Самуил Кур. Старое зеркало
Аркадий Яковлевич сидел в кресле и читал письмо от дочери с пересказом статьи из заграничного журнала. Американские ученые, супруги Уолтер, разработали любопытную теорию зависимости поведения человека от того, как он причесывается, точнее, от того, где расположен пробор. Если волосы зачесаны так, что пробор слева, это возбуждает функции левого полушария головного мозга. В этом случае обычно проявляются такие качества, как логика, воля, которые традиционно считаются мужскими. Если пробор справа, активизируются процессы, которыми управляет правое полушарие, связанное с эмоциональностью, артистизмом, музыкальностью, что более свойственно женщинам. Далее приводились конкретные примеры. У Маргарет Тэтчер и Хиллари Клинтон пробор слева, что свидетельствует об их силе характера и воле. У Лоуренса Оливье и Гэри Купера – великих актеров – пробор справа. А вот у пяти из шести американских президентов, имевших пробор тоже справа, правление оказалось неудачным – не проявились у них должные мужские качества.
Чем только люди ни занимаются, подумал Аркадий Яковлевич. Статья называлась «Зеркало Дориана Грэя». Он усмехнулся про себя. Сегодня, наконец, он перенес к себе в дом старое фамильное зеркало, которое столько лет простояло у соседа – Васильевича.
Когда началась война, немцы подошли к их городу уже через пять дней. Никто в их семье такого не ожидал, но они успели на последний эшелон и, убегая на станцию, бросили всё, захватив только узел самых необходимых вещей. Оставленный без присмотра дом тут же разграбили.
Потом, через несколько лет после победы, он искал пианино, старый объемистый шкаф, дубовый стол со стульями, но ничего не нашел. И только это зеркало стояло у соседей, но он не стал его забирать в благодарность за давнюю услугу. Когда Васильевич умер, его сын Николай не раз предлагал вернуть семейную реликвию. И вот, наконец, вчера они перенесли его на довоенное место.
Аркадий Яковлевич встал и, прихрамывая, подошел к зеркалу. Массивная резная рама, потемневшая от времени, была почти черной. Она притягивала внимание застывшим переплетением причудливых растений и немыслимых животных. Аркадий Яковлевич потрогал один завиток, тот показался ему горячим, как будто наполненным пульсирующей энергией.
Вернувшись к столику, он хотел сложить письмо, но потом оставил его, чтобы перечитать эту статью завтра еще раз. Пора идти спать, решил он. И в это мгновение почувствовал, что в комнате, кроме него, есть еще кто-то.
Аркадий Яковлевич резко повернулся к двери. Никого. В другую сторону – пусто. И тут его взгляд упал на зеркало. В обрамленном черным контуром овале стояла женщина. За ней отражалась стена, и столик, и торшер. Но в комнате никого не было. А женщина в зеркале – была. Худощавая, в цветастом платье, с тяжелыми руками и лицом, никогда не знавшим косметики. Она смотрела прямо перед собой, в пространство, и вся ее фигура выражала напряженное ожидание.
Факт необычного явления в зеркале был совершенно непостижимым, но Аркадий Яковлевич не успел ни удивиться, ни испугаться, потому что явственно услышал обращенный к нему вопрос, хотя женщина не шевельнулась и смотрела мимо:
– Почему это случилось?
Он чуть заметно вздрогнул и неожиданно для себя самого ответил:
– Всё решают обстоятельства.
И тут же, словно спохватившись, выпустил вслед вторую фразу – так быстро, чтобы она успела догнать первую:
– Но я не знаю, о чем вы спрашиваете.
– Разве тебе было плохо? – улетел в пространство второй вопрос.
– Я вас не понимаю, – негромко проговорил Аркадий Яковлевич.
– Что произошло 23 мая 1950 года?
– Вы меня, наверно, с кем-то перепутали.
– И потом – это страшное письмо…
– Я не помню, чтобы мы были знакомы.
– Что произошло 23 мая 1950 года?
Аркадий Яковлевич молчал.
Зеркало опустело.
Он вдруг почувствовал давящую усталость, хотя день был занят обычными заботами. Обычными и привычными за эти 18 лет после смерти жены.
Аркадий Яковлевич опустился в стоявшее за ним кресло. Теперь зеркало было точно напротив него.
Ходят тут всякие, пробормотал он. Надо гасить свет и идти спать. Он повернулся к торшеру, но сразу же боковым зрением уловил, что за его спиной опять появилась какая-то фигура.
Теперь он не спешил поворачиваться. Он выжидал. Ощущение чужого присутствия не пропадало. Тогда он стал медленно прокручиваться в кресле, но еще до конца поворота уже знал, кто следующий гость.
В зеркале стояла его жена. Точно так же, как первая посетительница, она смотрела куда-то в пространство, и точно так же, словно из подсознания, до него донесся ее голос:
– Ты мне показался странным, когда вернулся после войны, тогда, в пятьдесят первом. Я думала – фронт, ранение, вынужденный отказ от музыки – все это надломило тебя. Ты странно относился к нашей дочери – она тебя раздражала. Я переживала и за нее, и за твою работу, и за наши отношения…
– Я старался сделать всё, что мог.
– Ты не любил меня. Точнее сказать, разлюбил, что ли? Тебя перестали интересовать мои дела, мои желания. Я так хотела еще одного ребенка…
– Ты за мной жила, как за каменной стеной.
– Ты часто болел, требовал внимания к себе. Иногда мне казалось, что ты притворяешься. Я ведь медик и разбираюсь в таких вещах.
Аркадий Яковлевич молчал.
– Но было еще кое-что, самое заветное. Это было наше с тобой, только наше. В первую ночь, когда ты вернулся домой, после стольких лет разлуки, пусть раненый и измученный, но вернулся, – в ту самую первую ночь я с замиранием сердца ждала мгновения, когда… Но всё произошло совсем не так. Как будто ты забыл. И в следующую ночь – тоже. Но ведь такое не забывается! И я с волнением встречала каждый новый вечер, и ждала, и надеялась, что ты вспомнишь… и будешь прежним…
Жена замолчала. Потом она исчезла.
Он прикрыл глаза. Это старое зеркало, что с ним происходит после возвращения домой, что оно задумало? Непонятно, есть сейчас в нем кто-нибудь или нет. Такое чувство, будто снова чей-то образ явился из другой жизни. Или это только кажется? Может, не надо поднимать веки, а сидеть тихо и ждать, пока не задремлешь и заблудишься в диковинных лабиринтах снов с необъяснимыми превращениями и ужасными событиями, но с полной уверенностью, что это только сон. И проспать в кресле всю ночь, а потом будет утро, будет новый день, и всё забудется…
Он открыл глаза. На него смотрела мама. Нет, ему только показалось. Как и предыдущие, мама смотрела прямо перед собой. Их взгляды не встречались. Она была молодая… Он не видел ее с того теплого летнего вечера. Ему захотелось броситься к ней, прижаться, как он делал это в детстве. Он с трудом осознал, что перед ним – зеркало, только зеркало.
– Я слышала, ты стал учителем истории…
– Да, мама.
– И плохим учителем.
– Это неправда.
– Ты никогда не любил историю. Когда я тебе читала книжки о том, как люди жили прежде, ты зевал и не слушал.
– Я этого не помню.
– А потом ты стал учителем. И на твоих уроках дети делали, что хотели – ели, кидались тетрадками, играли в карты…
– Ты не знаешь детей, они такие вредные, непослушные, как звереныши.
– А ты не обращал на это внимания и продолжал рассказывать, глядя в окно…
– Я кричал на них, но они не успокаивались.
– И школа решила от тебя избавиться, тебе предложили уйти по собственному желанию…
– А ты думаешь, директриса лучше меня была? Педагогический гений? Обыкновенная дура!
– И тогда ты пошел в горком жаловаться…
– Конечно, я фронтовик, ветеран, и имел законное право работать по специальности.
– И они позвонили твоей директрисе и велели тебя не трогать…
– Все правильно. Мы мерзли в окопах, под пулями, а нас потом будут с работы выгонять?
– И дети продолжали ходить на головах на твоих уроках…
– Я же тебе говорил, на них дубина нужна.
– А ты продолжал смотреть в окно…
– Нервные клетки не восстанавливаются, мама. На всех не хватит.
– А когда ты был ребенком, ты любил книжки про зверей и плакал, когда на улице мальчишки гоняли кошку.
– Я вырос, мама, и попал в мир людей, а это тебе не безобидные кошки.
– Но я никогда не видела тебя взрослым. Я помню тебя последний раз в горящий вечер в приволжской степи…
– Ты ошибаешься, я там не был.
– …когда светящееся от пожаров небо было закрыто черными тенями немецких самолетов…
– Я там не был, мама.
– …и мы выскочили из товарного вагона и бросились в поле прятаться в пшенице…
– Я был на Калининском фронте.
– … и ты отстал, и я не знала, где ты…
– Я был на Калининском фронте, в болотах.
– …и я побежала назад, искать тебя…
– Я там не был, мама.
– …и в этот момент произошло что-то страшное – и все оборвалось…
– Я там не…
Изображение исчезло.
Он провел рукой по лбу – ладонь стала мокрой. Сердце билось часто-часто, давно уже оно так не прыгало. Что за напасть, подумал он. Завесить его, что ли? Он уже было приподнялся, но опять опустился в кресло. Нельзя. Это ведь делают, когда в доме покойник. Хотя они все…
В зеркале опять появилось чье-то отражение. И в то же время – не отражение, потому что перед ним никого не было. Казалось, в его зеркальной памяти сохранились образы всех, кто когда-либо в него смотрелся, и теперь оно перебирает их и наугад извлекает кого-то из небытия на свою блестящую поверхность, как воспоминание, как фантом.
На сей раз а зеркале сосредоточенно смотрел перед собой молодой человек в костюме и галстуке, с аккуратно причесанными волосами. Бледное, чуть вытянутое лицо, крупный нос, густые мохнатые брови. В отличие от предыдущих, он не стоял, а сидел на стуле с высокой спинкой. Его появление было настолько неожиданным для Аркадия Яковлевича, что он даже рассмеялся.
– Так это ведь я! Я – молодой. И прическа моя, и пробор – мой, слева, как у настоящего мужчины, что означает и силу, и волю, и железную логику. Ну что ж, с тобой мне будет проще разговаривать, мы ведь одно и то же лицо. О чем ты хочешь спросить меня?
Трижды прежде Аркадий Яковлевич явственно слышал речь, слышал вопросы, он явно общался с теми, кто появлялся в зеркале. На этот раз было непривычно тихо. Ночной сумрак, загнанный торшером в углы, уютно устроился там и не шевелился. Перед приоткрытой форточкой чуть подрагивала гардина. Теплая тишина давно обжитой комнаты не нарушалась никакими посторонними звуками. Но молодой человек не исчезал. Он поудобнее устроился на стуле, словно приготовился слушать.
Аркадий Яковлевич понимающе кивнул:
– Ты молодой и хочешь знать свою судьбу? Не прикидывайся, ты многое знаешь не хуже меня, ведь ты – это я. Но тебе интересно, как твоя жизнь закрутится дальше? Ладно, я не цыганка, гадать не буду. Расскажу всю правду.
В 50-м мне было двадцать, как тебе сейчас – там, в зеркале. Я остался один, все погибли во время налета. Тетя Сима подобрала меня в ту страшную ночь в степи, ведь мы – соседи, от самого дома ехали с ней в одном эшелоне. Я жил теперь в ее семье. Когда война кончилась, тетя Сима решила не возвращаться, а оставаться в том большом уральском городе, где мы оказались. А мне тем более было некуда деваться. Я пытался поступить в мединститут, но оказалось, что без связей – это пустой номер.
И тут я вспомнил о документах убитого брата. Их переслал мне из нашего родного города другой сосед – Васильевич. В конце сорок пятого к нему зашел солдат и рассказал, что демобилизовался вместе с моим братом. Они возвращались домой и уже на нашей территории в одном городе отправились навестить семью однополчанина. Его убили незадолго до конца войны, он был лучшим фронтовым другом брата, и тот вез его семье вещмешок продуктов и чемодан трофейных вещей. Они нашли нужный адрес и хотели передать подарки, однако оказалось, что там живут уже совершенно посторонние люди. Но уйти им не дали Это было вечером, на окраине. За воротами их чем-то пристукнули, и очнулся солдат ночью в заросшем овраге. Рядом лежал мертвый брат. Вещей, конечно, не было. Солдат вытащил у убитого документы, пополз, чудом добрался до станции, до другого эшелона. А через пару месяцев подвернулась оказия, и он повез те документы родным. Семья брата была тогда еще в эвакуации, поэтому он оставил все бумаги соседу и просил передать их родственникам, если они обнаружатся. Ну как, хоть эту историю ты помнишь?
Молодой человек в зеркале кивнул.
– А дальше все было просто. Я решил стать своим братом. Документы у меня на руках, а мы с ним были всегда очень похожи. Так сразу, одним заходом, я получил все, чего не имел. Стал заслуженным человеком, обрел дом и семью – я вернулся в свой город к жене брата, Ирине, как ее законный муж и отец ее дочери. А то, что я на восемь лет моложе, не было заметно, да и Ирина-то моего брата как раз таким и запомнила. Я поступил в местный пединститут на филфак, потому что туда было проще поступить. Но не было у меня желания сотни тетрадок проверять, и преподавать я стал историю, благо, к тому времени уже был членом партии, и мою просьбу уважили. Я получил удостоверение инвалида – нога у меня перебита, это ты еще со своих мальчишеских лет помнишь. А отсюда – льготы. На пенсию ушел по паспорту в 60, на самом деле – в 52. И вот живу, горя не знаю. Так выстроится твое будущее. Неплохо сработано, не правда ли?
Аркадий Яковлевич начинал свой монолог спокойным и уверенным тоном даже чуть торжественно, но сейчас, к его окончанию, он был возбужден, глаза его горели, голос приобрел пронзительные интонации, казалось, он хочет и поразить, и убедить себя, молодого, в зеркале. Но тот молча сидел, опустив голову. Ни звука в ответ.
И опять тишина, но на сей раз вязкая, как вата, неестественная, как все преувеличенное, начала заполнять комнату. Аркадий Яковлевич чувствовал, что она надвигается на него, как пресс, с двух сторон зажимая голову. Она давила все сильнее, от ее неуклюжего наступления ломались мысли, разлетались на осколки, их уже невозможно было собрать воедино. И когда казалось, что обе половинки пресса вот-вот сомкнутся, между ними внезапно, как разряд между электродами, проскочила поразительная догадка: зеркало отражает наоборот! Если в нем видишь пробор слева, то на самом деле он справа! Справа… Как у человека с артистическими наклонностями. Как у человека, который в двадцать лет так изумительно играл на пианино. А это значит, он обознался…
В зеркале был его брат.
По-прежнему глядя прямо перед собой, он поднялся, бесшумно отодвинул свой стул назад и опять сел. И тотчас же на том месте, где он только что находился, второй раз за сегодняшний вечер появилась худощавая женщина в цветастом платье.
Тишина исчезла так же неожиданно, как и возникла. В наэлектризованном воздухе Аркадий Яковлевич явственно услышал вопрос, хотя женщина не разомкнула рта:
– Что произошло 23 мая 1950 года?
Аркадий Яковлевич сидел обмякший, за несколько минут его лицо осунулось, постарело и вполне соответствовало его паспортному возрасту.
– Мне было трудно, тетя Сима, – медленно проговорил он, – мне казалось – я вам в тягость, я – лишний в вашей семье, подобранный, и так думаете и вы и ваши дети.
– Да, ты в самом деле как-то сказал мне об этом, – отозвалась тетя Сима. – Но ты ведь знал, что это неправда.
– Может быть, и знал. Но прошло только пять лет после Победы. Фронтовиков уважали, во всём шли им навстречу. Я тогда уже работал, но ничего не имел, и впереди ничего не светило. А тут, за столом, глядя на меня, вы вдруг сказали: «Как ты похож на своего брата, когда он уходил на фронт, – одно лицо, одна фигура». И тогда я понял: это шанс. За две недели я продумал весь план до мелочей. А 23 мая уехал, оставив записку, чтобы меня не искали.
– Ты не попрощался, не сказал доброго слова, как будто мы были чужими.
– Я уехал на север, в военкомате заявил, что меня обокрали до ниточки, когда я возвращался из Германии, и только сейчас подбросили документы по моему старому адресу. Проверили – точно, был такой боец. На фотографии – я. И мне поверили.
– А откуда то страшное письмо?
– Какой-то забулдыга за поллитру по моей просьбе написал, что, дескать, убили вашего приемного сына в пьяной драке. Меня не должно было быть. Я стал другим человеком.
Тетя Сима повернулась, сделала шаг и схватилась за спинку стула, чтобы не упасть. Потом она пошла, опустив голову, ее фигура становилась все меньше, все беззащитней, пока вообще не пропала.
Аркадий Яковлевич закрыл глаза. Какое-то неведомое прежде чувство подсказывало ему, что сейчас вернутся и те, другие женщины.
Когда он снова взглянул в зеркало, они обе уже были там, рядом с братом. Мама стояла слева от него, Ирина – справа. Как групповой портрет. Как застывшее изображение. И постепенно нарастая, возник звук. Создавалось впечатление, что обе они продолжают говорить, словно и не останавливались с момента своего первого появления. Их голоса звучали попеременно, иногда накладываясь один на другой, будто в беседе, хотя ясно было, что они не слышали друг друга. В то же время это были уже не бесстрастно произносимые фразы, в них появились оттенки живой речи, боль, обида, удивление, и у Александра Яковлевича было ощущение, что эти два монолога звучат не в замкнутом овале зеркала, а в гулком пространстве его собственного черепа.
– …они налетели так неожиданно, и все люди стали выскакивать из поезда…
– Это потом я изменилась. Но когда ты неожиданно вернулся, я была еще молодой и стройной.
– …а я должна была помочь бабушке выбраться из вагона…
– Я ожила, я была счастлива, я верила в прекрасную жизнь. Хотя…
– …а ты выпрыгнул сам и побежал вдоль рельсов…
– Хотя был другой мужчина, который уже давно любил меня. А я все оттягивала решение. И тут появился ты, и я ему отказала.
–…я потащила на себе бабушку к пшеничному полю…
– Но тебя как будто подменили. Ты стал каким-то грубым. Раньше для меня самым желанным был момент, когда ночью…
– …а вокруг была ночь, только черные силуэты самолетов в небе да взрывы…
– …ты произносил вполголоса: «Здравствуй, Иришка!» – и целовал меня в лоб, потом в нос, в подбородок, и твои губы спускались все ниже и ниже.
– …а ты куда-то пропал, и я побежала тебя искать…
– Ты стал чужим. И однажды у меня мелькнула странная мысль, странные подозрения.
– …и в этот момент произошло что-то жуткое…
– Мне показалось, что я догадалась, нашла разгадку. Но я знала, что должна молчать.
– …и все оборвалось…
– И все оборвалось…
Стало тихо.
Женщины одновременно пропали.
И тогда Аркадий Яковлевич впервые услышал голос брата.
– Ты прожил мою жизнь, – произнес он негромко.
Да, это был его голос. Аркадий Яковлевич хорошо помнил его еще с детских времен, когда он звучал с разными интонациями то в шутке, то в песне, то в какой-нибудь необычной истории. Где бы они ни появлялись, брат всегда оказывался в центре внимания. Аркадия Яковлевича, тогда совсем несмышленыша, снедала страшная зависть. Он даже однажды подумал – вот хорошо, если с братом что-то случится, тогда он заменит его, и все будут восхищаться им и аплодировать ему.
Неожиданно для себя он ощутил всплеск внутренних сил. Так бывало не раз, когда, готовясь к встрече, где предстояло что-то вытребовать, он настраивал себя, накручивал, проще говоря, заводил.
– Ты прожил мою жизнь вместо меня, – повторил брат.
– Я прожил свою жизнь, – резко возразил Аркадий Яковлевич. – Твоя закончилась в сорок пятом.
– Ты взял мое имя, мое прошлое, мою жену.
– Они уже не были твоими, они существовали отдельно от тебя.
– А ты спросил меня, согласен ли я, хочу ли этого?
– Мне некого было спрашивать.
– Ты ошибаешься. Жизнь не кончается со смертью. Всегда можно спросить – и получишь ответ.
– А ты, лежа в могиле, неужели не был бы готов ради счастья родного брата подарить ему то, что тебе уже не нужно?
– А ты не подумал, что для людей не я, а ты лежал в могиле, а я – бездарно преподавал историю, козырял боевыми заслугами, преждевременно отправил на тот свет любящую женщину? Что не твое, а мое имя оказалось испачканным, тусклым, затертым от негодного употребления? Что, следуя твоей железной логике, не ты, а я должен сидеть в этом кресле, и вообще, нам пора, наконец, поменяться местами?
И вопреки всему, происходившему раньше, брат резко повернул голову, и их глаза встретились.
Аркадий Яковлевич вскрикнул, подался вперед и упал. В то же мгновение изображение в зеркале исчезло.
…Через два дня участковый, средних лет лейтенант, в присутствии понятого взламывал дверь дома бывшего учителя. Понятым был Николай, сын Васильевича, живший рядом. Войдя внутрь, они сразу увидели то, о чем подозревали.
Аркадий Яковлевич лежал на полу, возле кресла, без признаков жизни. Кровать не была расстелена. Невыключенный торшер освещал на журнальном столике конверт и два исписанных листка. Участковый взял один из них. «Зеркало Дориана Грэя», прочитал он и положил бумагу на место:
– Это для следователя. Пусть разбирается, про чьи вещи тут говорится.
– А я как раз накануне ему вот это отдал, – кивнул Николай в сторону старого зеркала. – Сейчас думаю, может, его назад забрать?
– Да вроде нельзя, – засомневался участковый, – тут ведь будут осмотр делать, вещдоки искать.
– Ну, уж это зеркало к происшедшему никакого отношения не имеет,– заявил Николай.
– Ладно, поглядим, – примирительно сказал милиционер.
Прибывший врач сделал вывод, что смерть – результат мгновенного разрыва сердца.
– Инфаркт, – развел он руками. – Такое часто случается со старыми одинокими людьми.
Когда «скорая» увезла труп в морг, участковый обратился к Николаю:
– Не в службу, а в дружбу, пока я оформляю протокол, загляни в сад, нет ли там следов под окнами.
Как только понятой вышел, милиционер осторожно вытащил из-за картины, висевшей над столиком, запримеченный им раньше сверток. Пыли на нем не было. Лейтенант удовлетворенно хмыкнул и сунул сверток себе в карман.
Николай вернулся через несколько минут.
– Не видать там никаких следов, – сообщил он.
– Порядок есть порядок, – заметил участковый. – Знаешь что, забирай ты это зеркало.
– А я уже раздумал. Слишком старое оно, ничего в нем толком не видно.
– Твое дело. Будем тогда заканчивать.
– Может, зайдем ко мне, помянем покойного? – предложил Николай. – Чего у него ни попросишь, всегда одалживал. Хороший был человек, душевный.
– Это можно.
Они забили дверь толстым гвоздем, навесили пломбу и не спеша направились к соседнему дому.
Об Авторе: Самуил Кур
Родился, учился и работал в Белоруссии. С 1997 года - в Сан-Франциско, США. Публикации в “Новом мире” и русскоязычных журналах Америки и Германии. Автор четырех книг - двух поэтических и двух прозаических. Член редакционного совета еженедельника “Кстати” (Сан-Франциско).