Узелок на память

Нежная виноградная завязь таит в себе будущее – янтарную сочную тяжесть – и появляется внезапно, как и положено будущему: ты ещё грезишь о нём, а оно здесь, и давно стало настоящим, если не минувшим ли.
Только вчера труженицы-пчёлы жужжали над воздушными соцветиями, и в кухню долетал запах цветущего винограда.
Вряд ли мне суждено передать это.
Трепет и ожидание, терпкость и медовая тягучая нотка – так капля мёда, сорвавшись в свободное падение, не может оторваться от целого и тянется и вьётся золотистой живой струйкой-пуповиной;
Надежда на ярое и щедрое солнце, жажда осени, отсвет уходящего лета, наполняющего маленькие полые миры. Кожица истончится, сквозь неё проступит спящая новая жизнь – продолговатые каплевидные косточки в самой глубине – в сердце маленького виноградного мира.
Приятная истома спелости овладеет гроздьями.
Солнце иссушит лозу, прольёт медь и пурпур на поникшие листья.

Всё в этом запахе: радость жизни и тихий свет печали – увядания.
Тончайшая ткань виноградного листа, подсвеченная закатным солнцем, будто мейпин – древняя китайская или японская ваза – в сетке тончайших трещин.
По осени в таких вазах хранили густое, как кровь, ароматное и горьковатое на вкус сливовое вино.
По весне ставили ветку цветущего сливового дерева.
Самые совершенные вазы мастера уродовали – грубо и резко охлаждали тёплое, ещё дышащее изделие, и тончайшая глазурь раскалывалась, расползалась трещинками.
Мастера верили: взамен утраченного совершенства ваза обретёт долгую жизнь, ей более не угрожала зависть богов, влекущая за собой погибель – разрушение.
От рук человека – как правило.
Он разрушает куда больше, чем созидает, здесь – на земле.
И даже в стремлении созидать – является разрушителем, зачастую созданное им несёт в себе погибель для всего сущего.
Кто-то однажды внушил ему, что он – венец творения.
А он возьми – да поверь.
Слово «ваза» в китайском языке близко к произношению слова «мир», и это не случайно. Ваза – символ мира, гармонии, тайны мироздания.

Священный сосуд. Улыбка Будды.
Улыбку разгадал великий Леонардо и подарил нам, суетливым, квохчущим, обуреваемым сиюминутными страстями и противоречиями, живущим на бегу, на бегу и умирающим, зачастую так и не осознав, зачем приходили.
А на нас взирает совершенство – мир.
Улыбка Моны Лизы, несущая спокойствие, гармонию и красоту.
В виноградном листе, подсвеченном уходящим солнцем, день рассеивается и отражается, как свет на благородной керамике цинци – сине-зелёном фарфоре, изделия из которого погружают в медленно остывающую печь.
Цвет трещин приобретает красновато-бурый оттенок – их называют кровью дракона.
Они суть – совершенство.
Стоя у окна, на закате, разглядываю виноградный лист, и кажется, нахожусь внутри листа.
– Неужели нет более важных дел, чем битый час стоять с идиотским выражением лица? – взывает к остаткам меня в здешнем мире внутренний голос.
Мы редко совпадаем, по счастью.
– Что ты называешь важными делами? Просмотр статистики заболевших, исцелившихся и выздоровевших? Чтение рассуждений диванных аналитиков на извечное: «что делать, и кто виноват»? В тысячу сто первый раз увековечивание себя на фоне моря, Пушкина, роз и розочек, интерьера какой-нибудь ресторации с бокалом в руке и со всеми годичными кольцами под и над? Написание мемуаров о том, как однажды прошла в свой кабинет местная культура в виде надменной дамы? Прошла мимо.
Спеть тебе гимн ФБ на ушко?
Слушай: “как мы прекрасны, моя любовь. как много лайков у нас с тобой“…
Пытаюсь жить.

Не страшусь умереть, но страшусь огорчить тех, кто дорог, и кому дорога я.
Их немного. Но они есть.

Держит меня их любовь.
Далёкие и близкие голоса в телефоне.
И – память.
Изо всех сил пытаюсь быть.
На плите розовеет горячее пенное кружево вишнёвого варенья. На столе парит мятный чай. Остынет, добавлю лимон и мёд и отправлю в холодильник.

На оконном откосе – в тени – подсыхает шалфей.

В раскрытой тетради занозой – строка, обещающая стать стихотворением.

Сын вернётся с работы и расскажет о мире, о котором я мало что знаю

По мнению того самого мира – не живу вовсе.
– Варенье с косточками? – деловито и вполне миролюбиво осведомляется внутренний голос.
– Когда это я варила вишню без косточек?
Голос умолкает, даже не пристыдив меня за невытертую пыль.
Сняв пенки с дышащего июнем варенья, возвращаюсь к виноградному листу.
Но свет потерян – солнце ложится в пепельную гряду облаков, и нить размышлений о совершенстве и несовершенстве мира оборвана.
Остаётся лишь узелок на память – осознание, что истинное совершенство не несёт в себе разрушения.
Даже его тень. Вон она сидит на оконном откосе, прядает ушами и пытается что-то рассказать парочке голубей на карнизе соседнего дома.
Что-то из прошлой жизни, видимо.
В ней хозяин тени был птицей с древней японской вазы, так напоминающей мне меня.

      

В петле ретроградного Меркурия

Он всегда виделся мне ловцом, готовым в любой миг забросить сверкающее лассо в прошлое и захватить в петлю всё, что подлежит завершению.

Астрологи называют эту уловку «ретроградным Меркурием»: никаких начинаний, только завершение, доведение до лаконичной точки всех, рассыпанных когда-то многоточий и обещаний, всех «продолжение следует…», всего начатого и заброшенного в дальний угол ящика письменного стола.

Чувствую приближение лассо, знаю, что не избежать и на этот раз, многоточия – моя слабость.

С утра звонят, умчавшиеся далеко. Дорога одна, но они мчатся, а я плетусь, и с их точки зрения вообще стою истуканом.

Знаю, что под неизвестным номером, высветившемся на экране телефона, кто-то из попавших в лассо ретроградного Хорса-Меркурия.

Незнакомый голос интересуется, можно ли попросить к телефону Артура.

Отвечаю, что можно лишь попросить – не более.

Далее следует диалог, в котором все ответы – в задаваемых вопросах, а я – лишь эхо, повторяющее их.

– Я его одноклассник и однокурсник. Помните?

Он называет имя и фамилию. Вспоминается фотография в выпускном альбоме мужа, в виньетке на фоне вечного Жёлтого Камня между Ланжероном и Отрадой.

– Помню. Вы жили в Лютеранском переулке.

– Да-да, первый двор от угла, и как войдёшь – направо.

– Направо, – откликаюсь, вспоминая тяжёлые старые ворота дворика, укрывшегося за двухэтажным домом. За обычным, без архитектурных изысков – фасадом – виноградные арки, палисадники, дорожки, вымощенные иссиня-чёрной плиткой – застывшей лавой Везувия. Такой плиткой мостили дворики Молдаванки. Возле акаций и платанов, лип и софор, лежала она же, хранящая память о земных недрах, лежала рядом с обычным асфальтом, такая же привычная, как он, а ныне канувшая в небытие. Куски застывшей лавы грозного Везувия везли в трюмах суда, идущие из Италии в Одессу — это были Сейчас такая плитка — редкость. Её безжалостно сдирают, заменяя на современную.

– Как же так? Он был совсем молодым…

Голос возвращает меня из дворика, вымощенного иссиня-чёрной застывшей везувианской лавой.

– Молодым, – отзываюсь, твёрдо памятуя принадлежность слова «возраст» к женскому роду.

– Я видел его не так давно, на Охотницкой, он ведь любил Староконный.

– Любил Староконный, – вторю грусти в голосе. – Не так давно, это когда?

– Прошлой осенью, в сентябре, кажется. Было ещё тепло, даже жарко. Я пришёл из рейса, мы встретились. Я тоже люблю Староконный и Дюковский – это наше детство, юность, молодость. Он рассказывал, как мы на санках, по спуску – от шестого района – и прямиком на Фрунзе, под тридцатый трамвай, которого теперь нет?

– Которого теперь нет, – подтверждаю, – конечно, рассказывал.

– И как на великах цеплялись к пятнадцатому трамваю на спуске, тоже?

– И как на великах – тоже.

– Вы ведь жили тогда на Вегера?

– На Вегера.

– Теперь эту улицу не узнать – как другой город.

– Другой город, – отзываюсь, вспоминая, как на прошлой неделе, попав на Скiсну-Косвенную, которая раньше именовалась улицей Вегера, заблудилась.

Меня окликнули у ворот двора, где жила бабушка, чужим именем, отличающимся от моего лишь одной буквой. Я не оглянулась. Окликнули повторно, догнали, схватили за руку и начали расспрашивать, как я, как Ярик. Еле высвободилась из цепкой хватки чужих пальцев. Сил хватило на вежливое: вы ошиблись.

– Да как же…Это ж ты. Ты?

– Не я. Вы ошиблись, – повторила и пошла между торговыми рядами разросшегося Староконного, попала в ещё один торговый ряд, и, о ужас – произнесла сакрально-приезжее: подскажите, как пройти к пятнадцатому трамваю, пожалуйста. Вопрошаемый махнул рукой: правильной дорогой идёте, товарищ женщина. Ещё квартал – и остановка.

Не тогда ли хитроумный Меркурий поймал меня?

– А на Станиславского, помните, – жили его друзья, близнецы, их невозможно было различить – так похожи. Теперь-то, наверное, можно? Жизнь на каждом оставляет свой след.

– Свой след. Теперь можно, – медленно возвращаюсь с улицы Скiсной в канун летнего солнцестояния и вновь становлюсь эхом. – Из общего у них теперь только мама, квартира и …седина. А лица и судьбы разные.

– Ещё в Треугольном жила девушка, такая строгая, каратэ занималась. Они все её слушались. Старухой меж собой называли. Ольга?

– Ольга. Она умерла в 2008.

И ожил другой телефонный звонок, разбудивший нас тёплым сентябрьским утром.

Обыденно-обычно дочь Ольги сообщила о смерти мамы. Но не верилось, что не возьмёт Ольга гитару, не усмехнётся: “Вообще-то махровую белогвардейщину и женских романсов не пою. Но для тебя!”.

Всегда просила её спеть “Гусарскую рулетку” и “Свежий запах лип” и всего-всего Визбора. Они с Артуром пели “Атлантов” и все вставали, как и при “Высока, высока над землёй синева”.

Не сразу пришло осознание: не позвонит, не спросит: “Людочка, Алексаныч дома?”

Да и дом его теперь к ней ближе.

Когда мы уходим? Когда начинаем забывать друг друга, оправдывая себя отсутствием времени, делами, работой?

Куда мы уходим, за кем и за чем?

Дай Бог, свидимся. Здесь, на Земле, мы были друзьями. Или просто – были?

Откуда тогда эта пустота при виде двора в Треугольном? Утёсова – это потом, а Ольга была и уходила из Треугольного переулка.

Откуда боль чёрно-белых любительских фотографий?

На цветные, к счастью, не было ни времени, ни денег.

Время раскрашивает старые фотографии само.

Цвет ему без надобности.

– Как же так? Умирают молодые.

Голос в телефоне снова и снова возвращает меня в настоящее.

– Умирают молодые. Молодость – понятие относительное. Как и время.

Утренняя «перекличка», в которой я – эхо, пойманное петлёй ретроградного Хорса-Меркурия, мне в тягость.

– Вернусь из рейса, позвоню. Хорошо, что Вы сохранили номер. Хотелось бы побывать на могиле Артура. Можно?

– Можно, – отзываюсь и, наконец, отключаюсь, пытаясь собрать крупицы скудных знаний о странной планете, захватывающей своим лассо людей, рассеянных по свету.

Её практически не видно, лишь накануне равноденствий – в утренние, либо в вечерние сумерки, в период максимального удаления от Солнца.

Стилизованное изображение Меркурия – в Элладе его называли Гермесом – в крылатом шлеме и таких же сандалиях с жезлом-кадуцеем – символом вестника богов, связанным с красивой легендой об Аполлоне и Гермесе, не соответствует моему представлению. Красивая легенда о примирении змей: Аполлон в знак примирения подарил Гермесу свой посох. Гермес поставил посох между враждующими змеями, и те прекратили вражду и обвились вкруг посоха.

В Древнем Риме кадуцей носили послы – как символ примирения.

Впоследствии знак стал эмблемой коммерции и медицины.

И всегда напоминал о двойственности мироздания: всё имеет обратную сторону, и добро и зло.

На планете Меркурий Солнце ведёт себя не так, как на Земле. С ним случаются странные метаморфозы. После восхода оно, вдруг, останавливается, поворачивает обратно и исчезает. Спустя несколько суток (земных), оно снова появляется, и на этот раз – уже надолго. Этот эффект называют эффектом Иисуса Навина, который, однажды остановил Солнце.

На закате всё повторяется, только зеркально: Солнце садится, восходит, поворачивает и снова садится.

Увидеть бы.

Впрочем, кажется, что всё это я видела и не раз, здесь – на Земле.

В Древнем Китае Меркурий звался Чэнь-син: Утренняя звезда и отождествлялся с Севером, чёрным цветом и Водой.

Позже он стал именоваться Водяной звездой.

В Индии он был Будхой, сыном Сомы, владел днём, который мы называем среда, и владеет им и поныне.

Майя представляли его четырьмя совами: две утренних, две вечерних.

Ну а славяне называли Землёй Хорса.

Что можно и нужно делать? Всё.

Главное: если спешить, то медленно.

 

Из лета – в лето

Из маршрутки – прямиком в прошлое лето, будто и не было чёрного провала зимы.

Кучевые облака над терминалом порта и красными пакгаузами, клубятся, разрастаются парусами. Небо летит навстречу.

Такие же паруса растут со стороны Фонтанки, Южного, Григорьевки…

Тёплое море, зацветающее у берега.

Штиль.

Две кучевых гряды парусов встретятся, если не сорвётся ветер.

Но облака, что шли с морвокзала, уже налились свинцовой влагой, потемнели, утратили зефирную лёгкость.

Совсем как люди.

Лёгки и светлы при рождении – растут, год за годом вбирают тяготы жизни, именуя их опытом, напрочь забывая о лёгкости бытия.

Громыхнуло над портом.

Дождь – июньский тёплый, вперемешку с солнечным светом, дробясь на радужные брызги и фонтаны, пускает вплавь караваны пузырей по Приморскому бульвару, по ступеням Потёмкинской лестницы, по Приморской улице.

А здесь тихо и солнечно.

Опалённая солнцем прошлого лета женщина ходит по кругу и в сотый раз предлагает немудрёную местную экзотику для приезжих: горячая сладкая – сахарная – кукуруза, свежайшая черноморская креветка мидии, рапаны…

Голос доносится из давнего летнего дня: рачки, рачки, семечка…рачки, рачки, семечка.

Черноморская креветка тогда звалась рачками и ничтоже сумняшеся акцентировалась исключительно на первой гласной.

Носили и варёную кукурузу, только поспевала она к середине июля – не раньше. Пахучие золотые кочанчики ( я знаю, как правильно, но «початок» – это как-то не по-нашему) серебрились от мелкой соли и звались просто и ласково: пшёнка.

Мидии. Исключительно вечернее «блюдо» для самых стойких. После купания и ныряний их высыпали на металлический лист, а лист – на раскалённые угли.

Всё это запивалось белым или красным сухим, или полусухим.

Рапанов не было вовсе.

Из прошлого лета просочилась и вечная бабушка, пытающаяся вытянуть из воды внука:

– Выйди, кому говорю! Андрюша… Алёша, Витя, Саша – бесконечное множество имён и мальчиков, худющих, загорелых до черноты, с синими губами и выстукивающими барабанной дробью губами: мне-не-хо-лод-но.

Сколько лет моему здешнему лету? Жизнь? Две?

У воды, на месте выглядывающей из-под руки молодой женщины, стояла и я, и локтевой сгиб правой руки оставался светлым, незагоревшим.

Сын не любил песочницы-качели-карусели и прочие приспособления для отдыха родителей – он говорил. И с ним надо было говорить.

Ходить по городу и говорить.

Сидеть на скамеечке в парке и говорить.

О чём? Обо всём на свете.

У моря он преображался.

Прыгал с пирса солдатиком, бомбочкой, нырял плавал…

Незаметно я перестала стоять на берегу и выглядывать светлую кучерявую голову.

Окончилось моё долгое лето, следом пришло другое: мама, не заплывай далеко. Не оставляй вещи на песке. Не заплывай за волнорез. Мама, будь взрослой, пожалуйста.

Памятуя утренние наставления, за волнорез не заплываю: в Лузановке нет волнореза. Можно долго брести по мелководью, разглядывая волнение маленьких донных барханов, рачков отшельников, стайки серистых мальков, плыть, снова идти и снова – плыть. И так до самого края земли.

Бабушка из прошлого, или позапрошлого лета, её внуки: упитанный загорелый мальчик и тоненькая девочка. Пока пытаюсь вспомнить имена, мальчика окликают: Максим, Макс!

Девочка – Маргарита. Бабушка пичкает её домашней стряпней, приговаривая: что они там, тебя не кормят, кожа да кости. Анорексичка.

Отмечаю новое слово в глоссарии бабушки.

Девочка – и вправду – худенькая. Невесомая.

Но взгляд одухотворён и исполнен данного свыше, и говорит о полноте чувств, о ранимости, хрупкости и красоте души.

Возможно, она станет балериной.

Соблазняюсь горячей кукурузой. Увы.

Ни вкуса, ни запаха – из детства, когда вгрызаешься в горячий, щедро натёртый мелкой солью золотой кочанчик, и на какое-то время утихает барабанно-зубовная дробь, лишь посиневшие губы и покрасневшие от долгих ныряний в солёной воде глаза, выдают – перекупалась.

Но твердишь одно и то же: мне не холодно, не холодно, не холодно, чтобы разрешили – по обжигающему песку – на пирс – в воду – прохладную, солоноватую, шёлковую.

«Сахарный» обманный соблазн скармливаю воробьям – не прогневить бы бога с невыносимо трудно произносимым именем Кецатлькоатль – помнится, это он подарил людям маис – который мы зовём кукурузой.

Ацтеки верили, что люди произошли из кукурузного початка, дух которого носил имя – Тлалок.

Два клана кучевых облаков встретились, перемешались.

Редкие крупные капли дождя упали на песок.

Ветром принесло разноцветного бумажного змея.

Прибежал Макс.

– Как зовут твоего змея?

– Танши. Это дракон.

– А похож на змея.

– Если бы он был змеем, я бы назвал его по-другому.

– Кецатлькоатль? Запомнишь?

– Легко, – соглашается рыцарь бумажного дракона. – Кецатлькоатль. Пернатый Змей ацтеков. Что тут запоминать?

И правда. Это для меня осилить «Пополь-Вух» – подвиг, а ему – ребёнку будущего – подвластно всё. Даже прошлое.

Дождь прошёл мимо, затопив Пересыпь – как всегда – и маршрутка, которой возвращаюсь, плывёт в потоке дождевой воды, будто судно на подводных крыльях.

Город, омытый летним дождём, кажется лёгким и беззаботным.

Люди на остановках улыбаются чему-то.

В лужах отражаются облака, смешиваясь с солнечным светом, и рассыпаются радужными брызгами под ногами.

Иду босиком из лета – в лето.

Если….

             

Если встретите полупустой автобус нужного вам маршрута, не спешите радоваться.

И просто – не спешите.

В автобусе вы узнаете все новости о covid-19, статистику по Украине, по Черногории, по Индии.

Девочка – благоразумно – в розовых наушниках, впереди.

Пожилая супружеская пара в масках на подбородках – сзади.

Через десять минут начинаю мечтать о девочкиных розовых наушниках.

– Новости я себе вывела «наперёд», – сообщает дама своему супругу, и – теперь всё сразу открывается.

– Угу.

– У этого алкаша, артиста… приступ сердечный. Допился. Карма никого не щадит.

– Угу.

– На Привозе клубника и помидора дешевше, выйдем.

– Угу.

– Что ты угукаешь? Плохо себя чувствуешь?

– Нет.

– Чего ж тогда беседу не поддерживаешь? Угу да угу. Случилось что?

– Нет. Но может.

Моя точка кипения превышена. Сто раз бы уже случилось, бормочу.

Едем в одной маршрутке всего полчаса. Целых полчаса.

– Мама, думай о хорошем, – тихо говорит сын. – О море. О ветре. О маленьком мальчике, который охранял твой город…Как его звали?

– Мишка.

– Конечно. Как ещё могут звать мальчика, который живёт в Одессе. Даже если его родители не подумав, назвали Петей. Или Васей.

– Не надо о васях.

Детская страшилка: отец любил песни Утёсова, в том числе и «Одесский порт». В песне были такие слова:

«Махнешь рукой, уйдешь домой,
выйдешь замуж за Васю-диспетчера…»

– Не будешь учиться, выйдешь замуж за Васю-диспетчера, – стращал меня отец, и думалось, что ничего ужаснее в жизни не бывает, и виделся этот вася-диспетчер-чудовище.

А с Мишкой я познакомилась в Лузановке дня три тому назад, когда строила свой Аркаим.

Он долго смотрел, как я выкладываю круги из раковин, и вдруг выпалил:

– А у меня дома знаешь сколько ракушек?

– Сколько?

– Три миллиарда и ещё миллиард миллионов.

– Ого. Принесёшь?

– Ты что?! – Он разводит руками. – Где они тут поместятся? Ничего же не будет – только ракушки.

– А ты одну принеси. Маленькую.

– Ладно, – соглашается Мишка и бежит к воде с ведёрцем. Пытается наполнить ямку в песке водой, но вода исчезает.

– Где же вода?

– Ушла в песок.

– Как это, ушла?

– Ну…просочилась.

– А там почему не просачивается? Кто туда столько воды наносил и откуда?

Он показывает рукой на море.

– Один мальчик.

– Что и сам ямку выкопал.

– Понимаешь, это был не совсем обычный мальчик.

– А…волшебник.

На следующее утро он уже сидит у построенного мной «города».

– А я твой город охранял.

– Спасибо. А от кого?

– От людей, конечно. Они как начнут ходить…Всё рухнет.

– Это точно. А город – он теперь твой. Дарю.

– Просто так даришь?

– Просто так. А как ещё можно дарить?

– Ну…на день рождения. Или на новый год.

– Нет. Просто так.

– Спасибо. Я, знаешь что…Я в нём поживу немножко и тоже подарю кому-нибудь. Можно?

– Конечно.

Вспоминая, отвлеклась от бубнящей дамы и не заметила, как приехали в Черноморку.

Вчера позвонил мастер, сказал, что привезли камень, который мы так долго искали.

– Могу приехать, забрать вас. Я на машине.

– Да нет, спасибо. Тут же маршрутка рядом проходит.

– Как поживает твоя деликатность, – осведомляется сын. – Не жмёт? Возвращаться будем трамвайчиком?

– Угу.

***

Если с утра отпустить себя куда глаза глядят, то зайти можно далеко.

Например, к затонувшей “посудине”, так колоритно вписавшейся в привычный вид пляжа, на котором в последний раз была в прошлой жизни.

Не случайно танкер “Delfi” затонул именно здесь.

“Дельфин”, “Delfi” , дольмены.

Правда, их создатель утверждает, что это сад камней.

Не спорю.

Ну и что, что нарушено основное правило.

Его Сад и правила его.

Купаться я, всё-таки, отправилась в другое место, именовавшееся когда-то “Отрадой”.

Из танкера подтекает топливо.

И уже не верится в то, что его поднимут когда-нибудь.

Но речь не о танкере.

Попала как раз к завтраку “отрадных” котиков: сегодня в утреннем меню рыбка-фиринка и солнечный луч.

К выходу яхты под алым парусом.

Увидела как “колосятся” подрастающие детки-мидии на старом пирсе, разделяющем vip-песочницу и обычный пляж с деревянными топчанами всё из давнего царства-государства. Абсолютно бесплатно.

В царстве, канувшем в Лету, такой топчанчик стоил пятнадцать копеек. Или я ошибаюсь…

Талончики были с номерами – попадались и счастливые. Их надо было съесть.

Как пятилепестковый цветок сирени.

Бесстрашный бельчонок на склонах, ажурная тень от решёток мавританской арки….

А всего-то: села в первый попавшийся трамвай и поехала в другую сторону.

Данное сыну обещание: не заходить “по пути” на Привоз, не сдержала.

Алыча золотая и синяя – даром. И мята.

И травка степная, о которой стихи вышагиваю.

*

Если от моего двора пойти по Кузнечной в сторону Спиридоновской, можно увидеть много интересного.

На этом перекрёстке, как утверждают некоторые источники, стоял дом, связанный с именем Анны Ахматовой. Называют три её одесских адреса:

дача на 11-й ст. Фонтана, дом на углу улиц Кузнечной и Спиридоновской, где семья жила зимой, дача сестры отца Аспазии Антоновны Арнольд в Люстдорфе, где останавливалась она с матерью в 1904, 1906 и 1909 годах.

Ни один из адресов не сохранился, к сожалению.

Возможно, это и есть та самая “сталинка”…

Не знаю.

Но точно знаю, что двор этот считался самым длинным в городе, 131 метр, не меньше.

Снимала с улицы, конечно.

“Арку со стороны улицы Кузнечной украсили тематическим муралом, на котором изображено дерево с кошками на ветвях. Рядом с ним установили деревянный кошачий домик – здесь четырехлапые хозяева двора во главе с предводителями Жирюшкой и Наглым греются зимой. Следующим этапом станет создание дорожки-лабиринта на всю протяженность двора — непременно с использованием кошачьей тематики.”

А напротив двор со старыми деревянными воротами.

Такое сегодня можно увидеть нечасто.

И всё это она, маленькая моя Кузнечная, на которой в разное время и в разных дворах жили удивительные люди: Елена Куклова, семья Голубовских, матушка Таисия ( Эсфирь Серпионова)…

Недавно прочла, что Маргарита Алигер родилась и жила до переезда в Москву здесь – в доме под №39.

В любом случае, на Кузнечной она бывала – гостила у Елены Кукловой, приезжая в Одессу. Они дружили.

Начинается улица от переулка Топольского, где стелла в память об инженере-электрике, физике и электротехнике, профессоре, изобретателе радио, статском советнике Александре Степановиче Попове и асфальт вблизи неё насквозь пропитаны брызгами и потоками шампанских, цимлянских и прочих игристых и шипучих вин…

Выпускники Академии Связи по давней традиции, отправляясь в “свободное плаванье”, бьют о памятную стеллу бутылку шампанского.

Заканчивается Кузнечная, впадая в улицу Успенскую.

Здесь ещё можно увидеть роскошное когда-то здание бань Исаковича, доведенное до жуткого состояния.

Рядом был кинотеатр “Зирка”, который сгорел как-то быстро.

На его месте теперь уродец-отель с тем же названием.

Не удивлюсь, если и соседнее здание постигнет участь кинотеатра.

*

Если замереть на мгновение в штиль у моря, можно расслышать тихий звон.

Отцветает лето и где-то на рубеже миров роняет в воду нежные хрустальные лепестки.

На них так похожи детёныши медуз.

Камера моего телефона не видит их — настолько тонки и эфемерны они.

Встречаются и медузы-подростки…

Некоторые уже успели обзавестись неоновыми токсичными ободками.

Всё как у нас, у людей. Почти.

Любители ранних морских купаний напоминают искателей сокровищ: ступают осторожно, выглядывая что-то в воде.

Вкрадчивое прикосновение к коже на глубине — ощущение не для слабонервных.

Время от времени раздаётся детский крик:

— Медуза, мама…! Медуза!

В ответ извечное:

— Не трогай руками.

Новый мой приятель Мишка насмешливо смотрит на беленького мальчика в очках. Тот боится медуз и не хочет идти в воду.

— Шо, слабо? — козырем ходит Мишка.

— Не шо и не слабо, — вступается за мальчика мама. — Тебя медуза хоть раз жалила?

— Нет.

— А его жалила…

— Целых два раза, — кивает мальчик и что-то показывает на тоненькой ручке.

Улыбаюсь тихонько: очевидно – шрамы от зубов медузы.

— Ух ты! Я бы ни за что на море не пошёл… Тебя как звать?

— Валера.

Мишка покорён. Он приносит новому другу маленькую медузу в ладошках.

— Не…меня другая ужалила. Огромная. Это мелюзга. Давай отпустим.

Выпускать медузу они идут вместе.

Валера набирает воду в ладошки и подносит ко рту.

— Мама! Она солёная, как и в прошлом году.

— Что ж ты делаешь…Зачем ты пьёшь морскую воду, знаешь же — нельзя!

— Я не пил, — оправдывается Валера, — только попробовал. Почему она солёная, мам?

— От моих слёз.

Мишка подходит ближе.

— А ты боишься медуз?

— Нет, — отвечаю. — Я слово волшебное знаю.

— Скажешь?

— “Маугли” читал?

— Мультик смотрел.

— Значит – и ты знаешь.

— Что за слово такое? А зачем ты её снимаешь?

— На память.

— И перо на память? Это чайка выронила, я видел.

— И его — тоже.

*

 

Если думать о том, что пора бы выбраться в заветное местечко и сорвать полыни столько, столько душа пожелает, то полынь придёт сама-собой.

Шла на Новый рынок за свежим лавашом и тархуном ( с напитком из него летняя спека переносится легче), думая о полыни.

Купила всё, что хотела, возвращалась другой улицей.

Это уже всегда со мной и во мне, пока буду: на Новый — по Лютеранскому, Коблевской и Нежинской, с Нового — по Торговой, через Топольского — на Кузнечную.

Так мы ходили на Новый рынок с Артуром.

Теперь хожу одна и изредка — с сыном.

На Торговой давно уже торгуют с асфальта всякой всячиной, оправдывая название улицы. Где же ещё торговать, как не на Торговой.

Эта торговля, зачастую, единственный источник существования для многих.

Возможно, скоро мы станем “казать товар лицом” прямо у ворот своих дворов.

И купцы тут же — прохожие.

Меня окликнула женщина.

— Возьмите полынь. У меня много было – всю распродала. Один пучок остался.

Она протянула мне то, что трудно назвать “пучком”. Огромная охапка любимой травы перекочевав в мои руки, уже кружила голову…

— Спасибо. Сколько?

— Нисколько. Уж наторговала сегодня достаточно. Это Вам в Петров день подарок. Я по батюшке — Петровна. У Вас есть Петровны в семье? Или Петровичи?

— Есть. Были. Мама и отец мужа.

— Вот и помянули. В воду не ставьте — сушь долго стоит и долго пахнет. А сны какие снятся!

Сон свой сегодняшний рассказывать не стану.

Но полынь на закате в нём точно была.

 

Ветер в голове

Не каждый день удаётся увидеть картинку того, что денно и нощно происходит в твоей голове.

— Ветер в голове! — вздыхала мама.

— Ветер в голове, — бросал укоризненный взгляд отец.

— Ветер в голове? — улыбался Артур. — Надеюсь, северный.

Южный дул к перемене погоды. Северный – к стихам.

Знать бы, что в голове моей гостят не только ветры, но и шаланды, по счастью, без кефали, с парусами и пьяными матросами.

“Я глупый и пьяный матрос,

Попавший на остров колдуньи,

Тоскующий в зарослях роз

О родине в час новолунья. “

Мигрень с аурой, говорите, дорогой доктор?

Ветер. Ветер в голове.

Запечатлеть этот шедевр на стене никак не получалось.

То место у окна занято.

То солнце бьёт в глаза.

То забываю.

Сегодня всё случилось и сошлось.

Море очистилось после шторма.

От зелёных холмов осталась лёгкая прозелень у берега.

Парочка влюблённых чаек выясняет отношения на безлюдном мелководье.

И ветер. Ветер в голове.

Небольшое опровержение на тему русалок и русалочьих хвостов.

Априори: хвост не отрастает и не отпадает, он либо есть — либо его нет.

Из собственного опыта: русалочий хвост появляется когда ему вздумается, но исключительно — у живой воды.

У речки, у озера, у водопада. У моря.

Бассейны, ванны и душевые кабинки хвост не интересуют.

Случается, что хвост появляется прямо в воде — молниеносно — что грозит потерей тапочек на месте появления хвоста.

Тапочки остаются в недоумении и ожидании на дне морском, и может статься, что русалка, выйдя на сушу, не сразу о них вспомнит.

Не путать с хрустальными туфельками, лестницами (если только они не подводные) и принцами — это из другой сказки.

Аркаим мой не только сохранился, но и прирос песочно-архитектурными деталями. Мишка старается.

Круги, правда, ушли в песок, но это не важно.

Мы-то знаем, что они есть.

Удивительные существа – дети.
Пока взрослые не сломают их, не втиснут в прокрустово ложе социума, не заставят “делать и быть как все”.
Давно наблюдаю.
Жаль их.

 

Отступление. Почти лирическое.

Перечитываю свои давние фб-публикации под грифом “воспоминания”.

Создаётся впечатление беззаботности, беспечности, какой-то мотыльковой лёгкости бытия.

Главное, чтобы боглаз нашёлся – остальное не в счёт и может подождать.

Как верила я в силу своих слов, рук, в силу своей любви.

Как пыталась удержать уходящее, вопреки разуму, идя на поводу у глупого сердца.

О, как обманчива ты, радужная облатка эпистолярных потуг моих.

И хорошо, что так.

По крайней мере, научилась говорить “нет”.

Кот Маркиз пропал прошлым летом, в августе.

Зиму пережил, весну, а вот лето не смог.

Несколько месяцев ещё носила пакетик корма для него в сумке.

Увидеть бы двуногую сущность, которой он помешал.

Достаточно было бы просто посмотреть на неё…на него…

Древние египтяне сбривали брови в память об умершей кошке, а случайно переехавшего кошку возницу, забивали камнями насмерть, так велико было почитание кошачьей богини Баст.

Отец её — Ра-Солнце; мать — Хатхор-Луна. Богиня небес Нут — её сестра, а Хонсу — брат.

Неизменный атрибут кошачьей богини Баст — музыкальный инструмент систр. Богиню изображали в виде женщины с головой кошки. В руке — систр. У ног — четыре котёнка.

В агрессивной своей ипостаси (как и многие древние божества, имеющие двойственное, а то и тройственное начало)

Баст изображали с львиной головой.

От всего сердца желаю двуногой сущности, приложившей руку к гибели Маркиза, встречи с Баст-львицей.

Такое отступление вышло.

Почти лирическое.

 

Ночная совка

Золото, проступающее сквозь зелень листвы, пролилось навстречу ночному дождю, стало розой.

Не об этом ли волшебном превращении пыталась рассказать огромная совка-ночница, влетевшая в окно, испугавшая кота, но больше, испугавшаяся сама, попав в замкнутое пространство, где странное существо с ещё более странным существом на руках бесцеремонно разглядывало её.

“Бескрылы, но не безнадежны, — вынесла вердикт совка, кружа над нами. — Роза там, внизу, открывается. Золотая. Ваша любимая. Слышите?”

Как раскрываются бутоны “китайской розы”, знаю. У мамы росла любимица, роскошная, пышная. В один из приездов, я устроилась на тахте в большой комнате — в моей спаленке спал маленький Славка.

Тихо. Ходики на стене. Вдруг – треск. Тихий щелчок. Подумалось, матица трещит.

Встала, задержав дыхание, лампу зажгла.

Снова треск.

Увидев два раскрывшихся бутона, поняла, что это. Выдохнула.

“Нет. Не безнадёжны. Но как неповоротливы…”.

Мысли совки-ночницы заглушил обрушившийся дождь.

Покружив ещё немного над лампой, она вылетела в окно, прямо в ливневую завесу.

— Глупости, — хмыкнул осмелевший кот. Вон она, в виноградных листьях. Ужинает. Вредная бабочка, кстати.

— Но красавица, согласись. И потом. У нас с тобой нет огорода. Какой вред нам? Одна красота. Посмотри — само совершенство. Или ревнуешь?

— Вот ещё… Будет чем поживиться с утра синицам. А что огорода нет — плохо. Выращивала бы там мятку кошачью для меня. И ещё травку такую остренькую. Забыл название. Да и лесной ладан рос бы, глаз и душу радовал.

— Послушать, так ты завзятый травник-огородник.

— Если бы кто слушал… А то прилетит какая-то тля на час, и: ах, красавица, совершенство.

И возмущённый Чёрч отправился к кормушке, всем своим видом показывая, кто здесь единственное совершенство – number one.

*

Накануне Земляничного Полнолуния осознала вдруг, что потерян вкус настоящей лесной земляники.

Садовая, людьми приручённая — имитация. Идентична натуральной.

Съела пару ягодок. Расхотелось.

Стоит на столе, глаз радует.

Красивеньая, крупненькая.

С душком из парфюмерного магазина.

К счастью, или к несчастью, уже и не знаю, есть с чем сравнивать: в детстве земляничку-ягоду собирала, и было её всегда вдосталь всем, кому не лень до восхода солнца встать, в лес пойти, поляну отыскать и земле поклониться.

Бабушка – большая охотница до лесной ягоды – такие поляны знала….

И маме знание передала.

Мама — мне, как положено.

Во мне знание уснуло — слишком далеко я от заповедных полян малой родины живу.

Живу ли?

Только вкус и остался в памяти.

 

Измерение m

Солнечные лучи-стрелки показывают: пора.

Соглашаюсь – с этими часами не поспоришь.

Ещё несколько минут в измерении m, несколько картинок из здешнего ветреного и прохладного утра.

Шумный выдох моря.

Взмах чаячьих крыльев – волшебство, метаморфоза, преображение.

Чаячьи разборки с одиноким, но очень наглым бакланом.

Голуби воркуют в сторонке, не вмешиваясь.

И правильно. Вмешаются – получат и от чаек и от баклана.

Всё – по правилам. Нарушителю – второй кнут.

Первый, как известно, доносчику.

Всего двести метров отделяют измерение m от трассы, по которой мчатся авто.

Их рёв и визг тормозов сюда не долетают.

Как не долетают и весёлые звонки нарядных летящих трамвайчиков.

И завывание маршруток-богданов, к которому в последние дни добавился вой сирен карет «скорой».

Сейчас я выйду навстречу потоку, спешащих на пляж.

Увижу лица. Это просто, когда идёшь по встречной, не в потоке.

«Идя в потоке, видишь только спины,

Идя навстречу, смотришь всем в лицо…»

Не я, Макаревич подметил.

Практикую, сколько себя помню.

Не скажу, что комфортно – иногда лучше видеть спины.

По ним можно прочесть многое.

Татуированные крылья – не признак крыльев настоящих, отнюдь нет.

Стилизованное тату Кундалини не пробудит «змею», не наполнит энергией и светом Шакти его обладательницу.

Красивая картинка – не более.

Как мои попытки «остановить» и сохранить сегодняшнее утро.

 

Чтобы вернуться

Мишка сидит на песке и считает волны. То и дело сбивается – за пятой волной у него седьмая, за седьмой – девятая…Начинает сначала – и снова сбивается и вдруг вскакивает, визжа.

Я холодею, теряясь в догадках: порезался…пчела или оса? А может, змея? В новостях что-то мелькало о змеях…

– Дельфины! Вон они! Видишь? Мама, – тянет он перепуганную молодую женщину за руку – дельфины там – в море!

Переглядываемся. Выдыхаем. Смотрим.

Мама Мишки уходит курить.

– А дельфины меня видели?

– Конечно.

Про себя думаю, что если не видели, то слышали точно.

– А что они обо мне подумали?

– Что вот сидит хороший мальчик на берегу, радуется.

– А они ещё приплывут?

– Приплывут.

– Даже если узнают, что я котлету утром Баксу отдал?

– Бакс – это собака?

– Кот.

– О…точно приплывут. Ты отдыхаешь здесь, или живёшь в Одессе?

– Живу, – вздыхает грустно. – Мама говорит, что нам никуда ехать не надо. У нас здесь всё своё.

– А ты бы хотел уехать?

– Ну как, хотел бы. Только ненадолго. Чтобы вернуться.

Июнь-август 2020. Одесса.

2 Responses to “Людмила ШАРГА. Одесский дневник”

1. Валерий Жердев-Ярый says:

   September 4, 2020 at 4:23 pm

   Всегда вас читаю, правда, отрывками. Уж очень насыщенный текст, не в упрёк сказано.

   Reply
2. Людмила says:

   September 5, 2020 at 10:46 am

   Валерий, не в упрёк, конечно. Спасибо за то, что читаете…

   Reply