СИНОПСИС

 

Не смотри на градусник, всё равно враньё,

вместо зимы в окне картинка Руссо,

никаких Крещенских морозов, одно вороньё

каплями на церковном кресте; и небесный рассол

 

жидок без чесночного месяца ввечеру;

студентка-соседка уныло тычёт в бемоль

с навязчивостью рукоблудия; и на рубль

мелочи звёзд наверху, и никакая зимняя моль

не покрывает газонов и веток; и он её

никак разлюбить не умеет, взрывая мозг

гранатами алкоголя, но и это тоже враньё

с точки зрения календаря; и он ничего не смог

 

от себя добиться, тем более – от неё:

женщины придумывают себе странствия так,

чтоб за спиной были мама и ванна, или забытьё

с предприимчивыми подругами, чья редкая пустота –

 

идеальный веник уму и хронофагия дней;

так у них заведено, амнезия шопинга, да

посиделки девичьи; это всё относилось и к ней

так же, как к перемене температуры вода.

 

Вот негатив февраля, позитива нет,

голуби просыпаны семечками везде;

где проулок пролёг и свернул, там меркнущий свет

одинаковых, как богатыри, дней; и звезде –

 

не советской и не Вифлеемской – давно

надоело сиять на груди лобового стекла

зазимовавшего «форда»; это всё – плохое кино,

почти румынское, и сажа в доме бела.

 

 

ЧАЙ

 

Далее – грохот, гусли и бубны, тишина потом,

а ещё погодя – заискивающая печаль,

застывшая в чашке и с открытым ртом

глядящая тебе в глаза, либо просто вдаль.

 

Не твоя она и не моя, так – одна на двоих,

но это я растил, воспитывал, виски её поливал,

тем часом, как ты резвилась; я хотел, чтобы затих

совести ночной говорок, хотел перекур, привал –

 

ноги-руки раскинуть в степи, в лесу, лечь и утонуть

в себе; был год перемен, смены стен, и балкон,

заваленный снегом; был мороз и у всего неясная суть,

зато дорогие твои вприсядку все вышли вон.

 

Малая кровь, при наличии спазмов и болезатрат,

выглядит гримом вблизи; и суфлёр из ракушки, ярясь

и размахивая глазами, подсказки бубнит; и разврат

слов только пуще, и никакой связи с героями, какая тут связь.

 

Телефоны звонят на земле, а душа в облаках висит,

глянуть со стороны, с ливанского кедра, – похожа на

лоскут летней ткани, словно летающий змей в небеси;

и чай в чашке чихает, простыл, и ложка совсем одна.

 

 

* * *

 

          Я зачитался, я читал давно…

                                           Б.П.

 

В небе зияет ноябрьская руина тучи,

не хуже и не круче той, что вчера торчала,

набрасывая тень как покрывало летучее,

и краткий день, словно без конца и начала.

 

На скамьях старушки немотствуют, как подсудимые –

сухофрукты времени, впереди их декабрь пока,

и террористы-дети пролетают молниеносно мимо, и

слегка индевеет уже на фляге осенняя моя рука.

 

Луг озера – что окуляр от чеховского пенсне,

на нём розница местных уток; буксирчики бытия, –

оне одни как-то вас примиряют с жизнью, а не

попы или классические теноры опер… Были ты и я,

 

и распались, и пали прахом, и к чёрту пошли

в Лхасу или на Черёмушки, чтобы порознь сосать

карамельки такой тоски, что не поднять с земли

и в космос не зашвырнуть; между рам от лета оса,

 

мумия жарких ночей и непроходимых от шорт и панам

дней, что скорее бы кончились, а те тянулись, как

нудная злая нуга, ужасней твоих подруг, а «к нам»

уже не плюралия тантум, а «ты» и «я»; общий бардак

 

окончился в твою пользу, зато на орехи мне

досталась деликатнейшая ежедневная тишина,

с тем же парком в его наготе и тучей в окне,

а что ты ещё хотел в ноябре увидать из окна…

 

Да, поздняя осень, сени поганой южной зимы;

пейзажи почти пасторальные, только в несезон,

и пейзане какие-то хмурые или подшофе, да и мы

тут тверёзостью не отличались: сыр, кофе, флакон.

 

Те же в парке зловещие дети, подобно листве,

влекутся аллеями вдаль, перегоняя мам и собак,

с криком и стоном вполне реактивным; и в голове

одиночество делает энный круг, как спутник, никак

 

не уймётся витать, – а и зачем, раз уже заведено

на долгий срок, как часы на батарейке, тихо шурша

на кухонной и жёлтой как золотуха стене, где тоже окно,

в которое поздно ли рано ли выпорхнет спросонья душа.

 

 

* * *

 

Идешь вдоль февраля, под яичным солнцем зимы,

в мозгу резвятся метафоры, как пиявки в пруду,

настроение минус семь, и немного берешь взаймы

у ржущих в кафе девиц – посидел, и снова иду.

 

Эти блужданья невнятные, без цели и карт,

так слоняются летом дети по пустому двору,

когда другие разъехались; в мозгу Декарт

докладывает Канту, что существует на точка.ру.

 

И чем бесцельней прогулка, бег, променад,

тем ум благодарнее, не перегружаясь впрок

визуальной снедью и звуковыми миражами; и не надо

переваривать это после, чтоб Юму ответить урок.

 

С годами всё ж научаешься не ублажать

ненужным глаза и мысли, и над головой

звёздный люминесцентный планктон, дележа

не знавший; и подпорченная мораль внутри; и свой

 

опыт ближе никак не становится, сколь

не блуждай наугад, не блуди в простынях судьбы;

человек выползает сам из себя, когда боль

превосходит разум; а в земле тем часом грустны гробы.

 

Шлют повсюду микробов, этих разведчиков

жизни, и те, как Кузнецов с Зорге, напились в избе…

Стоишь перед зеркалом, выпив, и личико –

как посмертная маска, с цигаркою на губе.

 

 

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

 

Я спою тебе песню про страшное и немое,

что тенью висит на стене, стоит за спиною,

что пугает кошку домашнюю, чего ты

просто не видишь, в ясности собственной темноты.

 

Это не двигает табуретов, не скрипит шкафами,

оно меж вами, меж нами, как алоэ на подоконнике, с нами

всегда; это холодок в летнюю ночь простыни,

когда только вы засыпаете; хочешь – руку протяни,

 

это не прикоснётся, тактильности нет; но странный свет,

словно газовая занавеска, сквозящая, как

прозрачные летние сарафаны девушек или парео, – нет

точного описания, но я видел, улетая в пустой кавардак

 

операции; это демоны не зла и не добра, что приходят

в какие-то секунды, и лица их могут казаться страшны…

Какая-то сопредельность другого и нашего, и слышат, и бродят

рядом, направляя и провожая, как в лесу путника – тень от сосны.

 

 

ОКОЛИЦА ИМПЕРИИ

 

1.

 

Град заокольный, звон колокольный,

валится тьма на дома;

женщина хнычет – девочке больно,

обе сходят с ума.

 

Что я там делал, улицей белой

от фонарей и снегов,

движась к ночлегу, и то и дело

валясь в снежный альков,

 

в сугроб лицом; портрет повесят

твой, украсив стены домов;

Ты была там, а я был здеся,

висел на стропиле улов.

 

В этой провинции все дефиниции

сводятся вот к чему:

храм и цвинтар, больница, полиция,

в школе Тургенев, «Муму».

 

И никому ничего здесь не светит,

будущность как фонарь

на пустыре; громогласные дети

хором читают букварь.

 

Ночами длинными и под лучиной

тусклую пряжу сучат

девы, и не от корявых мужчин оне

своих рожают сучат.

 

Здесь бесполезно кого-то бояться,

тихие все кругом;

в барской усадьбе музейные яйца

чешет, стуча сапогом,

 

сторож; пахнет и прочим: мышами,

лаком паркета, котом…

Не стоит здесь говорить по душам,

худо будет потом.

 

2.

 

Кадки в сенях, Богородица в красном углу,

запахи спирта и разносолов; дурную юлу

напоминая, куцый дворовый пёсик пчелу

 

проглотил и постарел, кусая себя за хвост,

в овине призрак встал и замёрз во весь рост,

и грунтом в коровьих лепёшках пестрит погост.

 

За месяц здесь можно сойти с ума и запеть

басом, спиться и затеряться в розной толпе

сосенок, в поповну влюбиться, освоив плеть

 

вместо досужего пряника, а потом позабыть,

с иной уползая в шинок или же по грибы,

и продавать на лесопилке народу косые гробы.

 

Отловить люля и кебабов за первые три

дня по приезде, а после – до тусклой зари

прикладывать лёд к губе; а позже – считать фонари

 

главной улицы – до сельпо; и в доме найти

Пикуля и Д’Аннунцио; и по пустому пути

к почте – трижды счесть на устах до десяти.

 

Не завидуй, читатель, бо тебе там не

побывать, не есть маринады, не пить вдвойне

отстоянный самогон, и не лезть к жене

 

егеря, что на заимке год сидит, почитай,

там у него брага, своя красота-гюльчитай,

и родного края, юннаты в шортах; проста и

 

понятна живучесть его, похожая на Индостан,

и думы о смерти, когда он печально пьян.

Пауки глядят исподлобья, охраняя пыльный бурьян.