RSS RSS

Елена КОНСТАНТИНОВА. «Везде и всегда Бабель был движим писательским любопытством». Беседа с Еленой Погорельской

Елена Погорельская о том, как, отказавшись от предложения написать биографию Бабеля, почти сразу взялась за работу, о загадках, оставленных писателем, и судьбе изъятого при обыске архива

— Елена, чуть ли не одновременно, словно без особого труда, вы завершили два крупных проекта в Москве и Петербурге, став составителем главной книги Исаака Бабеля «Конармия» в серии «Литературные памятники» («Наука», 2018) и одним из авторов биографии писателя — «Исаак Бабель. Жизнеописание» («Вита Нова», 2020). На самом деле как долго шла ваша работа?

— Над «Жизнеописанием» — почти десять лет, над «Конармией» — ровно пять. И то и другое, конечно, далось непросто.

— С чем связана данная очерёдность изданий?

Она была продиктована самой жизнью. Замысел биографии возник в 2010 году, а мою заявку на подготовку «Конармии» редколлегия «Литературных памятников» приняла в мае 2013-го. В течение нескольких лет я делала две книги параллельно. Но в какой-то момент пришлось сделать выбор — какую из них закончить в первую очередь. Я выбрала «Литературные памятники» потому, что писатель — это прежде всего его тексты, и академическое издание главной книги Бабеля было для меня архиважным. Когда «Конармия» вышла, то с лёгким сердцем можно было завершать «Жизнеописание».

— Какой «пусковой механизм» инициировал ваш замысел полной научной биографии Бабеля?

— К тому моменту я напечатала несколько статей и публикаций о писателе, выпустила небольшую книжку «Исаак Бабель. Письма другу: Из архива И. Л. Лившица» (2007) и уже давно для себя решила, что Бабель — это навсегда. Однако к советам друзей взяться за его биографию не прислушивалась. И вот однажды на очередной обращённый ко мне вопрос: «Не хотите ли написать биографию Бабеля?», ответила: «Нет, не хочу», и… почти сразу взялась за работу.

— Почему вы решили писать о Бабеле в соавторстве? И именно со Стивом Левиным, притом что вас разделяют границы разных стран — соответственно России и Израиля?

— Поначалу работала одна. А в 2011 году прочла отличную книгу Левина «С еврейской точки зрения: Избранные статьи и очерки» (Иерусалим: «Филобиблон», 2010), где есть большой раздел о Бабеле. В том же году мы со Стивом познакомились, очень быстро нашли общий язык, подружились. И вскоре я предложила ему сотрудничество: у него давний опыт изучения творчества Бабеля, которым он занимается ещё со студенческих лет. Кроме того, Левин — автор третьей в СССР (после Израиля Смирина и Сергея Поварцова) кандидатской диссертации, посвящённой Бабелю. А что мы живём в разных странах, так это в наши дни не проблема.

— По сути, писательство — глубоко личный, сокровенный процесс. Вас и это не останавливало?

Мне кажется, я в какой-то мере уже ответила на данный вопрос. Но дело не только в самом процессе писания. У нас была возможность обсуждать написанное, дополнять друг друга. Всегда полезен свежий взгляд на твой собственный текст, к тому же взгляд человека, который глубоко в теме.

— Кстати, история литературоведения знает подобный опыт сотрудничества?

— Таких случаев немало. Но вот сразу приходит на ум — создатели «поэтики выразительности» Александр Жолковский и Юрий Щеглов, оба выдающиеся филологи, яркие индивидуальности. Или совсем недавний пример — книга о Венедикте Ерофееве, написанная Олегом Лекмановым, Михаилом Свердловым и Ильей Симановским, получившая премию «Большая книга» (2019).

— Как вы разделили между собой «обязанности»?

— Это происходило как-то само собой, ведь у каждого свои любимые темы. Для Стива, например, всё, что связано с Саратовом, откуда он родом, и с продовольственной экспедицией в Самарскую губернию 1918 года, в которой участвовал Бабель, коллективизация, политический контекст. Для меня, скажем, детские годы, отношения с Маяковским, переводы из Мопассана, поездки во Францию. Но я была координатором и осуществляла общее редактирование.

— Кому принадлежит идея посвятить книгу памяти жены Бабеля — Антонины Николаевны Пирожковой?

— Эта, без ложной скромности, счастливая идея принадлежала мне.

— В отличие, допустим, от ныне покойного Сергея Поварцова, автора хроники последних дней писателя «Причина смерти — расстрел» («Терра», 1996), которого вы упоминали, или Стива Левина вы не были знакомы с Антониной Николаевной. Это минус или, как ни странно, плюс?

Очень жалею о том, что мне не посчастливилось общаться с Антониной Николаевной и получить бесценные сведения о Бабеле из первых рук. Не говоря уже о том, что она сама была незаурядной личностью. И поэтому я с особой радостью прочитала в рецензии Елены Елиной и Александры Раевой, напечатанной в апреле в журнале «Волга», и в недавнем интервью Андрея Малаева-Бабеля, внука Бабеля и Пирожковой, что Антонина Николаевна воспринимается как второй главный герой «Жизнеописания».

— И внук и дочь Бабеля ныне живут в Штатах. Какие отношения сложились у вас с ними?

— Прекрасные, о каких можно только мечтать. Мне повезло и с таким писателем, как Исаак Бабель, и с его наследниками. Они продолжают традицию Антонины Николаевны, принимавшей у себя многих исследователей и помогавшей в их работе. Лидия Исааковна и Андрей, например, приезжали в Москву на конференцию, посвящённую 120-летию Бабеля, Андрей выступил с интересным докладом, в котором неожиданно представил творчество деда в контексте традиции великих актёров-трагиков XIX — начала ХХ века. А в 2016 году, будучи у них дома в США, я смогла сверить с оригиналом конармейский дневник Бабеля для «Литературных памятников», поработать с другими рукописями и документами из семейного архива. Они же предоставили уникальные материалы для иллюстрирования «Жизнеописания».

— Ощущали ли вы давление с их стороны?

— Ни в коей мере, только помощь и поддержку.

— Назовите, пожалуйста, самые главные источники, на которые вы опирались?

— В первую очередь на произведения самого Бабеля. Даже условно автобиографические тексты, где преобладает вымысел, заставляли искать истину: а как было на самом деле? Его письма, особенно письма родным, бoльшая часть которых пока не опубликована. Многие уникальные документы из российских и зарубежных архивов. Для биографии последних лет — уже прозвучавшая книга Поварцова, документальная повесть «Прошу меня выслушать» Виталия Шенталинского и, безусловно, замечательная книга «Я пытаюсь восстановить черты: О Бабеле — и не только о нём» Пирожковой («АСТ», 2013).

— Заявленный жанр исключает субъективное изложение событий, мнений, оценок. Однако в эпиграф главы «Самый знаменитый писатель в Москве» вы вынесли цитату из воспоминаний Валентина Катаева 1928 года: «Помню, что написал Бабелю в Одессу письмо, в котором была такая фраза: “Слава валяется на земле. Приезжайте в Москву и подымите её”. Что Бабель и сделал». Приводите и отрывок из его книги «Алмазный мой венец» — то есть прозы документально-художественной. Выходит, «погрешность», как в точных науках, вполне допускается и здесь?

— А никакой «погрешности» нет. Ведь эпиграф не должен отвечать требованиям достоверности, его цель задавать эмоциональный тон повествованию. К тому же приведённые в пятой главе письма Сергея Григорьева и Константина Федина Алексею Максимовичу Горькому полностью подтверждают вынесенную в эпиграф цитату. Отрывок из книги Катаева, о котором вы спрашиваете, относится к чтению Маяковским рассказа Бабеля «Соль» в Политехническом музее. Но, во-первых, мы сохраняем определённую дистанцию, указывая, что эта версия принадлежит именно Катаеву, во-вторых, данный фрагмент нам нужен был в первую очередь для того, чтобы показать, каким виделось современникам отношение Маяковского к Бабелю. А это у Катаева передано отменно.

— По каким критериям вы отбирали имя очевидца далёкого прошлого?

— Скорее, не имя, а содержание того или иного свидетельства. Критерий один — насколько оно необходимо для подтверждения какого-либо факта. Причём из мемуаров мы, как правило, выбирали те куски, которые не противоречат реальному положению вещей и в которых нет явной аберрации. Но иногда мы от этого правила отступали, приводили «доказательство от обратного», например в случае с мемуарной прозой Константина Паустовского и воспоминаниями Владимира Сосинского. Кроме того, мы процитировали, естественно с оговорками, яркие, но содержащие фактические ошибки свидетельства Семёна Кирсанова и Татьяны Стах, опять же об отношении Маяковского к Бабелю.

Вы согласны с теми, кто уверен в том, что в биографии писателя его произведения вторичны и могут служить только иллюстрацией к жизни?

Для меня такой подход категорически неприемлем. Что такое жизнь писателя, как не литература? Сразу вспоминается Маяковский, начавший свою автобиографию словами: «Я — поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу. Об остальном — только если это отстоялось словом». У Бабеля, о котором мы говорим, было чрезвычайно обострено чувство ответственности за то, что выходило из-под его пера; муки творчества, простите за штамп, он испытывал постоянно. Позволю себе цитату из письма родным от 10 мая 1930 года, которую мы приводим в конце книги: «Жизнь человека сложна, жизнь человека моей профессии, человека фанатических требований к этой профессии — в особенности». Анализируя по мере необходимости произведения, мы тем самым подчёркиваем индивидуальность писателя. В биографии должен быть соблюдён баланс, гармония между жизненным материалом и литературным творчеством. В противном случае мы можем получить биографию писателя, не сильно отличающуюся от биографии человека другой профессии.

— С одной стороны — стремление к точности и правде, с другой — к художественности и занимательности. У вас свои правила, как держаться золотой середины?

— Никаких специальных правил или рецептов у нас не было. Мы создавали научную биографию. Но научность — это отнюдь не наукообразность и ни в коем случае не предполагает сухого, невыразительного изложения. А добиться художественности, вероятно, помогло обильное цитирование произведений и писем нашего героя. И если книга получилась интересной и увлекательной, мы, конечно, не можем этому не радоваться.

— Трудно ли давалось сохранять бесстрастность?

— Думаю, что речь может идти не о бесстрастности (свою любовь к герою и боль за него мы не скрываем), а скорее об объективности повествования. Такова концепция книги, оговоренная в предисловии: не заполнять лакуны собственной фантазией, оценочными суждениями. Но в то же время мы не обходили белые пятна, а старались их все обозначить.

— И всё-таки приходилось ли вам сдерживать себя от каких-либо эмоциональных «порывов»?

— Изложить какие-то вещи по возможности объективно порой бывало нелегко. Признаюсь, были моменты, когда приходилось приостанавливать работу.

— Воскрешение каких страниц в биографии Бабеля потребовало наибольших душевных усилий?

— Ответ очевидный — последние месяцы перед арестом, арест, тюрьма, приговор, расстрел. И ещё те страницы эпилога, где говорится о хождении вдовы писателя по мукам, её страстной вере в то, что муж жив и вот-вот вернётся домой, её нежелании верить в смерть Бабеля. Объяснять почему, думаю, не надо.

— Какие подводные камни ждали вас уже на этапе написания книги, что предстало неожиданно или по-новому высветило известные факты?

— Хотя за десять лет перелопачена уйма материалов, велась работа, как было сказано, во многих российских и зарубежных архивах, подводные камни, действительно, были. В биографии Бабеля существуют периоды, о которых очень сложно написать что-то определённое. Таков, к примеру, загадочный 1919 год. Да и отчасти 1920-й: мы не располагаем пока точными данными о том, когда Бабель поступил в Первую конную армию и когда оттуда выбыл. И неожиданности случались. Например, не было известно о существовании сестры-погодка Бабеля Иды, родившейся в Николаеве 1 декабря 1895 года. Девочка прожила всего шесть месяцев, но благодаря установлению этого факта мы теперь знаем, что Бабель с родителями переехал из Одессы в Николаев не позднее даты её рождения. В Российском государственном военном архиве (РГВА) были обнаружены два очень важных документа — справка о снятии с довольствия в столовой Штаба армии Бабеля (Лютова) с 24 июня 1920 года, свидетельствующая о том, что в Конармии была известна настоящая фамилия писателя, и косвенно подтверждающая дату его перехода в 6-ю кавалерийскую дивизию; и копия не датированной инструкции по ведению журнала военных действий, заверенная К. Лютовым. О ведении этого журнала есть несколько лаконичных записей в конармейском дневнике, и сопоставление этих записей с инструкцией позволяет отнести начало ведения подобного журнала в Первой конной к середине июля 1920 года.

— Случалось ли, что дело вдруг застопоривалось и «подсказку» вам «давал» сам Бабель?

— Затрудняюсь привести конкретные примеры. Но в любом случае все «подсказки», конечно, от Бабеля.

— Часто ли вы при той или иной находке восклицали: «Мистика!»

— Не помню, чтоб восклицала именно так, но нечто подобное случалось нередко. Вот пример, который меня до сих пор не отпускает. Опубликовано только одно письмо Бабеля, где говорится о смерти Маяковского, — родным от 27 апреля 1930 года. Я раньше думала, что в день смерти поэта Бабеля не было в Москве. Но оказалось, что есть ещё письма на эту тему от 16 и 21 апреля. Из писем от 16 апреля выясняется, что Бабель 14 и 15 числа дежурил у гроба Маяковского. Чтобы не быть голословной, приведу цитаты. Евгении Борисовне он сообщал о самоубийстве поэта: «Я душевно так измучен смертью В. М., что не смогу много написать. Две ночи не спал, всё стоит перед глазами мёртвое лицо — и всё, что с этой смертью связано». А в записке сестре выразился более определённо: «Ты не будешь на меня в претензии, если я напишу коротко. Ужасные дни. Вчера и позавчера дежурил у гроба В. М. Чудовищно». Бабель был настолько потрясён и подавлен гибелью поэта, что 21 апреля писал родным в Бельгию: «Вся жизнь как-то сломалась <…> ни работать, ни радоваться весне нельзя было».

— Кроме того, указание на то, что в те дни Бабель был в Москве, имеется в лирико-философской мемуарной повести «Трава забвенья» Катаева, где он воссоздаёт свой разговор с Бабелем и Юрием Олешей «в пустой, холодной пивной на Никольской против ГИЗа»: «…говорили вполголоса о Маяковском <…> напрягая все свои умственные и душевные силы, тщась объяснить то, что было, в сущности, так просто и что казалось нам тогда необъяснимым.

— Если бы Брики были в Москве, он бы этого не сделал, — время от времени повторял Бабель с горестным изумлением, почти с ужасом поднимая брови и оглядывая нас — Олешу и меня — своими маленькими, детскими кругленькими глазками <…> сейчас его лицо растерянно, бледно, на порозовевших веках слёзы».

Не совсем. Как вы сами только что заметили, речь идёт о художественно-мемуарной прозе. Чуть выше Катаев пишет о том, что Маяковский «притащил» с собой Бабеля в театр Мейерхольда на читку пьесы «Клоп». На самом деле Маяковский читал «Клопа» труппе театра 28 декабря 1928 года, а Бабеля в это время в Москве не было. Кроме того, хотя Катаев и рассказывает о своей встрече с Бабелем и Олешей сразу после сообщения о самоубийстве Маяковского, в приведённом отрывке нет прямого указания на то, что их разговор состоялся 14 или 15 апреля. Письма же Бабеля родным, о которых я упомянула и которые ранее не были известны, являются неопровержимым доказательством его присутствия в те дни в Москве.

— Позвольте неудобный во всех отношениях вопрос. Возможно, вы и сами сталкивались с таким суждением о Бабеле: «Писатель бесспорно гениальный, а человеком был так себе»?

— Да, к сожалению, сталкивалась… Однако — не подкреплённым хоть сколько-нибудь серьёзными аргументами. Мне кажется, что это больше говорит о тех, кто высказывается подобным образом. Более обаятельного человека, обладавшего к тому же искромётным чувством юмора, трудно себе представить. Недаром красивые и умные женщины готовы были идти за ним в огонь и в воду. Современники вспоминают о Бабеле как о человеке необычайной душевной щедрости. Антонина Николаевна писала о том, что доброта его «граничила с катастрофой»; он хотел иметь какие-то вещи только для того, чтобы их раздавать. А людей без недостатков не бывает. К тому же нельзя подходить к такому большому художнику с обывательскими мерками. И как можно нам, не жившим в то страшное время, судить тех, кто его пережил, или не пережил и погиб, как Бабель.

Тогда спрошу иначе. Есть ли у Бабеля поступки, о которых вам хотелось бы промолчать?

— Есть. То, что он скрывал вторую семью — Антонину Николаевну и дочь Лидию от родных. Хотя понять и объяснить тоже могу: он щадил чувства матери и сестры, которые были очень привязаны к первой жене, Евгении Борисовне, и старшей дочери Бабеля Наталье, жившим в Париже. Да, вероятно, и самой Евгении Борисовне не хотел наносить удар.

— Есть ли у Бабеля поступки, о которых вы знаете наверняка, но намеренно умолчали о них в «Жизнеописании», с тем чтобы не разрушить созданный образ?

Нет, ничего такого, что было бы хоть сколько-нибудь подкреплено документально, а не основано на домыслах и слухах, о чём бы мы знали и не упомянули, нет.

— Ни в статьях в журнале «Вопросы литературы» («“В дыму и золоте парижского вечера…”. Исторический и литературный контекст рассказа И. Бабеля “Улица Данте”»; «Комментарий к рассказу И. Бабеля «История моей голубятни». Новые материалы к биографии писателя»; «Что делал Исаак Бабель в Конармии? Комментарий к конармейскому дневнику писателя 1920 года»; «Исаак Бабель: проблемы текстологии и комментирования», ни в докладе на Международной научной конференции «Исаак Бабель в историческом и литературном контексте: ХХI век» к 120-летию со дня рождения писателя (Москва, июнь 2014), ни в «Жизнеописании» вы не рассматривали творчество Бабеля в контексте его национальной принадлежности. Потому что это не ваша стезя?

Вернее, не мой конёк. К тому же работы, которые вы перечислили, посвящены либо разбору «парижского» рассказа Бабеля, либо важному военно-историческому документу, подкрепляющему дневниковые записи, либо конкретным текстологическим проблемам, что не предполагает подобного подхода. Однако в статье «Комментарий к рассказу И. Бабеля “История моей голубятни”» еврейская тема, разумеется, присутствует. И в «Жизнеописании» мы просто не могли в каких-то моментах не рассматривать события и творчество сквозь призму национальной принадлежности. Мне же как комментатору произведений Бабеля не обойтись без еврейских реалий и религиозных традиций. Для меня Бабель — русский писатель, но неотделимый от еврейства. А вот мой соавтор Стив Левин специально занимается этой темой: скоро в интернет-журнале «Семь искусств» Евгения Берковича выйдет его большая статья «Бабель и иудаизм» 1.

— Испытывал ли Бабель на протяжении всей своей жизни какие-либо проявления антисемитизма?

— Думаю, на протяжении жизни Бабель сталкивался с теми же проявлениями государственного и бытового антисемитизма, что и все остальные. Хорошо же известно о еврейском погроме в Николаеве в октябре 1905 года, которому Бабель посвятил автобиографическую дилогию «История моей голубятни» и «Первая любовь». Мы не знаем, насколько правдивы эпизоды, послужившие кульминацией в этих рассказах, но несомненно то, что юный Бабель стал очевидцем этого погрома. Еврейское происхождение Бабелю пришлось скрывать в Конармии, где процветал антисемитизм, почему он и взял себе русский псевдоним — К. Лютов.

— Что вас крайне поразило?

Хотя Бабель выдавал себя за русского и взял псевдоним, скрыть своё происхождение ему удавалось не всегда. Вот дневниковая запись от 3 августа 1920 года: «…я прошу хлеба у красноармейца, он мне отвечает — с евреями не имею дело, я чужой, в длинных штанах, не свой…» Или несколько иной пример из дневника. 24 июля, накануне 9 ава, самого трагического дня в еврейской истории, он вместе с красноармейцем Прищепой оказывается в местечке Демидовка, в религиозной еврейской семье. Прищепа бесчинствует, заставляет копать и жарить картошку, хотя завтра строжайший пост. Бабель не может противостоять и, конечно, страдает из-за этого. Он записывает в дневнике: «Долго мною сдерживаемый Прищепа прорывается — жиды, мать, весь арсенал, они все, ненавидя нас и меня, копают картошку, боятся в чужом огороде, валят на кресты. Прищепа негодует». Приведу пример, который меня не поразил, нет, потому что удивления не было, но заставил пережить очень тяжёлые моменты. Это напрямую не связано с Бабелем. Приехав в Житомир 2 июля 1920 года, он узнал о еврейском погроме, учинённом там поляками 9–12 июня. Так вот читать акт «Комиссии по расследованию зверств, произведённых белополяками в Житомире», хранящийся в РГВА, было очень страшно.

— Чем объяснить то, что Бабеля нередко бросало от одной крайности к другой: сотрудничество в Петрограде в ежедневной меньшевистской газете «Новая жизнь», участие в продразвёрстке, а затем в армии Будённого, позже в качестве пусть и «наблюдателя» в коллективизации на Украине…

— С газетой «Новая жизнь» всё ясно — там редактором был Горький, в 1916 году напечатавший рассказы Бабеля в журнале «Летопись». Что касается продовольственной экспедиции под руководством Сергея Васильевича Малышева в 1918 году, участия в Конармии в 1920-м и коллективизации на Украине в начале 1930-го, то главный побудительный мотив — увидеть всё собственными глазами, чтобы потом описать переломные моменты нашей действительности. Другими словами, везде и всегда он был движим писательским любопытством. В результате — великолепный, самый документированный рассказ «Иван-да-Марья», опубликованный в 1932-м, «Конармия» и две сохранившиеся новеллы из задуманной книги о коллективизации — драматического («Гапа Гужва») и трагического («Колывушка») характера, написанные в начале 1930-х.

С кем из окружавшей Бабеля политической и литературной элиты его сближение, казалось бы, противоречит логике?

— В вашем вопросе частично кроется ответ, и речь может идти в первую очередь о знакомстве Бабеля с Николаем Ежовым. Действительно, Бабель был вхож в дом наркома внутренних дел, потому что посещал в 1930-е годы салон его жены Евгении Ежовой, с которой познакомился в Берлине в июле 1927-го (тогда она ещё не была женой Ежова). Подчеркну, что с самим Ежовым у него контактов не было. Эта связь выглядела, конечно, рискованной, тем не менее логике, мне кажется, не противоречила. Во-первых, Бабелем руководило всё то же стремление докопаться до самых глубин явлений и событий. Во-вторых, он искал разгадку — кто именно инициирует процесс массовых репрессий. Илья Эренбург вспоминал: «Кажется, умнее меня, да и многих других, был Бабель. Исаак Эммануилович знал жену Ежова <…> Он иногда ходил к ней в гости, понимал, что это опасно, но ему хотелось, как он говорил, “разгадать загадку”. Однажды, покачав головой, он сказал мне: “Дело не в Ежове. Конечно, Ежов старается, но дело не в нём…”»

А кроме того, Бабель мог использовать подобные знакомства, не обязательно конкретно с Ежовыми, во время политических процессов 1930-х годов. Мне хочется привести одно место из мемуаров Пирожковой. «Двери нашего дома не закрывались в то страшное время, — писала она. — К Бабелю приходили жёны товарищей и жёны незнакомых ему арестованных, их матери и отцы. Просили его похлопотать за своих близких и плакали. Бабель одевался и, согнувшись, шёл куда-то, где ещё оставались его бывшие соратники по фронту, уцелевшие на каких-то ответственных постах. Он шёл к ним просить за кого-то или о ком-то узнавать. Возвращался мрачнее тучи, но пытался найти слова утешения для просящих».

Чисто литературной среды Бабель избегал, хотя дружил со многими писателями. С литературной элитой он особо не сближался, могло возникать лишь какое-то общение по необходимости. Очень характерно признание Бабеля в упомянутом уже письме первой жене в Париж от 16 апреля 1930 года, в котором он сообщал о смерти Маяковского: «После трехлетнего перерыва пришлось войти в московский литературный мир, в литературную лавочку — и решение никогда с ним не знаться укрепилось во мне навсегда».

— Что общего у Бабеля с его современниками не из числа приближённых к власти, например с Михаилом Булгаковым и «сверхавангардным» — ваш эпитет — Всеволодом Мейерхольдом?

— Насчёт Мейерхольда надо всё же сделать оговорку: в 1918-м он вступил в большевистскую партию, в 1920–1921 годах возглавлял Театральный отдел Наркомпроса и провозгласил программу «Театрального Октября». Особых контактов у Бабеля ни с Булгаковым, ни с Мейерхольдом вроде не было. Сохранилась, правда, одна записка Бабеля Мейерхольду от 10 сентября 1928 года, в которой он советует место для отдыха и лечения во Франции (как раз в тот год, когда Мейерхольд с Зинаидой Райх задержались во Франции, а в Москве чуть не закрыли ГосТИМ). Сближает их, увы, трагический конец, ведь они одновременно находились в тюрьме: Бабель был арестован 15 мая 1939 года, Мейерхольд — 20 июня; расстреляны с разницей в несколько дней: Бабель — 27 января 1940 года, Мейерхольд — 2 февраля. Булгаков избежал ареста и расстрела, но, как мы знаем, тоже переживал непростые времена. Например, в 1929 году писателя не печатали, а его пьесы были запрещены к постановке.

Общее же у всех троих то, что все они, как ни банально это прозвучит, находились в первом ряду, именно в авангарде (употребляю сейчас это слово в ином значении) создателей нового искусства.

— В «Дневнике моих встреч» с подзаголовком «Цикл трагедий» Юрий Анненков, эмигрировавший из СССР в 1924 году, отмечает: «С Бабелем, как это ни странно, я познакомился только в Париже, в 1925 году, как-то вечером, у Ильи Эренбурга: то ли за чаепитием, то ли за винопитием». Тем же 1925 годом художник датирует сделанный им портрет Бабеля. Хотя Бабель впервые оказался в Париже в 1927-м. Авторская датировка Анненкова — одна из его мистификаций? Или Анненков использовал фотографию для портрета Бабеля и известен ли тогда фотограф? В общем, в чём разгадка этой загадки?

— Анненков известен как мистификатор, но в данном случае мы имеем дело не с мистификацией, а просто с аберрацией памяти. Конечно, их знакомство произошло не ранее конца июля 1927 года, когда Бабель оказался в Париже, не ранее этого времени может быть датирован и портрет. Специалисты уверены, что рисунок сделан в конце 1920 — начале 1930-х, а не в 1960-е. Вряд ли художник использовал фотографию: помимо портрета тушью, о котором мы говорим, сохранился не датированный карандашный рисунок — Бабель на фоне книжных полок. Скорее всего, этот первоначальный набросок рисовался с натуры, а с него уже сделан второй известный нам портрет.

— Мистификация в природе и Бабеля?

— Конечно, это хорошо известно.

— Выдавая вымысел за действительность, Бабель мастерски вводит читателя в заблуждение в том числе в своих якобы автобиографических рассказах. То есть полагаться на их надёжность в смысле абсолютной достоверности не стоит?

— Не только не стоит, но и нельзя ни в коем случае. Всякий раз надо разбираться, где факт, а где вымысел. Вместе с тем надо помнить, что характерное для Бабеля искажение фактов, дат и топографии всегда подчинено художественным целям.

— Вообще, граница между реальностью и фантазией видна только вооружённому взгляду литературоведа? И произведения Бабеля «закрыты» для обычного читателя?

— Мне как обладателю этого самого «вооружённого взгляда» судить трудно. Вероятно, Бабеля можно читать по-разному, и я не стала бы говорить о его закрытости для обычного читателя. Он ведь писал для читателей, а не для литературоведов. И приём искажения реальности был рассчитан на них же. На одном из выступлений Бабель сказал: «…если я выбрал себе читателя, то тут я думаю о том, как мне обмануть, оглушить этого умного читателя» (28 сентября 1937 года). В конце концов, для того и существуем мы, комментаторы произведений Бабеля, чтобы помочь читателю, если он того захочет, во всём разобраться.

— Рассказывая с восхищением в «Траве забвенья» о том, как однажды в редакции Маяковский артистично читал блоковское стихотворение «Ты помнишь? В нашей бухте сонной…», Катаев делает вывод: «Главная сила Маяковского была — воображение». Главная сила, по вашему мнению, Бабеля — …

— …я бы повторила за Александром Воронским — «реалистический глаз наблюдателя» в сочетании с импрессионизмом. И конечно, неповторимый бабелевский стиль.

— Сообщая из Парижа 7 марта 1928 года своему неизменному другу ещё со времён Одесского коммерческого училища Исааку Лившицу о московской провальной премьере спектакля «Закат» во МХАТе-2, Бабель делает следующие выводы: «“Событие” это произвело на меня, как бы это получше сказать, благоприятное впечатление, во-первых, потому что я был к нему совершенно подготовлен и оно чрезвычайно утвердило меня в мысли, что я разумный и трезвый человек, и, во-вторых, — я думаю, что плоды этого провала будут для меня в высокой степени полезны…» Насколько они характерны для Бабеля? Готовы ли вы усомниться в искренности его слов?

О том же в тот же день и в тех же выражениях он писал и Анне Григорьевне Слоним. В искренности этих слов у меня особых сомнений нет, потому что речь шла именно о постановке, в успехе которой Бабель сомневался с самого начала, а не о пьесе. 2 апреля 1928 года он извещал родных: «Пьеса всё-таки идёт в Москве <…> театр не смог донести до зрителя тонкости, заключающейся в этой грубой по внешности пьесе. И если она кое-как держится в репертуаре, то, конечно, благодаря тому, что в этом “сочинении” есть от меня, а не от театра. Это можно сказать без всякого хвастовства». Немного в другом ключе, но не единожды Бабель говорил о «Конармии». Например, 15 декабря 1930 года писал родным в Бельгию: «Только что мне сообщили из Госиздата, что последнее издание Конармии — разошлось в рекордный и небывалый срок, чуть ли не в семь дней — и требуется новое переиздание, за которое полагается новый гонорар… Вот везёт старая кляча <…> эта лошадка нас и до весны довезёт… И лошадка-то второго сорта — а вон пойди разбери читателя…» Вот в этих словах, мне кажется, не обошлось без авторского кокетства.

— Какой из десяти разделов «Жизнеописания» информативно наиболее эксклюзивный?

— Мне изнутри довольно трудно судить об эксклюзивности материала, пожалуй, такие куски есть в каждой главе. Вероятно, в каждой главе можно выделить и фрагменты, особенно информационно насыщенные.

— После каждой зарубежной поездки Бабель возвращался — в 1928, 1933 и 1935 годах — в СССР. Почему? Ведь он лишён был иллюзий, судя хотя бы по фразе, брошенной им в мае 1933-го на вокзале во Флоренции, когда вместе с провожавшим его художником Филиппом Гозиасоном увидел прибывших и «выстроившихся вдоль платформы» молодых фашистов, «в униформе с чёрными рубахами»: «Везде всё то же самое» (эссе «Бабель во Флоренции» Евгения Голубовского. — «Новая юность». 2020. № 2).

— Об итальянском фашизме Бабель рассказал после возвращения из второй зарубежной поездки в редакции газеты «Вечерняя Москва» 11 сентября 1933 года. И ассоциации о сходстве итальянского фашизма с большевизмом СССР, культа Муссолини с культом Сталина, которые возникают у читающих это выступление сегодня, могли возникнуть и у тех, кто его слушал тогда. Вероятно, в 1930-е годы Бабель действительно не питал особых иллюзий, хотя, не вдаваясь в подробности, скажу, что надежда, что его не тронут, у него всё же была. Поселиться в Париже насовсем — думаю, такой возможности он для себя не рассматривал. Главная причина его не-эмиграции была профессиональной: только в России он мог оставаться настоящим писателем — в его понимании этого слова. Борис Суварин, которого трудно заподозрить в симпатии к советской власти, высказал проницательное суждение: «Я не принадлежал к тем, кто советовал Бабелю остаться во Франции. Ибо я знал его неизменный ответ на подобные дружеские советы: “Я русский писатель; если бы я не жил среди русского народа, я перестал бы быть писателем, стал бы рыбой, выброшенной из воды”. Я много раз слышал от него этот основной мотив».

— В массовом сознании распространено — впрочем, возможно, я ошибаюсь — клише: Бабель — значит что-то смешное. Трагическая составляющая его прозы выносится за скобки. Кто в том виноват?

— По-видимому, вы правы. Для широкой публики Бабель — это в первую очередь «Одесские рассказы», хотя смешное есть и в «Конармии». Наверное, никто не виноват, просто людям свойственно тянуться к смешному, а не к трагическому. Думаю, дело в этом.

— Стало быть, Бабель по-настоящему тем же обычным читателем не прочитан?

— Следуя за Бабелем, я привыкла относиться к читателю с уважением. Ну а если произведения писателя по-настоящему прочитаны не до конца, то верю — такое время настанет.

— Ваша любимая вещь Бабеля?

— Трудный вопрос, я должна была бы перечислить очень многие его произведения. Но назову рассказ «Улица Данте», которому посвятила отдельное исследование.

— А фотография?

— Пожалуй, не одна, а две. Датируемая предположительно началом 1930-х годов, где Бабель, склонившись над тетрадкой, что-то в неё записывает. И вторая — сделанная в 1929-м или в начале 1930-х: идёт полем, между колосьев, улыбается.

— Среди обширно представленного иллюстративного материала в «Жизнеописании» что является эксклюзивным или заслуживает, на ваш взгляд, особого внимания?

— Фотография близких друзей Бабеля Анны Григорьевны и Льва Ильича Слонимов (Берлин, около 1903 года), любезно предоставленная их внучкой Марией Слоним; фотография мамы Бабеля Фейги Ароновны, держащей на коленях маленькую Наташу. Из довольно большого числа фотографий Антонины Николаевны Пирожковой я бы выделила несколько, сделанных самим Бабелем в 1933 и 1935 годах. Заслуживают внимания и фотографии с его автографов, например страница из конармейского дневника, и документов, таких как аттестат Бабеля в Одесском коммерческом училище, матрикул в Киевском коммерческом институте, документов из РГВА, которые упоминала выше. Фотографии самого Бабеля более или менее известны.

— Поступали ли вам критические замечания?

— Елена Елина и Александра Раева, авторы тонкой и проницательной рецензии, о которой уже говорилось, посчитали спорными отдельные моменты в интерпретации выступлений Бабеля на Первом съезде писателей и на общемосковском собрании писателей по вопросам о формализме. Не отказываясь от своей концепции, надо будет уточнить формулировки, во всяком случае, это тема для размышлений. В частном порядке Евгений Голубовский спросил меня, почему в «Жизнеописании» не названы критик русского зарубежья Марк Слоним и Хорхе Луис Борхес, написавший маленькое эссе о Бабеле. Вероятно, в дальнейшем для этих упоминаний стоит найти место.

— Что вы сами считаете необходимым скорректировать, уточнить, расширить при последующем переиздании?

Небольшие исправления и уточнения имеются. В глобальном плане пока сказать не могу — слишком мало времени прошло с момента выхода книги. Обязательно будет добавлено о встрече Бабеля с Владимиром (Зеевом) Жаботинским в Париже в 1935 году, о которой известно из следственного дела Бабеля и которая по досадной случайности пропущена в «Жизнеописании». К сожалению, никаких других документальных данных об этой встрече пока не выявлено.

— Вы не задумывались о том, что «Жизнеописание» — это палка о двух концах, поскольку не исключены прямые заимствования, проще говоря — плагиат?

— Ну если бы авторы книг оглядывались на такие издержки их труда, то, вероятно, и книг бы не было. Перед нами стояли настолько сложные задачи, что просто не оставалось времени и сил на подобные мысли. Нет, лично я об этом не думала, и Стив Левин, насколько знаю, — тоже.

— Книги издательства «Вита Нова» отличаются не только безупречной полиграфией и культурой оформления, но и высокой стоимостью. И «Жизнеописание» — не исключение. Планируется ли более доступный формат — электронный?

— В «Вита Нова» не планируется, но, возможно, этим заинтересуется какое-то другое издательство.

— После издания «Жизнеописания» с Бабелем вы не расстались, не так ли?

— Нет, не рассталась и никогда не расстанусь — дел ещё непочатый край. Главное сейчас то, что в ИМЛИ РАН приступаю к подготовке научного собрания сочинений Бабеля. Моя основная задача — представить читателю тщательно выверенные и всесторонне прокомментированные тексты писателя, а это дело многих лет, несмотря на имеющийся у меня задел в отношении ряда произведений. Второй мой заветный труд — монография «Исаак Бабель и французский контекст», то, с чего начинались мои «бабелевские штудии». Наверняка в процессе работы возникнут новые статьи, публикации и, не исключаю, книги.

— Неизбежно встаёт вопрос и об архиве, конфискованном у Бабеля при обыске 15 мая 1939 года. Надежда на то, что он уцелел в недрах Лубянки или другом месте у вас окончательно не потеряна?

— Архив, как вы знаете, был изъят в двух местах: в доме в Большом Николоворобинском (дом не сохранился, и сейчас на этом месте многоэтажное здание, на котором, кстати, в октябре 2018 года установлена табличка «Последний адрес») и на даче в Переделкине, где, собственно, писатель и был арестован. Среди материалов находились рукописи готовых к печати и неоконченных произведений, а также переписка. Надежду терять никогда нельзя. Но, если честно, обретение пропавшего архива Бабеля я бы расценила как чудо.

— И всё же. Существует ли вероятность того, что этот архив продан с молотка?

— Вы имеете в виду, что архив ещё в 1939 году или чуть позже мог оказаться в частных руках, а потом, когда появилась возможность, был кем-то куплен на каких-нибудь чёрных торгах?

— Да, разумеется.

— Не знаю, фантазировать не хочу.

29 июля 2020 года, 15 августа 2020 года


image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Елена Константинова

Журналист, литературный редактор. Работала в Агентстве печати «Новости» (РИА «Новости»). Публиковалась в газетах «Cегодня», «Труд», «Вечерний клуб», в журналах «Спутник», «Вопросы литературы», «Детская литература» и других изданиях. В основном это были интервью с известными писателями, режиссёрами, актёрами, художниками.

ПРИМЕЧАНИЯ

  1. В итоге публикация состоялась в интернет-журнале «Заметки по еврейской истории» (2020. № 8–10; http://z.berkovich-zametki.com/y2020/nomer8_10/slevin/). — Примеч. ЕК.

Оставьте комментарий