Елена СКУЛЬСКАЯ. Новые рассказы о баклане. Четыре миниатюры
НАЧЕКУ
– Если она вас не обманула, господин полицейский, то ее просто подменили в роддоме! – говорит оскорбленный муж, нашедший утром на столе записку, где жена уведомляла его о разводе и отъезде в другой город, далеко-далеко, а сама отправилась с жалобой в ближайший полицейский участок.
– Януарий, ты можешь меня оскорблять где угодно, но только не в полицейском участке! – отворачивается от него найденная заплаканная жена.
– Почему же в полицейском участке тебя нельзя оскорблять, ты что, какая-то особенная?
– Потому, Януарий, нельзя, что полицейский участок, и всё!
– Нет не всё! – выходит из себя полицейский и топает на заплаканную жену Януария. – И Януарий ваш совершенно прав, госпожа такая-то, не желаю знать вашего имени. Говорю вам как полицейский. Напрасно вы написали заявление. Я не могу арестовать баклана, как вы того требуете. Действительно, на ночном дежурстве я видел, как баклан приподнял крышку бака в вашем дворе, вытащил оттуда мусорный пакет, разорвал его, схватил дохлую кильку и полетел с ней на ваш подоконник. Но для меня это еще не повод.
– Что касается повода, то я убеждена, коллега, – включается в разговор женщина-полицейский, пахнущая огуречным лосьоном, яичным кремом и земляничным мылом, – я убеждена, коллега, что повод давала она ему сама. Давала! Посмотрите на нее. Почему она всегда сидит у окна и следит за бакланом? Ушла бы куда-нибудь погулять, он бы ее и забыл. Это я вам говорю как полицейская.
– Уйдите, госпожа такая-то и господин такой-то! – кричит полицейский. – К сожалению, я знаю ваше имя – Януарий; у нас закон один для всех, и мне нет нужды знать ваши имена, но одно имя я все-таки узнал…
– Меня зовут Олимпия, – улыбается ему сквозь слезы несчастная жена.
– Я ничего не слышал, прошу вас уйти. Или уйду я, – встает полицейский. – Мне уйти?!
– Нет! – рыдает беззащитная женщина. – Пойдем, Януарий! Но баклан подкарауливает меня во дворе и не дает прохода.
– Подумаешь, какие нежности! Меня тоже подкарауливает один ворон. Он так меня ревнует, что выклевал глаз моему котенку!
Хотя я сама полицейская и никого не боюсь по долгу службы, – женщина-полицейский распахивает перед ними дверь.
– Выклевал глаз котенку? Ты слышишь, Януарий?! – жена чувствует обнадеживающий запах огуречного лосьона, яичного крема, земляничного мыла.
– Да, пока только котенку, – кивает женщина-полицейский. Ее буквально прорвало, хотя она на службе, и она понимает, что это недопустимо. – Но это последнее предупреждение, потом этот сильный мужчина кинется на меня, не смотря на то, что я полицейская.
– Послушайте, коллега… – стучит по столу полицейский.
– У меня есть имя… – сознается женщина-полицейский и ужас отражается на ее честном служивом лице.
– Нет! – кричит полицейский.
– Меня зовут Анна-Мария-Мишель! Я не какая-нибудь безымянная Олимпия! – женщина-полицейский распахивает окно и выдает свое имя кустам и заржавленным рельсам, по которым когда-то ходил трамвай.
– Я и не думал, что вы Олимпия, ворон ворону глаз не выклюет, – потерянно отзывается полицейский.
– Как знать! Вороны очень умные и страстные, – хихикает Януарий.
– Помолчите вы все! Я люблю голубей! – полицейский понимает, что проиграл, нарушил и потому торопится хоть что-то рассказать о себе.
– Я так и думала о вас. А вы, Олимпия, вы так думали о нем? – Женщина–полицейский внезапно обнимает жену Януария, которая больше не плачет.
– Я так и думала, а ты, Януарий? – жена обнимает своего мужа, женщина-полицейский обнимает жену, и теперь они стоят, обнявшись втроем.
– Я думал, – хихикает и хихикает Януарий, что даже странно для мужчины.
– Но почему? – спрашивает оскорбленный полицейский, он хочет избежать хотя бы последнего унижения.
– Потому, мой любезный коллега, что голубь способен только на непорочное зачатье! Поэтому вы любите голубей!
– Не кощунствуйте! – полицейский становится на колени, и каждый может его пнуть. Никто не отказывается.
– В вас говорит бессилие, – поднимает его с колен женщина-полицейский.
– Что?! Я старше вас по званию!
– Пока вас не оскорбишь, вы на меня и не посмотрите! Я знаю, вас зовут Эдит.
– Это фамилия, просто фамилия, а зовут меня Этиоклом.
– Не отвлекайтесь, коллега. Давайте лучше поговорим о том, зачем нас вызвали в участок, ведь наше дежурство только завтра, – женщина-полицейский смотрит на Этиокла Эдита холодно и расчетливо. Видно, что она оскорблена.
– Ожидались беспорядки. На Ближнем Востоке взрывоопасная обстановка, – рапортует тот, хотя женщина-полицейский более низкого звания.
– Но мы же не на Ближнем Востоке, – прищуривается она.
– Мы – нет, но они очень остро на все реагируют.
– Кто?
– И те и другие.
– Что же делать?
–Делать ничего не нужно, просто надо быть начеку.
– А если начнутся все-таки беспорядки?
– Если начнутся все-таки беспорядки, мы все равно ничего не сможем сделать.
– Зачем же мы пришли?
– Чтобы потом не говорили, что беспорядки нас застали врасплох.
А вы, – вспоминает полицейский о посетителях, – идите домой.
– Но баклан меня преследует! – стонет Олимпия: у нее нет больше слез, и она даже не пытается заплакать.
– Значит, вы кому-то нужны на этой земле! – простирает к небу земляничные руки женщина-полицейский.
– А тебе я разве не нужна, Януарий? – молит жена.
– Не нужна! Идем домой, мы здесь всем надоели!
И они уходят. Полицейские смотрят в окно на заржавленные рельсы, ждут. Но пара так и не выходит из дверей участка, наверное, затаилась где-то в здании, спряталась и ждет неизвестно чего.
– Ушли. Мы совсем одни в этом мире, – говорит женщина-полицейский. – Я вам сознаюсь, коллега Этиокл Эдит, мне иногда кажется, что мой ворон вовсе не сильный мужчина, а просто святой. Как голубь. Он ведь живет над церковью. Прямо на кресте. А ко мне только прилетает. Ходит, заложив руки за спину по двору. Рукава обтрепаны до самых перьев.
– Не плачьте. А котенок? Он же выклевал ему глаз?
– Как я могла забыть! Конечно, выклевал. Как я могла усомниться в его любви! Какая глупость!!
– Пойдемте, посмотрим, не начались ли беспорядки. А то дежурство скоро закончится.
– Пойдемте, а то мне нужно к котенку, он ведь болеет. Но в нашей ветеринарной клинике обещали ему сделать такой искусственный глаз – сова позавидует!
НА ПЛАВУ
– Лучше бы мы остались дома. У нас дома всегда есть хорошая еда. У нас в холодильнике есть свиная нарезка, сосиски, копченая колбаса, – говорит жена мужу, который идет за ней из комнаты в комнату чужой квартиры; все комнаты пусты; входная дверь была распахнута, вот они и зашли, и кто их осудит за это?
– Зачем же мы пришли, я не хотел идти, зачем это вообще ходить в гости? – бормочет муж, подхватывая жену, когда она цепляется каблуком за коврик в ванной.
– Это не считая полноценного обеда, – оборачивается она к нему. – У нас есть овощной суп, отбивные и цветная капуста в сухарях.
– Я вообще считаю, что ходить в гости к любовникам, когда они женатые к тому же люди, и сами мы тоже женаты, – просто неприлично, – сообщает муж.
– А сыр? Всегда у нас есть просто обезжиренный сыр, потом рокфор в двух всегда вариантах – зеленый и синий, а, кроме того, есть еще жареный сулугуни, – продолжает жена.
– Их нигде нет. Они, может быть, просто посмеяться над нами хотели…
На лице жены отражается удивление, моментально переходящее в согласие:
– И самая обычная селедка у нас тоже есть с вареной картошкой.
Муж подходит к платяному шкафу и распахивает дверцы, ловко ковырнув ногтем лунку для маленького ключа, который все равно потерян.
– Я так и знал! Вот в чем дело: у них тут маленький ребенок, совсем крохотный.
– Перестань, – вздыхает, очнувшись, жена, – это – истерическое.
– Неужели?
– Бывает истерическая беременность. Женщина не может забеременеть, а муж иначе ее бросит, и у нее начинается истерическая беременность.
– А ребенок?
– А ребенка нет.
– Я тебе говорю, в шкафу у них ребенок! – Он вынимает из шкафа плачущий сверток и протягивает ей.
– Тебе кажется. – Она мягко забирает у него ребенка и кладет на место.
– Если бы так, я бы обратился к психиатру.
– А ты не обратился?
–Нет!
– Никогда не лги мне! – Жена подходит и дает ему пощечину. – Я – психиатр, и ты ко мне обратился.
Она ничего не может с собой поделать, и раз начав, продолжает его бить.
– Тогда давай хотя бы поедем на дачу, – молит муж.
– Ах, на дачу?!
– Я хочу вырастить собственную кинзу!
– Ты невыносим, – бьет его жена, страдая куда больше, чем он, и плачет навзрыд.
И он говорит ей, не уклоняясь от ударов:
– Укроп хочу вырастить, петрушечку, сельдерюшечку.
– Ты даже в гости не можешь нормально сходить!
– И салатик, и зеленый лук…
– Счастье еще, что я не родила тебе ребенка.
Муж хватает ее, наконец, за руки:
– Психиатр называется! Именно что родила.
– Да?
– Конечно!
– Мальчика или девочку?
– Это ведь наше дитя, и мы его обязаны любить, будь оно хоть мальчиком, хоть девочкой.
– Как ты прав, как ты прав! Это все баклан. Баклан. Мой поклонник. Он похож на карлика. Он меня ко всем ревнует. Даже к тебе. Хватает тебя за рукав и не дает пройти. Однажды потянул тебя за рукав так сильно, что ты наклонился, и он ударил тебя по голове клювом. Мне было страшно думать, что я рожаю от него, так страшно, что я вытеснила этот факт в подсознание.
– Господи, – теперь плачет и муж, – зачем мы отказались от нашего ребеночка! Мы оба думали, что он от баклана, от карлика, а все зависит от воспитания!
И они долго рыдают, обнявшись, в чужой квартире, в чужом городе, в чужом мире.
ЗАТЕМНО-ЗАСВЕТЛО
Как только Симочка Ветрова начинает говорить, Георгий Абрютин дает себе слово ничего не отвечать. Выдержать хотя бы на этот раз.
– Мне пора, – говорит Симочка Ветрова и обводит темным карандашом губы, чтобы светлая помада легла ровно и красиво внутри обводки. – Я иду на митинг в защиту эвтаназии. Все наши раковые корпуса идут на митинг. И хосписы. И все калеки. И безногие, и безрукие, и слепые, и брошенные дети.
Георгий молчит.
– И разлюбленные жены, и дебилы, и дети алкоголиков.
Георгий молчит.
– И все, кто просто хотят отомстить. За что ты меня разлюбил? За что?
Георгий молчит.
Симочка Ветрова подходит вплотную к его креслу, где он покойно читает газету; Симочка Ветрова включает мобильный телефон на громкую связь и набирает номер.
– «Скорая»? Скажите, можно сделать эвтаназию вне очереди?
– Как вам сказать, – отвечает Симочке Ветровой некто. – Сегодня у нас нет натуральной цикуты, есть только венгерский аналог. Он прошел пока только стендовые испытания…
– Как это стендовые? – Симочке Ветровой неудобно накладывать тональный крем одной рукой, и телефон то и дело выскальзывает и падает на ковер, потому что она не может удержать его между маленьким своим ушком и хрупким плечиком. – Его на ком-нибудь пробовали?
– Пока нет, – и слышно, как некто затягивается и выпускает дым, хотя в больницах курить запрещено, – но если вам срочно…
– Цикута проверена веками, она убивает моментально, а ваш венгерский аналог, может быть, только мучиться заставит… Тоже мне эвтаназия – легкая смерть, – Симочке Ветровой осталось только чуть-чуть тронуть щеки румянами.
– Да, в нашей работе есть свои издержки, – некто тушит окурок и прихлебывает из кружки кофе – черный, как грифель. – Зато у нас прекрасное бюро ритуальных услуг «Ромео и Джульетта». Для тех, кто любит погорячее – крематорий.
– Отстаньте…
– Дымом из трубы вы вылетаете прямо в царство небесное.
– Если оно есть…
– Разумеется, есть.
– А…
– Отвечаю!
И некто нагло бросает трубку. Симочка Ветрова тоже кладет трубку. Георгий Абрютин сидит по-прежнему в кресле и читает газету. Он верит, что сегодня он выдержит.
Симочка Ветрова выходит на балкон и зовет его:
– Смотри! Под твоим балконом стоит толпа нелюбимых, толпа никому не нужных. Мы жмемся друг к другу и раскачиваемся, потому что мы никому не нужны.
С балкона Симочка Ветрова не возвращается, а куда девалась – неизвестно. Георгий Абрютин тоже уходит и не видит, как в распахнутую дверь квартиры входят врачи. Врач-мужчина и врач-женщина.
– Смотрите, вызвали «скорую помощь», а никого нет! – оглядывается по сторонам врач-женщина. – Подождем.
– Знаете, коллега, – располагается в кресле врач-мужчина, – мне сегодня привели на прием баклана. Он в лапке зажал обручальное кольцо, и невозможно было разжать. Дама, пришедшая с ним, так кричала…
– Странно! – поводит плечом женщина.
– Почему?
– Я бы, например, ни за что не вышла замуж за баклана, мне не нравятся карлики. – И почему-то смеется.
Смеется и мужчина:
–Дама хотела вернуть кольцо.
– А мне кажется, он ей делал предложение. У меня, между прочим, тоже есть один баклан…
– Да? Вы не говорили…
– Ничего серьезного. Вороны – те хотя бы умные.
– Но черные. Попугаи хоть говорят.
– Я не антисемитка, но попугаи мне не нравятся.
– Как угодно, коллега, – говорит мужчина примирительно. Но видно, что он задет. – Но где же пациенты?
– Я, кажется, догадываюсь. Сегодня спрашивали у дежурного об эвтаназии. И такие, знаете, капризы! Непременно подавай им цикуту, их не устраивает венгерский аналог.
– Да-да, говорят, что раньше врачи испытывали все новые препараты на себе, представляете?
– Может быть, пациенты своими силами управились? Поэтому так тихо?
И врачи уходят из этой неуютной квартиры, потому что боятся неприятностей. И тогда Георгий Абрютин выходит из укрытия и садится в свое кресло. И Симочка Ветрова возвращается с балкона, будто ничего не случилось.
Сверху, с небес, тяжело и медленно к ним спускается баклан.
– А-а, это ты! – говорит Симочка Ветрова, хорошея. И поправляет локон.
Баклан лениво подходит к креслу, бьет клювом Георгия Абрютина, сгоняет его на пол. Георгий Абрютин, подумав, хватает баклана, сжимает ему горло и кричит:
– До! Скажи «До»! Скажи! Спой! Ну, ты только попробуй. До-ре-ми-фа, это просто.
– Отстань от него, хватит того, что ты погубил мою жизнь! – Симочка Ветрова отдирает Георгия Абрютина от баклана.
Георгий Абрютин не сдается:
– Я прошу только, чтобы он попробовал.
– Он мой, понимаешь, мой, он не пойдет у тебя на поводу, – Симочка Ветрова отпихивает Георгия Абрютина, толкает его к дверям.
– Я прошу только «До». «До-ре-ми-фа», больше я ничего не прошу.
– Он не будет петь под твою дудку. Все остальные будут, а он не будет. Он свободен.
Ведь обещал себе Георгий Абрютин, обещал, но не выдержал опять:
– Он живет на помойке, он ворует из мусорных баков отбросы. Там он свободен?
– Да! Там он свободен, и я стану с ним там свободна.
– Ты там задохнешься от вони.
– Лучше задохнуться от вони на свободе, чем умереть от запаха роз в темнице!
Баклан обижается и тяжело взлетает. Исчезает.
– Видишь, что ты наделал, – вздыхает Симочка Ветрова. – Он ушел.
– Мы сами давным-давно ушли, – Георгий Абрютин снова садится с газетой в свое кресло.
– Ушли – в смысле умерли? – Симочка Ветрова поворачивается к зеркалу в профиль и скашивает глаза, чтобы увидеть, хорошо ли легла новая тушь.
– Я точно не помню.
– От нас можно чего угодно ожидать.
– Я готов спеть тебе на прощанье, – предлагает Георгий Абрютин.
– Прощай! – разрешает Симочка Ветрова и сама поет.
И голос ее, светлый, как лезвие ножа, разрезает воздух, вспарывает пухлые облака, раскалывается громом в небесах, и молния над Симочкой Ветровой и Георгием Абрютиным кривит свои узкие губы.
СЧАСТЬЕ
Люди притворяются. В жизни притворяются на бегу, кое-как, постыдно. А на сцене притворяются искренне, красиво.
Артисты живут бедно, собирают грибы, ягоды, кормятся рыболовством и мелкой птичьей охотой.
Живут чисто, как чисто живут в монастырях, на войне (там плохих людей не бывает, получишь в первой же атаке пулю в затылок), в домах терпимости, где на окнах решетки и отобраны мобильные телефоны.
Любят похороны, но не потому, что не их черед, а затем, что смерть – родная сестра их профессии: антре покойника, всегда заслуживающего цветы, слезы, банкет после премьеры, где ни один критик не посмеет найти изъян в проплывании героя над толпой в гробу. (Моей маме перед смертью все время снилось, что я неверно организую ее похороны, и ей, мертвой, придется сесть во гробе и дать мне последние указания).
Лизанька Ориничева, травести, достает из сумки мисочку, в мисочке – салат, припорошенный мелко нарезанным яичком, присаживается к столу (аккуратный животик не дает ей придвинуться вплотную, и она боится испортить новое платье с круженным воротничком, а потому, подумав, засовывает за воротничок салфетку, а все за столом любуются ею) и говорит:
– Такие странные мысли приходят в голову от беременности. Меня вдруг, знаете, заинтересовал Гитлер. Он ведь был неудачником до тридцати трех лет. Как Иисус Христос.
– Ну да, – кивает Артём Тарасов, по преимуществу замоскворецкий купец, – а после тридцати трех Иисусу Христу как раз попёрло!
Некоторое время все едят молча; артисты едят всегда очень красиво, не накидываются на дорогие яства, если такие попадутся вдруг в гостях, берут понемногу, сдержанно; женщины пьют шампанское и не хмелеют, мужчины пьют водку и держатся долго. Артисты ненавидят всякие фуршеты, они настоялись на сцене и им важно сесть.
– Нет, Гитлер даже очень удивительная фигура, – промокает салфеткой лицо дворецкий из английской пьесы с убийством Михаил Атлантик, – и правда ведь, все свои деяния он начал совершать после тридцати трех, как Иисус Христос, а до этого хотел быть актером.
– А я вам так скажу, – вскакивает и кричит перекошенным ртом кот из «Теремка» Яшка Силин, совершенно белый от выпитого, – мы, немцы, перед вами, евреями, так расплатились, что можем уже всё начинать сначала!
И опять все некоторое время тихо едят и выпивают.
– А я, знаете, записалась в еврейскую общину, – отодвигается от стола и гладит свой аккуратненький живот Лизанька Ориничева. – Сначала меня не хотели брать, но я сказала, что если у меня родится мальчик, то я ему сделаю обрезание, и они задумались. И я горжусь, что я член еврейской общины…
– Как мы все! – орет Яшка Силин, и его укладывают спать на диванчике.
– Я ведь вам не рассказала! – с обидой всплескивает еще красивыми руками, но уже перешедшая на возрастные роли Татьяна Ненаглядова.
– Таня, не начинай! – просит ее Михаил Атлантик.
– Да вы же не знаете, о чем я! – вскидывает еще красивые брови Ненаглядова.
– Так хорошо про крематории говорили, согрелись, – бурчит Артём Тарасов, – сейчас начнет веревку мылом мылить.
– А вот и нет! – встает Ненаглядова, и коротенькая юбочка открывает ее еще очень красивые ноги, – я о радостном хочу рассказать, даже о счастье. – И пока ее никто не перебил, торопится начать. – Вчера после банкета вваливается ко мне в гримерку Миромира Анфискина. И прямо с порога как по писанному:
– Ты, старая сука, сволочь стукаческая, по кабинетам лазалка!
– Бог с тобой, Миромирочка, – отвечаю, – успокойся, присядь, я тебе воды налью.
– Не подходи ко мне, мразь! – замахивается на меня снятым с ноги сапогом Миромирка, – все роли, подлая тварь, захапала, ничего мне не осталось, ни словечка!
– Миромирочка, какие это роли? Ничего у меня нет!
– А-а, падла! Мы в ряд стоим с цветочками в «Навуходоносоре», а ты, сука, видите ли, выходишь из строя и протягиваешь цветы Вальке Мрачку! В «Сапогах всмятку» у тебя эпизод со словами, в «Мраморном лебеде» у тебя такой эпизод, что можно ролью назвать, а теперь еще в новогодней сказке – крик совы! Стерва ты, Танька!
– Митромирочка, не переживай! Дай я тебя обниму.
– Пошла вон, лизоблюдка, гниль, хлам, ненавижу!
– Танечка, а что же ты ее не выгнала?! – чуть не плачет Лизанька Ориничева. И другие тоже удивляются, оторвавшись от салатов, потому что не в природе Татьяны Ненаглядовой говорить мурлыкающим голоском, да еще пытаться обнять Миромиру Анфискину.
– Что вы! Как можно ее выгнать?! Я ее, как она ни отбивалась, – ликует Татьяна Ненаглядова, – расцеловала, не могла скрыть радости. Вы подумайте только – ведь, оказывается, мне позавидовать можно! Я-то думала, что у меня всё – хуже некуда, а мне завидуют. А ведь не бывает же дыма без огня. Ведь со стороны-то всё виднее. Получается, что я счастливая. Счастливая! Счастливая! Счастливая! – И она кружится по комнате, поднимает со стульев остальных актеров, что-то она напевает нескладное, но дерзкое; за окном ночь, ночь, ночь, танцуют актеры под голос Татьяны; снега нет, льет дождь в эту новогоднюю ночь, в коридоре свалены шубы Дедов Морозов, а кто-то еще не успел прийти, еще не доработал, но вот влетает, останавливается обалдело возле пиджака в прихожей и шепчет по-актерски внятно, покрывая зал на шестьсот человек: «Так ведь это мой, так ведь из «Пигмалиона», думали, я не узнаю?!», а из комнаты кричат: «Теперь мой, теперь из «Дома, где разбиваются сердца», а вам маловат будет, Кирилл Борисович!»; и валяются в прихожей Снегурочкины косы, шапочки, голубые сапожки на каблучках; звонят жены, мужья, им отвечают: «Скоро уже, сейчас подарки раздам, и домой!», но домой никто не идет, ждут первого автобуса, первого троллейбуса, жмутся друг к другу, и кажется им, что можно согреться.
И мне.

Об Авторе: Елена Скульская
Елена Скульская – потомственный литератор, проживает в Эстонии. Родилась в 1950 году в семье писателя Григория Скульского. Закончила отделение русской филологии Тартуского университета, где преподавал знаменитый ученый Ю.М. Лотман. Работала в легендарной газете "Советская Эстония" вместе с Сергеем Довлатовым, который описал эту редакцию в романе "Компромисс". Сотрудничала и продолжает сотрудничать со многими изданиями, вела передачи на телевидении, сейчас вместе со студентами ведет на радио передачу "Литературный диксиленд", руководит Театром-студией "Поэтическое содружество"; спектакли студии много лет участвуют в Международных фестивалях. Преподавала в различных университетах как в Эстонии, так и за ее пределами. Замужем. Дочь – Марина Скульская -- известный историк моды, автор нескольких книг, внук -- Григорий Долич -- оператор и начинающий прозаик. Елена Скульская автор около тридцати книг стихов, переводов, прозы, эссеистики, выходивших как в Москве, так и в Эстонии. Среди них: "Любовь" и другие рассказы о любви", "Наши мамы покупали вещи, чтобы не было войны", "Стихи на смерть фикуса", "Мраморный лебедь", "Не стой под небом...", "Я – твое стихотворение", "Пограничная любовь", "Любовь в русской литературе", "Компромисс между жизнью и смертью. Довлатов в Таллине и другие встречи ", "Самсон выходит из парикмахерской". Е. Скульская участник антологии "Из не забывших меня", посвященной памяти Иосифа Бродского, коллективных сборников памяти Сергея Довлатова и Татьяны Бек. Лауреат ряда престижных литературных премий: Международной Русской Премии, премии журнала "Звезда", финалист Русского Букера, трижды лауреат эстонской национальной премии фонда Капитал культуры. Постоянный автор журнала "Звезда", автор журналов "Знамя" и "Дружба народов". Художественный руководитель Международного фестиваля "Дни Довлатова в Таллине". Автор ряда пьес, поставленных в разных театрах Эстонии. Практически все произведения Е. Скульской переведены на эстонский, есть несколько переводов на финский, украинский и немецкий языки.