Елена ДУБРОВИНА. Тема одиночества в поэзии первой волны эмиграции
Что жизнь моя, и смерть моя, и сны
Тебе совсем не нужны и скучны,
Что я везде – о, это видит Бог! –
Так навсегда, так страшно одинок.
Вл. Смоленский
Тема одиночества была особенно актуальна для русской послереволюционной диаспоры. Николай Бердяев углубил ее в книге «Я и мир объектов. Философия одиночества и общения». Книга вышла в 1934 году и вызвала широкий отклик в печати, как у литераторов, так и философов. Проблема заключалась в том, люди, оставившие родину, из среды привычной попадают в чуждое и незнакомое им окружение. То есть, по словам Бердяева, люди оказываются в новом вселенском пространстве, «в мировом пространстве с мировым горизонтом», и тогда происходит как бы конфликт с окружающей чужеродной средой, что только усугубляет чувство одиночества. «Выход личности из родового быта сопровождается чувством одиночества», — пишет Бердяев.
Долгое пребывание в изоляции от мира, рождает глубокое чувство ненужности, удрученности — это состояние трагическое, которое часто приводило к самоубийству. Проблема одиночества стала для многих эмигрантов проблемой смерти. Смерть, по словам Бердяева, это — «выпадение из Божьего мира». Так, например, одной из главных тем поэзии Бориса Поплавского стала — смерть, а так же отверженность, неумение приспособиться к новому миру. Он писал:
Испей вина, прочтем стихи друг другу,
Забудем мир. Мне мир невыносим –
Он только слабость, солнечная вьюга
В сияньи роковом нездешних зим.
Надо сказать, что Поплавский был метафизичен в своем творчестве. Он обладал каким-то мистическим опытом проникновения в иные вселенские сферы. В книге «Незамеченное Поколение» Владимир Варшавский отмечает, что: «Трагедия героя, загнанного внутрь самого себя, заключается в безысходности его одиночества… Неизлечимее и мучительнее всех был болен этой болезнью (одиночеством) самый эмигрантский из всех эмигрантских писателей, Борис Поплавский».
Невыносимость духовного и материального бытия заставляли погружаться глубоко в себя, и в то же время, делали поэта замкнутым и отдаленным. В стихах звучала предельная обнаженность, крик потерянного до отчаяния человека. Подчас поэты, больше, чем кто бы то ни был, чувствовали себя в этом новом для них мире ненужными, лишними. И тогда, как неизбежный выход из создавшегося кошмара, они видели только в обращении к другому, неизведанному миру — миру снов и иллюзий. Ожидание чего-то нового, некой «волшебной палочки», которая выведет из тьмы сознания на свет божий, вело к мистицизму, метафизическому восприятию мира.
Человек может стремиться преодолеть свое одиночество не столь через жизнь в «коллективном сознании», сколь через познание или через изменение своего «я». Через одиночество рождается новое «я», новая личность, самопознание и самосознание. Познание самого себя через одиночество стало углубленной концепцией, которая нашла свое отражение в литературном творчестве. И всё же, человек не может существовать долго в полной изоляции, как внутренней, так и внешней — его влечет к другому «я», к тайному окну в другой мир, к Богу. И, таким образом, общение с окружающим миром, творчество и любовь не только к «ближнему своему», но и к Богу могли помочь поэту выйти из состояния одиночества, из замкнутого пространства, в котором он оказался волею судьбы. Чтобы выстоять, нужна была вера, нужен был тот свет, который бы показал путь к истине и добру. Этим светом явилась вера в Бога, без которого человек подчас одинок. Таким ненужным, «лишним» человеком чувствовал себя и любимец эмигрантской публики, поэт Владимир Смоленский.
Я не хочу поднять тяжелых век,
Там те же звезды, в том же мраке стынут.
Как одинок бывает человек,
Когда он Богом на земле покинут.
В 1933 году в газете «Возрождение» появилась статья русского философа И. А. Ильина под названием «Одинокий художник». Это время было переломным для многих русских литераторов, оказавшихся вдали от родины, на чужой земле. Оторванность от привычного окружения, от близких им людей, замкнутость, изоляция — все это порождало особенно глубоко пессимистическую ноту в поэзии:
Как жутко это полу-бытие,
Иной какой-то жизни отраженье,
Как страшно одиночество моё,
Ненужное, бесплодное горенье.
Игорь Воинов
Однако в четырех стенах замкнутого пространства они продолжают творить свое, новое «я»: созерцательное или внутренне преображенное, обращенное к невидимому читателю. Иногда это была мольба, порою — молитва, крик души:
Тот же звон трамваев и авто.
Грустно пахнет зеленью и хлебом.
Все, как было: все — не то, не то.
Ты забыл, что наша жизнь смертельна,
Ты кричишь в надежде беспредельной.
Не услышит — никогда — никто.
Довид Кнут
Или это — чувство глубокой печали о невозвратном:
Одинокий, опечаленный
Провожу я день за днём;
В сердце — черные развалины,
Все сгорело, всё — в былом.
Так писал поэт Илья Британ, расстрелянный немцами, как заложник. «Каждый художник по-своему видит всё: и внешний, материальный мир, и внутренний мир души, и заумный мир духовных обстояний» — писал И. Ильин в той же статье. Конечно, у каждого художника было свое духовное «внутреннее» видение мира, в зависимости от своих «душевно-духовных сил», которые особенно обострялись в одиночестве. И тогда часто собеседником поэта становился Бог. Поэт сосредотачивается на своем внутреннем мироощущении, пытаясь понять и заглянуть в недоступный глазу мир, в тайну Вселенной, передавая эти ощущения с помощью слов, окрашенных поэтической эмоцией автора, открывая читателю глубокие раны сердца. Одной из самых одиноких среди поэтов первой волны, наверное, можно было бы назвать Марину Цветаеву.
Новый год я встретила одна.
Я, богатая, была бедна,
Я, крылатая, была проклятой.
Где-то было много-много сжатых
Рук — и много старого вина.
А крылатая была — проклятой!
А единая была — одна!
Как луна — одна, в глазу окна.
Внутренне одиночество, «одиночество в толпе» было страшнее физической изоляции от толпы. Такое внутреннее состояние, волнения духовные и житейские, страдания в замкнутом пространстве, должны были в конечном итоге привести к религии и вере, ибо: «естественное разрешение духовных конфликтов обращено к вере». Тоска по России, изолированность поэзии не убили, а возродили ее новую форму — форму мистическую, метафизическую и онтологическую. В поиске религиозного озарения Борис Поплавский напишет:
Улыбнусь. Рукой тетрадь открою.
Вспомню сон святой, хотя б немного
И спокойно, грязною рукою
Напишу, что я прощаю Бога.
Таким образом, происходил рост религиозных настроений, поиск той опоры, на которую можно было опереться измученным молодым людям, познавшим «гибель всего дорогого, всего составляющего смысл жизни». Именно такой опорой для многих стала русская религиозная философия, церковь, Бог. Спасением от одиночества было также и окружение близких по духу людей – поэтов, писателей – ищущих новый, мистический подход к творчеству. Многие поэты по своей природе стремятся к одиночеству, и по существу своему — часто одиноки, и хотя порой одиночеством этим они дорожат, тяга с собратьями по перу была велика.
«Трагедия героя, загнанного внутрь самого себя, заключается в безысходности его одиночества», – отмечал В. Варшавский в книге «Незамеченное Поколение». Спасение от одиночества многие из них видели не только в Боге, но и в творчестве. Размышляя в тишине своего «заточения», пытались они передать в творчестве суть своей личной трагедии и трагедии своего поколения.
В «Письме молодому поэту» Юрий Мандельштам отмечает: «Главное же, в любых условиях не отрываться от глубокого душевного течения, от природы и избегать лишних, засоряющих сознание человеческих отношений. Надо уметь быть одиноким, ибо только в одиночестве корень всякого творчества. Впрочем, мы не властны выбрать одиночество или оттолкнуть его: мы рождаемся одинокими, одиночество и есть душа человека. Понять это — вначале очень страшно, зато, победив страх, мы во многое лучше вникаем». Смерть, отчаяние, трагическое, безумное «одиночество в себе», отверженность — то главное, что часто присутствовало в поэзии русской диаспоры.
Одиноко, холодно, сыро.
Стынет чайник на длинном столе.
Будто выброшенные из мира
На потерянном корабле…
Ирина Кнорринг
«Не случайно ведущими темами их творчества стали углубленный самоанализ, настойчивые попытки разобраться в своих мучительно противоречивых чувствах, сомнениях, надеждах, отчаянии…», — писал Адамович в книге «Одиночество и Свобода». В этих «попытках разобраться» в мучительных чувствах отрешенности от мира, именно творчество становится выражением их внутренней неудовлетворенности, усталости:
Мой друг, мы смертельно устали,
Мой друг, мы смертельно больны,
От уже нестерпимой печали,
Одиночества и тишины.
Вл. Смоленский
И если поэт в этом новом мире, в котором он оказался, чувствует себя потерянным и одиноким, то трагедия его становится смыслом искусства. Уход в творчество, поиск ответов на мучившие его вопросы, осмысление действительности настоящей, а не иллюзорной, помогает поэту, в конечном итоге, выстоять и победить. «Но чем печальней доля – / Тем выше в небе Дух», — восклицает Владимир Диксон в стихотворении, написанном незадолго до внезапной кончины.
Всю боль своего «внутреннего заточения», трагизм сумел поэт преобразовать в высокое творчество, найдя в этой трагедии источник вдохновения. И, обращаясь к Богу, Екатерина Таубер напишет такие строки, в которых мы услышим ее благодарность за данную ей возможность быть поэтом, даже, если творчество свершается в одиночестве:
Высоким одиночеством поэта
Ты на земле меня благословил,
Ты детские, случайные обеты
Божественною клятвой закрепил.
У молодых поэтов не было прошлого, настоящего и будущего. Неверие в завтрашний день, потеря родины, близких, любимых, создавали атмосферу пустоты.
Все это так: и мир без края
И жизнь прекрасна и чиста;
Но только, знаешь ли, какая
Бывает в сердце пустота!
Так напишет незадолго до своей гибели поэт и литературный критик, Юрий Мандельштам. Пустота была оправдана — ведь прошлое расстреляли в семнадцатом году. Будущее было неясным. Настоящее – эмиграция, которая создала свой быт — быт страшный, «тяжкий, вне законности и одиночества».
Оставаясь в долгом духовном одиночестве, изоляции духовной и физической, забытые Россией, они приходили к глубокому самоанализу, самоуглублению, что обогащало их духовно и углубляло их творчески. Такая замкнутость давала положительные результаты, что могло стать для пишущего и своего рода «болдинской осенью». Время уединения давало возможность не только мысленно вернуться в прошлое, но и осмыслить настоящее, по-новому взглянуть на новую жизнь, на доставшуюся вдруг свободу не только слова, но и религиозного выбора. Поиск своего «я», своего отношения к Богу и вселенной, осмысление нового метафизического подхода к литературе, к жизни — весь этот процесс требовал уединения осмысленного. Творческая мысль искала выхода из лабиринта, из пустоты, в которой они оказались волею судьбы, и тогда рождалась новая серьезная эмигрантская литература.
«Художественное одиночество величаво и священно тогда, когда поэт творит из подлинного созерцания, недоступного по своей энергии, чистоте или глубине его современникам. Может быть, воображение слишком утонченно, духовно и неосязаемо. Может быть, сердце его слишком нежно, страстно и трепетно…», — пишет И. Ильин. Однако отличительной чертой эмигрантской поэзии было то, что рождалась она, окруженная равнодушием, без массового читателя, в атмосфере каждодневной борьбы за кусок хлеба, в сознательном, а часто и невольном одиночестве. Так правдиво и точно сказал об этом поэт Вадим Гарднер:
Опоясан кругом
Равнодушия льдом,
Я творю, одинокий поэт;
Сердцу отклика нет…
Истинный художник в момент своего творческого процесса всегда одинок. «Люблю концы. Законность точек. / И одиночество свое», – замечает Юрий Джанумов, поэт, творивший в вакууме, имя которого было забыто еще при жизни и до сих пор еще мало известно. Многим из них было неимоверно трудно, но самое страшное было еще впереди, когда к чувству одиночества добавился тяжелый, давящий страх, ибо не знали они тогда, кто из них останется в живых, а кто погибнет. Это было страшное военное время, когда немецкие оккупанты маршировали по улицам европейских городов.
И если многие имена поэтов первой волны эмиграции ушли в забвение, забыты нашими современниками, то, может быть, сейчас время вспомнить о них, о тех, кто творил на чужбине: «Придет час и новое поколение, очистившееся и умудрившееся, с любовью найдет их создания, насладится и умудрится, и благолепно напишет их жизнеописания. А до тех пор, они будут взывать не к людям, а к Богу и к будущей России», — заключает свою статью И. Ильин.
ГЕОРГИЙ АДАМОВИЧ
* * * * *
«О, если где-нибудь, в струящемся эфире,
В надзвёздной вышине,
В невероятной тьме, в невероятном мире,
Ты всё же внемлешь мне,
То хоть бы только раз…»
Но длилось промедленье,
И, всё слабей дыша,
От одиночества и от недоуменья
Здесь умерла душа.
* * * * *
Рассвет и дождь. В саду густой туман,
Ненужные на окнах свечи,
Раскрытый и забытый чемодан.
Чуть вздрагивающие плечи.
Ни слова о себе, ни слова о былом.
Какие мелочи — все то, что с нами было!
Как грустно одиночество вдвоем…
— И солнце, наконец, косым лучом
Прядь серебристую позолотило.
НИКОЛАЙ АЛЛ
* * * * *
Там, за окном, зима. Певуче злится вьюга,
То смолкнет песнь ее, то разрастется вдруг.
Я здесь совсем один. Далек мой чуткий друг.
Давным-давно ушла любимая подруга.
И память вялая, как старая фелюга,
Ползет едва-едва, скрывая свой недуг.
Сквозь жалкий скрип снастей мне слышится испуг;
Что ж, доплывем ли мы до солнечного юга?
А в комнате тепло. Приветливо вокруг
Камин бросает свет. Из сумрачного круга
Мне слышится сквозь сон задумчивая фуга
И в мерзлое окно снежинок легкий стук.
О ком грущу больней — о вас, моя подруга,
Иль вспоминая вас, мой неизменный друг?
ИЛИЯ БРИТАН
* * * * *
Меж гирляндами роз —
Хороводы стрекоз;
Средь зелёных ветвей —
В полутьме соловей;
За покровами мглы —
Властелины-орлы;
Над вершинами гор —
Безграничный простор, —
И над всем яркий свет —
Одинокий поэт.
* * * * *
Стою один. В душе — укор,
Тоска владеет мной.
А там — безмолвный разговор
У звёзд идёт с луной.
Ушла любовь. Во мне горит
Сомнений чёрный луч.
А сверху сумрачно глядит
Громада серых туч.
О, кто же там, и что со мной?
Кто так безумно строг?
Иль только бред души больной
Какой-то добрый Бог?
Стою один. Молчат уста,
И чувствую теперь,
Что даль небесная пуста,
А я — забитый зверь…
ИГОРЬ ВОИНОВ
* * * * *
Сегодня тьма окутала Париж.
Иду я Елисейскими Полями,
А по карнизам невидимок крыш
Скользят лучи стеклянными огнями.
От холода дрожа, морозное стекло
Слегка звенит от этой черной стужи,
И сломанное лунное весло
В небесной затянулось луже.
Как жутко это полу-бытие,
Иной какой-то жизни отраженье,
Как страшно одиночество мое,
Ненужное, бесплодное горенье.
ВАДИМ ГАРДНЕР
ОДИНОЧЕСТВО
Здесь, в этой глуши,
Мне созвучной души,
Вижу, с грустию, — нет…
Здесь творю, одинокий поэт.
Что им всем до меня?
До скорбей, до огня,
До стремления ввысь? —
Хоть до звезд подымись!
Опоясан кругом
Равнодушия льдом,
Я творю, одинокий поэт;
Сердцу отклика нет…
АЛЕКСЕЙ ГЕССЕН
* * * * *
Ни друзей, ни жены, ни любовницы,
Одиночество сердце ранит.
При дороге бесплодной смоковницей
Мое юное сердце вянет.
Но и мне утешенье даровано,
Небывалая радость снится: –
К светлой доле живым уготованной
Хоть в свой смертный час приобщиться.
Пусть увяли надежды напрасные,
Но над темными их гробами
Веет белое, синее, красное,
Озаренное солнцем знамя.
ЮРИЙ ДЖАНУМОВ
* * * * *
Ни кошек, ни детей, ни ветра,
Ни роковых дорог назад, —
Люблю: азарт, безумье Федры
И сумасшедшие глаза.
Жестокие люблю признанья,
Беседы с памятью ночной,
Смертельный холод расставанья
И все, что связано с тобой.
Еще — напрасный лепет строчек,
Где сердце плачет, но поет.
Люблю концы. Законность точек.
И одиночество свое.
ИРИНА КНОРРИНГ
* * * * *
Мне холодно. Мне хочется согреться
Сесть ближе к печке. Пить горячий чай.
И слушать радио. И сквозь печаль
Следить, как стынет маленькое сердце.
Как стынет это сердце. А в ответ —
Огромный холод в равнодушном мире.
Да музыка, скользящая в эфире
С прекрасных и неведомых планет.
«Прекрасных и неведомых»? — Едва ли.
…Большой концерт в большом парижском зале…
Мне очень холодно. Не превозмочь
Моей, ничем не скрашенной печали.
— И там, на улице, где стынет ночь,
— И там, где музыка, в притихшей ложе,
— Там холодно и одиноко тоже.
* * * * *
Надоели скитанья без цели,
Примитивно-непрочный уют.
Одиночество темных отелей,
Одиночество темных минут.
Закоулки глухие, кривые,
Нищета, темнота, полутьма,
И облупленные, неживые
Двухсотлетние эти дома.
Ни романтики старых кварталов,
Ни фальшиво-восторженных слов!
Слишком много я в жизни видала
Этих грязных и темных углов.
Жить, подобно бездомной собаке,
Не приткнуться нигде, никогда…
— Надоело мне на бивуаке
Прожигать неживые года!
А над жизнью — тугой, неизменной,
Навсегда заколдованный круг…
…Ночью снятся мне белые стены
И широкие окна на юг.
ДОВИД КНУТ
ОДИНОЧЕСТВО
Тише… Что ж, что оказалось ложью
Все, чем жил, все, от чего умрешь!
Ведь, никто тебе помочь не сможет,
Ибо слово «помощь» тоже — ложь.
Все в порядке. Улица и небо…
Тот же звон трамваев и авто.
Грустно пахнет зеленью и хлебом.
Все, как было: все — не то, не то.
Ты забыл, что наша жизнь смертельна,
Ты кричишь в надежде беспредельной.
Не услышит — никогда — никто. —
Друг мой… Нет ни друга, ни ответа.
О, когда бы мог не быть и я.
За домами, в пыльные просветы,
Сквозь деревья городского лета,
Проступает, чуть катимый ветром,
Белый океан небытия.
ЮРИЙ МАНДЕЛЬШТАМ
* * * * *
Я лгу, отчаиваюсь, каюсь,
Постыдный жар течет в крови,
Признаний страстных добиваюсь,
Но нет во мне живой любви.
И сердце в холод сладострастья
Не уплывает наяву.
Мой друг, до подлинного счастья
Я без тебя не доживу.
И только ночью сонным ядом
Далекий Север напоит,
И одиночества над садом
Как купол огненный висит.
НИКОЛАЙ ОЦУП
* * * * *
Есть в одиночестве такая полоса,
Когда стесняет, наконец, молчанье,
И мысль жужжит, как на стекле оса.
Тогда тебя на расстоянье
Пленяет мир, который утомлял,
И непонятно отчего же?
И все кого ты горько изумлял
Найдут, что ты сейчас и лучше и моложе.
Пускай тебя ревнует тишина —
Ты воротишься к ней с повинной,
И снова счастия единственной причиной
Тебе покажется она.
АЛЕКСАНДР ПЕРФИЛЬЕВ
* * * * *
Мне одиночество понятно,
Людей я видеть не могу…
За всех, ушедших безвозвратно,
На елке свечи я зажгу…
Так, озаренный бледным светом
Один за всех спою хорал…
И за тебя, что в мире этом
Я не имея потерял.
БОРИС ПОПЛАВСКИЙ
* * * * *
Мир был темен, холоден, прозрачен
Исподволь давно к зиме готов.
Близок к тем, кто одинок и мрачен,
Прям, суров и пробужден от снов.
Думал он: Смиряйся, будь суровым,
Все несчастны, все молчат, все ждут,
Все смеясь работают и снова
Дремлют книгу уронив на грудь.
Скоро будут ночи бесконечны,
Низко лампы склонятся к столу.
На крутой скамье библиотечной
Будет нищий прятаться в углу.
Станет ясно, что шутя, скрывая
Все ж умеем Богу боль прощать.
Жить. Молиться двери закрывая.
В бездне книги черные читать.
На пустых бульварах замерзая
Говорить о правде до рассвета.
Умирать живых благословляя
И писать до смерти без ответа.
СОФИЯ ПРЕГЕЛЬ
* * * * *
Как в романее: разбито, распито,
Никому не нужны, никому…
Мы давно кандидаты в госпиталь,
Сумасшедший дом и тюрьму.
И, вступая, басит контральто,
Дрогнул свечки тлеющий прут.
Это лист бежит по асфальту
На худом осеннем ветру,
Это крышка хлопнула в зале,
И сорвалось верхнее ля —
Одиночество и так далее,
И зачем судьбу умолять!..
Вновь на поезд мы опоздали.
ВЛАДИМИР СМОЛЕНСКИЙ
* * * * *
Какое дело мне, что ты живешь.
Какое дело мне, что ты умрешь.
И мне тебя совсем не жаль – совсем!
Ты для меня невидим, глух и нем,
И как тебя зовут, и как ты жил
Не знал я никогда или забыл,
И если мимо провезут твой гроб,
Моя рука не перекрестит лоб.
Но страшно мне подумать, что и я
Вот так же безразличен для тебя,
Что жизнь моя, и смерть моя, и сны
Тебе совсем не нужны и скучны,
Что я везде – о, это видит Бог! –
Так навсегда, так страшно одинок.
* * * * *
Мой друг, мы смертельно устали,
Мой друг, мы смертельно больны,
От уже нестерпимой печали,
Одиночества и тишины.
Ты плачешь, мой друг, умирая.
А мимо, глуха и слепа,
Как будто на нас наступая
Идет равнодушно толпа.
И мечутся автомобили,
Горит электрический свет…
Мой друг, как мы страшно любили,
Как нас не любили в ответ.
ЮРИЙ БЕК-СОФИЕВ
* * * * *
Как трудно жить с растерянным соз¬наньем,
Как трудно жить без настоящих дел.
Должно быть одиночества удел
Судьбой дарован нам, как испытанье.
Мы изменить не в силах ничего,
Мы ходим на работу и на службу.
А наша утешительная дружба
Не утешает ровно никого.
Расходятся с кем было по пути.
И с каждым днем, и с каждым новым годом
Нам нашу вынужденную свободу
Все безотрадней и трудней нести.
ЕКАТЕРИНА ТАУБЕР
* * * * *
Высоким одиночеством поэта
Ты на земле меня благословил,
Ты детские, случайные обеты
Божественною клятвой закрепил.
О той любви, что двигает горами,
О той любви, с которой смерти нет,
Ты говорил со мною вечерами, —
Серебряный струился в сердце свет.
Росла душа, свой жребий узнавая
Впервые, сквозь бессонницу и жар,
Спеша принять, ликуя и вздыхая,
Твой роковой, непостижимый дар,
С которым мир и сумрачен и тесен,
Пока на миг не обретаешь вновь
Чистейший звук неповторимых песен
И совершенную любовь.
ЮРИЙ ТЕРАПИАНО
* * * * *
Я стою в тишине,
Огоньки, как во сне.
Никого. Одиночество. Ночь.
Никакой красоте,
Никакой высоте,
Ни себе, ни другим не помочь.
И напрасно я жду.
Ветер гасит звезду —
Свет последней — как будто навек.
В аравийской пустыне, на льду, на снегу,
На панели, в окне, в освещенном кругу
Навсегда одинок человек.
Об Авторе: Елена Дубровина
Елена Дубровина — поэт, прозаик, эссеист, переводчик, литературовед. Родилась в Ленинграде. Уехала из России в конце семидесятых годов. Живет в пригороде Филадельфии, США. Является автором ряда книг поэзии и прозы на русском и английском языках, включая сборник статей «Силуэты» Составитель и переводчик антологии «Russian Poetry in Exile. 1917-1975. A Bilingual Anthology», а также составитель, автор вступительной статьи, комментариев и расширенного именного указателя к трехтомнику собрания сочинений Юрия Мандельштама («Юрий Мандельштам. Статьи и сочинения в 3-х томах». М: Изд-во ЮРАЙТ, 2018). В том же издательстве в 2020 г. вышла книга «Литература русской диаспоры. Пособие для ВУЗов». Ее стихи, проза и литературные эссе печатаются в различных русскоязычных и англоязычных периодических изданиях таких, как «Новый Журнал», «Грани», «Вопросы литературы», «Крещатик», «Гостиная», «Этажи». “World Audience,” “The Write Room,” “Black Fox Literary Journal,”, “Ginosco Literary Journal” и т.д. В течение десяти лет была в редакционной коллегии альманаха «Встречи». Является главным редактором американских журналов «Поэзия: Russian Poetry Past and Present» и «Зарубежная Россия: Russia Abroad Past and Present». Вела раздел «Культурно-историческая археология» в приложении к «Новому Журналу». Входит в редколлегию «Нового Журнала» и в редакцию журнала «Гостиная». В 2013 году Всемирным Союзом Писателей ей была присуждена национальная литературная премия им. В. Шекспира за высокое мастерство переводов. В 2017 году – диплом финалиста Германского Международного литературного конкурса за лучшую книгу года «Черная луна. Рассказы». Заведует отделом «Литературный архив» журнала «Гостиная».
Прекрасно и актуально всегда..