяные комбедовцы.
— Мне бы забыть. А вам никогда не знать, —

повторяла она, когда я приставала с расспросами: что да как…
Потом до меня дошло, почему она так хотела забыть.
Хотела, чтобы нас не коснулась война.
Нам удалось уговорить её записать то, что помнила и издать тоненькую книжечку, которую она, к сожалению, увидеть не успела.
Но перечитываю я не книжечку, тетрадь, где много зачёркнуто маминой рукой, много помечено как «эмоции… нельзя… печатать такое нельзя…».
Там ещё дышит её почерк, правильный, с наклоном, каллиграфический.
Если верить графологии, мама была человеком сдержанным, собранным, цельным. И замкнутым.
Именно такой она и была.
Все испытания переносила стоически. Молча.
А радостью делилась щедро со всеми…
Несмотря на тяжёлое голодное детство, в котором были голод и холод, война, концлагерь, работа на ткацкой фабрике. Это после освобождения их отправили в город Фурманов, что в Ивановской области. Домой, на родную землю — на пепелище — семья смогла возвратиться лишь спустя два года.
К выжженной земле.
К обугленным пенькам — всё, что осталось от огромного яблоневого сада.

Может потому и больна я садом и мучаюсь чувством вины, что сад, возрождённый к жизни прабабушкой, бабушкой, дедом, мамой… погиб.

Что нет дома, за которым начинался сад.
Есть погост у дороги.
Остов русской печи-кормилицы, стоял чёрный, нетронутый.

Сейчас бы, наверное, растащили по кирпичику.
Тогда самые отъявленные мародёры печи на пепелищах не разбирали.

Печь — своего рода домашний алтарь. Вокруг неё вращалась жизнь.

Так вращается вокруг Солнца наша Земля.
Когда Германия начала выплачивать компенсации бывшим узникам концлагерей в девяностые годы, у одинокого деда, которого кормили соседи из милости, сразу нашлись родственники. Он был узником Бухенвальда.
Если в архивах не находилось данных, то можно было заручиться свидетельствами тех, чьи данные были в архивах. Кажется, три свидетеля должны были подтвердить: да, вот этот человек был со мной в лагере. К маме пришла женщина. Предложила немалую сумму за «лжесвидетельство». Уговаривала: мол, какая Вам разница, не из своего же кармана платить будете.
Мама выставила её за дверь и потом долго не могла успокоиться… плакала. Повторяла: как же можно вот так, купить? Жить потом на свете белом как, детям, внукам в глаза смотреть.
Но покупали.
И… продавали.

Шли лжесвидетельствовать.

Глядя на происходящее сегодня, всё больше и больше убеждаюсь: нужно писать об этом. Чтобы помнили.
Чтобы память не сводилась к пафосным речам, ритуальным хождениям к местам захоронений с венками.
Где проходит тончайшая грань, которую преступать не должно?
Где-то рядом с выкриками, взметнувшимися вверх руками, факельными шествиями, законами о национальных меньшинствах, о титульных нациях.
Мы её преступили, эту тонкую грань.
Как именуются «грань преступившие», мы знаем.

 

Расскажите об этих фотографиях

Любезный друг, ФБ, ты так молод.
Давным-давно рассказал Андрей Вознесенский в стихотворении «Книжный бум» об «агатовом» томе.

Другой ахматовский том из серии «Поэтическая Россия» сегодня тоже купить непросто.
Как и тот легендарный лениздатовский.

Да и страны, богатой поэтами, нет. Той самой, где всенародная элита стоит за книгами.
Нынче элита, прошу прощения, селебрити, всё больше за другими ценностями стоит в очереди.

«Сумки “биркин”, которые выпускают Hermès, — самые дорогие в мире. И желанные: чтобы купить такую сумку, нужно ждать своей очереди шесть лет….»
Инженеров давно отнесли к нищебродам, неудачникам… что там ещё, на ярлыках, в стойлах идентификации, куда всеми силами загоняют людей высокопрофессиональные коучи, владеющие в совершенстве методами консалтинга и тренинга… уф…
Неужели выговорила.
Но я — мамонт.
Не вымерший, но близкий к вымиранию.
Хожу на Староконный. Так называется «блошиный рынок» Одессы, где встречаются такие же полуживые… или полумёртвые, уж и не знаю, мамонты, как я.
Есть прекрасные книжные супермаркеты. Новые издания. Переиздания.
Не могу. Чужое всё.
Хожу на Староконный.
Там — почти как в Греции. Всё есть.

 

 

Поколение без опыта

Аня…
Анна Яблонская
(20.07.1981 – 24.01.2011)

Перечитываю, написанное ею, и понимаю, что это не на несколько дней-лет. Это вне времени. Это о каждом из нас, родившемся до… либо после.
И это, по-прежнему, болит.
Как болит и её уход сегодня, девять лет спустя.
Строка из новостей страшного январского дня («умерла мгновенно: осколок от взорвавшейся бомбы угодил прямо в сердце») не в утешение, ни тогда, ни теперь.
Хотя… Пожелание «если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой» из области мудрых напутствий.
Оттуда же «и каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг».
Мы не понимаем. Опыта нет. Своего, собственного.
А опыт поколений…

Да, Анечка, ты тысячу раз права: «Опыт поколений ничему нас не учит. Мы всё должны сами».
На своей шкуре.
Потому и повторяется то, что не должно повториться.

 

* * *

 

7.02.2020 не стало человека, которому посвящены многие страницы моего дневника, мои стихи.

Мой самый главный адресат.

Мой муж.
Простились мы с ним вчера.
Молитвы и слова утешения и соболезнования друзей и знакомых, душевное тепло и поддержка не только словом, не раз помогали нам выстоять и перенести испытания, недуги и болезни.
В помощь и сейчас, когда земной путь Артура завершён, страдания земные окончены.

О душе его молимся.
Благодарим каждого, кто откликнулся.
Вспоминают его по-доброму, он был верным другом… отцом… мужем.
Прожили мы вместе тридцать лет и почти три года.
У самого синего моря.
Как в сказке.
Не самую лёгкую, но счастливую жизнь.
Трудно писать о нём «был».
Он со мной, и будет рядом всегда.
За несколько дней до его ухода мне снилось, что я открываю краны – где-то в облаках, в тумане. Не на земле.
Вентили у кранов разные, вычурные, как вензеля, и простенькие, обычные, и вода из них течёт разная: синяя, мутная, будто болотная, ржавая… а из старого медного крана, знакомого мне (такой кран был здесь на кухне — старый, сохранившийся со времён постройки нашего дома), так вот из него пошёл снег.

Рядом был ещё один вентиль, тоже очень старый.

Последний.

Из него текла чистая вода, будто ключевая.
И тут голос послышался: Это твои слёзы. Закрой кран.
Лица говорившего я не видела, а вот голос узнала.
Голос Артура.
Он был настоящим педантом, мой муж.
Во всём любил порядок, аккуратность, выдержку.
Прекрасно играл на гитаре. Боготворил Визбора и Городницкого, Дольского и Галича, пел многие их песни.
Не позволял себе петь Высоцкого, которого очень любил и уважал.

Не выносил, когда кто-то пытался «хрипеть» под него.
Мастерил модели парусников и драккаров.
У него были золотые руки.
Любил оружие, делал ножи и никогда не повторялся: каждый клинок был уникальным, авторским. А ещё было множество танто, вакидзаси. Чаще всего делал дайсё, т.е. катану и вакидзаси: так называется пара мечей, выполненная одним мастером.
Он любил далёкую и чужую для меня Японию, её искусство, литературу.

Долгое время занимался карате. Потом айкидо. Вплоть до самой болезни.
Бусидо (кодекс самурая, свод правил) был, практически, нормой жизни для него.
При этом он умел быть нежным и любящим, заботливым и внимательным.

Даже во время болезни.
В последние месяцы мне приходилось колоть ему сильнодействующие обезболивающие препараты. О том, как выбивались рецепты на них у нашего «семейного доктора», я умолчу. Не хочу об этом, да и бессмысленно всё.
Очень часто, просыпаясь, видела его, сидящим на кухне.
— Что, Артурчик, боли? Почему же ты меня не будишь, зачем терпишь?
— Хотел, чтобы ты поспала ещё часок, ещё полчасика.

Стараюсь больше молиться о душе его.
Знаю, что любое испытание для нашего же блага посылает нам Господь.
И… стараюсь «держать кран закрытым».

            

* * *

В доме бродят сквозняки –
телефонные звонки.
За окном звенят синицы,
склёвывают хлеб с руки.
Девять дней.
Ночей.
Минут.
Расскажи, зачем я тут.
Девять выдохов без вдоха –
в суете да в суматохе.
Шепоток скользит – держись:
отболит, вернётся жизнь.
Не зови судьбу никчемной,
ангел белый,
ангел чёрный
принесут благую весть.
…. д а ж д ь н а м д н е с ь…

Не виньеточка резная –
виноградная лоза.
Что ты знаешь…
Что я знаю,
из того что знать нельзя,
из того, что проступает
между слов и между строк,
хлеб скормлю синичьей стае –
да не впрок.
К духу – дух,
а к праху – прах.
На семи стою ветрах.
Ни черница – ни княжна – ни жена.

 

* * *

Ты говоришь, что смерти нет,
что смешаны и твердь и воды,
ты просто переходишь в свет
по неземному переходу –
перелетаешь – налегке,
и видишь лодку вдалеке.
Там нет ни вёсел, ни гребца,
но вечный парус кем-то поднят,
себя не видишь – нет лица,
ни завтра нет – и ни сегодня;
Но есть причал, где у воды –
у самой кромки – след, как дым.

Ты говоришь, что смерти нет –
есть дом, в который возвратится
любой, перелетая в свет,
усталой перелётной птицей.
Пусть крыльями – твоим плечам –
молитва станет и свеча –
частичка здешнего огня –
меня.

                        

* * *
Не так-то просто встретиться,
хоть в городе одном,
одной и той же лестницей
спускаемся на дно.
На дно ночного города –
в мир замкнутых дверей,
где улицы исколоты
лучами фонарей.
Не так-то просто встретиться:
по правилам игры,
одна и та же лестница –
да разные миры.
Иные, параллельные –
как хочешь, назови:
морской причал – молельня и…
две тени – визави.
Мы шли по этой лестнице –
тому назад – сто лет,
а сплетники и сплетницы
судачили нам вслед.
День лишний выпал в месяце,
и стала явь черна,
теперь по чёрной лестнице
спускаюсь я одна,
на дно ночного города,
где тело мостовых
следами сплошь исколото
и мёртвых и живых,
где слёзы и рыдания
и чей-то тихий смех,
и знаю, что когда-нибудь
забуду путь наверх,
с ночного дна – в никчёмное –
своё дневное дно,
по лестнице, что чёрною
была давным-давно…