* * *
Па ягады i за грыбамi
ходили в пинские леса.
И были чистыми над нами
и голубыми небеса.

Но вместо ягоды-малины
и вместо белого гриба
манили нас, неумолимы
и непреклонны как судьба,

штыки, траншеи, медальоны,
снаряды, каски, черепа —
там, где погибли миллионы
и там, где заросла тропа.

Не ягоды-грибы в лукошке
несли домой, а боль и страх,
и просыпались от бомбёжки
и смерти друга на руках.

Но, выходя из окруженья
и партизаня по лесам,
мы проиграли все сраженья
послевоенным небесам.

            

ФИЛФАК

Из грязно-серого и старого
стал на закате красным дом,
как с предисловием Гаспарова
том Мандельштама, а потом,
как пасмурные дни осенние,
как напомаженная Брик,
как пятитомничек Есенина,
мой одногодка и старик.

             

* * *
А помнишь, как Антонова
лабали мы, мой друг,
и марша похоронного
раздались звуки вдруг.

Там плыл на хвойном «Газике»
покойник, как живой.
Фальшивил, будто сглазили,
оркестр духовой.

Забыли про гитары мы
и, вслушиваясь в медь,
навеки стали старыми,
как молодая смерть.

И в синеве бездонного
мы отразились вдруг,
как в зеркале Антонова
под завыванье вьюг.

                 

НА ВОКЗАЛЕ

На вокзале — тухло, скучно:
хочешь — пей, а хочешь — спи;
металлическая кружка,
как собака на цепи.

Я не сплю — я байки баю,
время за ухом чешу,
и на поезд опоздаю,
и с кассиршей согрешу.

У кассирши сын в продлёнке,
муж с утра объелся груш;
голос тонкий, голос звонкий
и пьянящий, будто пунш.

У меня в кармане трёшка
и уверенность, что не
оцарапает серёжка
в виде сердца душу мне.

Засыпаю… Хоть из пушки…
За окном мелькает лес.
Капли крови на подушке
вместо штампа МПС.

                

* * *
В музыке отсутствующей речи,
проще — в белоснежной тишине
проступают выпуклей и резче
силуэты тех, кто дорог мне.

Тех, кого уж нет на белом свете
столько зимних лет и летних зим,
снегопаду радуясь, как дети,
в тишине соперничая с ним.

              

* * *
Вот и славно, вот и ладушки —
испарюсь, как соль морей,
чтобы было, как при бабушке,
доброй бабушке моей.

Чтоб жилось на свете медленном
не соринкою в глазу,
а вареньем в старом, медном,
пенно булькая, тазу.

Чтоб соскучился по родине
и обрыдло жить в раю,
и чтоб дети хороводили
бездны светлой на краю.

Вот и славно, вот и ладушки,
вот и баюшки в конце.
И живу я, как при бабушке
и покойнике отце.

                

* * *
Как сказала однажды мне Ира
Марковец – лет за тысячу до
«Меланхолии» Ларса фон Триера:
«Виновато во всём либидо!»
Не либидо, – ещё бы! – Не либидо,
либидо, до скончания дней!
Расставания чаша не выпита,
отчего же мы плачем над ней?
И покуда не таем снежинками
по-над памятью в форме сердец,
лебединую песню с ужимками
пой, вальсируя, И. Марковец.
Неба серого, времени сирого
жаль до слёз, потому что вода.
И, конечно, нам жалко фон Триера
и, конечно, нам жаль либида.
Нас не жаль никому, и поэтому
мы бессмертны, не зная о том,
в январе одеваясь по-летнему,
согреваясь одним либидом.
И летим у любви на виду:
либида, либидой, либиду.

                

* * *
Усилий не предпринимая,
чудесным образом, сама,
путём полночного трамвая
в Измайлово пришла зима.

Сначала робко, еле-еле,
как понарошку, не всерьёз,
она припорошила ели
и ветви голые берёз.

От неожиданности птицы
проснулись, стряхивая пух,
и отодвинулись границы
тоски, и обострился слух.

И мы с тобой — два привиденья
на обжигающем ветру,
обходим зимние владенья
и растворяемся к утру.

            

* * *
Июль. И предрассветным дождиком
вдруг разродились небеса,
и заштрихованы чертёжником
надолго птичьи голоса.

Но радовала глаз и тешила,
качаясь на ветру едва,
уже смертельно пожелтевшая,
позднеиюльская трава.

             

* * *
Ноги в руки, руки в брюки:
по ковру осенней ржи.
Неизбежные разлуки
в долгий ящик отложи.

Прошвырнись по Ленин-стриту,
где костёл и КГБ,
напевая читу-гриту,
маргалиту в сентябре.

Задержись на белом свете,
как у Вечного огня,
те и эти, те и эти
мысли чёрные гоня.

Выпей рюмочку с Алёшей,
после третьей закури,
и с отцом на маме лошн
пой до утренней зари.

Выпей рюмочку с Андреем,
забывая о тоске,
и о том, что мы стареем
и висим на волоске.

Выпей рюмочку с Серёжей,
в годы вешние вернись,
где юнец не вышел рожей
и с балкона смотрит вниз.

И сквозь шорохи и звуки
сивым мерином заржи…
Ноги в руки, руки в брюки:
по ковру осенней ржи.