RSS RSS

Эмиль СОКОЛЬСКИЙ. Книжная полка

МЕЖДУ ГОРЕМ И ВОСТОРГОМ

Любовь Колесник, «Мир Труд Май»

М.: ЛитГОСТ, 2018

Любовь Колесник, «Мир Труд Май»

 

У автора очень спокойный взгляд на мир; этот взгляд – из тверской провинции. В нём нет напряжённости, как у иных жителей мегаполиса; тон негромок, обо всём говорится как бы не всерьёз, – это я сужу по довольно заметной театрализации чувств. Выражаясь метафорично, Колесник перекладывает свою жизнь на музыку стихов – так, как стихи перелагают на музыку: вроде певец поёт искренне, от души, но понимаешь: это не более чем песня.

 

Не более – но и не менее! Мысли, впечатления и переживания автора жизнеутверждающе «наигрываются» словами, приглашая читателя к прослушиванию, и иллюстрируются мимикой – за которую отвечают добрые, обаятельно-дурашливые иллюстрации (художник – А. Тропинкин). Судя по отзывам на книгу, воспринимают её по-разному; я далёк от мысли уж слишком серьёзно смотреть как на «Мир», так и на «Труд» Любови Колесник» (третья часть «Май» – особый разговор), – именно потому, что провинция, которой поэт тяготится, и будни на краностроительном заводе, о которых подробно вспоминает, – служат лишь поводом для создания такой вот своего рода книги- поэмы с мягко-ироничным звучанием. Мне – читателю – она не даёт повода как-то проникнуться жизнью автора, радоваться за него или сочувствовать ему. Именно потому, что ничто в ней не драматизируется, читать её радостно. Книга выглядит как счастливая возможность для автора развернуть эмоциональное словесное представление, вплетая в него тверскую топонимику, литературные аллюзии и мифологию.

Еду ощупью в ночи.
Мой немой усталый город,
твой истаивает морок,
тихо двигатель мурчит.
От руля тепло руке,
шепчут старенькие шины,
я пою чуть-чуть фальшиво.
Что-то тает вдалеке… <.. .>

Вот в таком духе и звучат все стихи первой части книги – спокойно, неторопливо, почти отстранённо от всего окружающего; и даже фраза «я умираю в серых городах», где «бег времён не виден и неведом», нисколько не омрачает ровного неяркого освещения «Мира», в котором всё приведено к гармонии, существующей как взаимное колебание света и тьмы – и во внешнем и во внутреннем смысле: «Между садиком и моргом,/ между мною и тобой,/ между горем и восторгом/ шар кружится голубой…» По сути, каждое стихотворение Любови Колесник преподносится нам в виде маленького приключения, мини-спектакля из пустяков, или просто сценки, полной образов – не без парадоксального, возможного только в поэзии заключения:

Не к пивняку, не к магазину
седой, растративший цвета
идёт старик, несёт корзину –
в корзине стынет пустота.
И остановленная жутью,
смотрю ему вдогонку я:
там, на сплетенье мёртвых прутьев –
ни яблока и ни белья,
ни воздуха и ни пространства,
ни даже смерти взаперти.
Спрошу его, как не бояться
невыносимое нести.

Конечно, трагедия в книге всё равно проступает, но только когда заходит речь о смерти, – нет, лучше сказать помягче: когда заходит речь о том, что мы не вечны – и что мы это начинаем понимать уже с детства. О чём так страшно писала Линор Горалик: сначала умирает «твёрдый маленький грызун» в огороде, потом – жучка, с которой вместе росли, ну а после – бабка и дед, – «и чувствуешь, как полегоньку тянут./ Уже тихонько начали тянуть». У Колесник по настроению это звучит похоже: «Детство покидает тебя, когда/ умирает первый твой хомячок./ По лицу протекает огонь-вода,/ изучаешь пальцем пустой бочок».

О смерти вспоминается и во второй части книги, которая представляет собой художественную интерпретацию заводских буден: «Будто бы нет ничего, ни покоя,/ ни даже смерти самой, а пока/ хмурое утро моё заводское/ в небо выводит свои облака»/ Возможно, здесь передаётся чувство бесконечности ежедневной работы на предприятии, где даже и люди превращаются в безликие «рабочие единицы» («Идут в цеха мазутные спецовки»), недаром в одном из стихотворений упомянут Блок с его улицей, фонарём и аптекой; однако и здесь у Колесник многое проникнуто иронией двусмысленности, юмором, театрализацией: «Наступает труба. Заводская труба наступает…»; «людской поток идёт на нерест/ и не встречается со мной»; « и рот пустой, как медный колокол,/ звенит тяжёлым языком»; «я сбой, я бой, лежащий под трубой…».

Последняя часть книги – стихи о Великой Отечественной – по-моему, редкий случай в современной поэзии. Здесь – ирония отступает, настаёт пора полной искренности: «В рыжей ржевской земле он лежит, мой ненайденный прадед,/ где сомкнулись леса над домами пустых деревень./ Престарелая яблоня в землю вросла в палисаде,/ как старуха, которая стала – сама себе тень». Здесь замечательны и звукопись в первой строке, и слияние природы с человеком (уцелевшая престарелая яблоня – как метафора ставшей тенью старухи). Думаю, что иные стихи этой части книги не свободны от некоторых стилистических излишеств, хотелось бы сдержанности, строгости и образной умеренности.

Никто не знает имён этих серых трав,
имён солдат, их выкормивших собой.
Тут смерть бесновалась между соборных глав,
Здесь ад был – в маленьком городе под Москвой.
Пугая птиц, оробевших на берегах,
хрипел и рявкал бешеный миномёт,
и каждый солдат, затыкая за пояс страх,
шептал, что он – ни в коем случае не умрёт,
домой полетит треугольник, а не квадрат,
и враг подавится волжской водой и льдом.
Но спал на брате окаменелый брат,
шепча о памяти вечной кровавым ртом. <…>

«Скоро сирень взорвётся…» – так, почти по-военному, начинается одно из последних стихотворений книги. А это уже снова мир, снова жизнеутверждение, от котором я сказал в самом начале своего отзыва. И вот ещё строки: «Если бы не закат, соловей, сирень,/ жизнь вообще не стоила ничего». А какие чудеса нам ещё нужны? И ведь не случайно сказано – «соловей»: образ песни, образ поэзии.

ДЕФОРМАЦИЯ ПРОСТРАНСТВА

Ольга Андреева, «На птичьих правах»

СПб.: Алетейя, 2018

Ольга Андреева, «На птичьих правах»

 

В книге есть стихотворение, которое, на мой взгляд, точно характеризует манеру письма Ольги Андреевой:

Мир наэлектризован. Сотни мыслей
слетелись к непокрытой голове,
искрят, трещат, толкаются на входе –
не тут-то было. Не в моей природе
впускать так много. Ну одну, ну две <….. >

Правда, последние две строки – скорее желаемое, чем действительное: в «непокрытую голову» впускается немало – отчего каждая строчка несёт какой-то «острый» смысл, какое-то настоятельное сообщение, никогда не «отдыхает» в блаженном безмыслии, бежит пустяков и влечёт за собой новые и новые строки, которые разрастаются порой в сочинения, изнывающие под бременем своего объёма. Приведу сейчас пример «удачной» Андреевой, в котором можно найти и юмор, и философию, и черты если не романса, то авторской песни – по-моему, именно к передаче такого богатства оттенков и стремится автор:

Только в пять выхожу –
чем же мы не полярные совы?
Если солнце и есть –
мы с ним словно бы и незнакомы.
В темноте человека не видно –
плывём, невесомы,
не в себе и ни в ком,
имяреки, до самого дома,
словно реки, течём –
никогда не впадая друг в друга,
в параллельных реальностях
мыслей, забот, представлений
о прошедшем и будущем,
ноги футболят упруго
шар земной терпеливый <.. .>

Стихи Ольги Андреевой вмещают в себя узнаваемые черты настоящей поэзии: образы, метафоры, индивидуальный взгляд на мир, выражение этого мира средствами стиховой гармонии, владение приёмами и методами, вдохновенность, чувство музыкального ритма, владение дисциплинированной литературной речью, способность к необычным, свежим рифмам, иногда на грани их отсутствия («отложений» – «жертвой», «водопадом» – «опасно», «прорвусь – в хлеву», «волосы» – «воинство», «меня» – «жерминаль», «природа» – «не юродствуй» и так далее). Характер её стихов идёт от классического периода русской поэзии, это серебряный век с одной из главных для Андреевой фигур, имя которой однажды называется: «ничто не предвещало снова зиму – / лишь лебединый почерк Пастернака», – –видимо, от Пастернака у неё такая густая словесная вязь – и даже есть звуковые перепевы: «В чудном месте – и в такое время! / Последней лаской бередит октябрь, / плывёт покой над хосписом. Смиренье / и взвешенность в струящихся сетях» – разве это не напоминает строфу из «Осени»? – «С тех дней стал над недрами парка сдвигаться / Суровый, листву леденивший октябрь. / Зарями ковался конец навигации, / Спирало гортань и ломило в локтях».

То, что пишет Ольга Андреева, я называю стихами личности, её особым миром, который, кажется, открывается и творится ею ежедневно, если не ежечасно. Она с ним разговаривает, обращается к дорогому человеку (требовательно-вопросительная интонация в этих случаях – для Андреевой типична: «Что ты всё время бормочешь? Не любишь весну? / Чтоб не любить, знаешь, много ума и не надо») – причём никогда не переходя на внелитературную интонацию – оттого меня несколько озадачила фраза «В этом нету любви». Ну «нету» в современном русском языке слова «нету», уже в конце XVIII века оно перешло в разряд просторечий! (Конечно, это слово иногда встречается в современных стихах – но только когда возможно снижение стиля). Но это ещё пустяки. В силу перечисленных мной «узнаваемых средств настоящей поэзии» многие стихи Андреевой, как ни странно, напоминают бумажные цветы. Во-первых, в погоне за оригинальностью высказывания у неё выходит то, что я никак не могу назвать проявлением тонкого вкуса. «Стопа тоскует по твоей брусчатке» (грусть в разлуке с Одессой); «расслабься и лови просветы // сквозь вавилоны революций» (это на каком языке?); «Звезда над филармонией. Ростов – / сверхперенаселённая пустыня» (что это значит?); «…сквозь ледяной сарказм рублей железных» (саркастические рубли – это из ужастиков?)… Может быть, объяснение тому – в стихотворении «Русскому языку», в котором автор признаётся, что «язык мой. враг мой» «слишком слаб, / чтоб миру отвечать», что «косноязычье виснет на плечах – а значит, ослабляет амплитуду» (?), и что она, как «зарвавшаяся тень сюжета», ныряет «в несжимаемое счастье»…

Это всё «во-первых». А во-вторых, излюбленный приём Андреевой – широкое использование канцелярита и «умных» слов иностранного происхождения, – в примерах можно закопаться. Вот вполне лирическое стихотворение, где, видимо, дрожит тень известного военного конфликта; всё бы хорошо, если б не было невнятицы и режущего слух специального термина:

Там, волнуя траву, мягко стелются овцы,
сами – волны, опаловы, пеги, черны,
и невинны… Их суть – из бесчисленных опций –
там, где стелются овцы – нам не до войны. <.. .>

Это – в самом начале книги, далее – случаи множатся: «Значит, буду держаться подальше от названной точки», «декабри не кончаются, это пустые листы / неотбеленной свежей форзацной бумаги», «…отражая, нести молчаливый / невербальный утиный восторг», «а куда ты денешься – нальёшь в стакан молока – погасить отраву простым, имманентным, чистым»… Как же прав был Юрий Кузнецов, сказав, что иностранных слов необходимо избегать: они лишены поэтической многозначности! Понятно, что Ольга Андреева с их помощью придаёт своей речи ироническую окраску. Но этой иронии слишком много; а если учесть, что ирония даёт лишь оценку предмету и скорее разрушает, чем проникает в него, то чем больше такой иронии, тем больше в стихах «головы» и, следовательно, меньше поэзии, меньше невыразимого, неизъяснимого – того, что делает поэзию чудом, тайной, самой природой. Можно ли усмотреть проникновение и тем более – откровение в таких строчках: «На длинных ножках хищные тюльпаны –- / пространство деформируют бездарно»?

В упомянутом стихотворении «Русскому языку» автор говорит о сюжете: «и я в него запрыгну на ходу / пускай плохим, но искренним актёром». Впечатление такое, что эта книга (без малого триста страниц!) и составлена на ходу. Скорее всего, издатель оговорил такой объём и нужно было во что бы то ни стало его заполнить. Но редко какой автор выдерживает такой солидный том. Если бы уменьшить количество страниц в пять, а то и в больше раз, сделав тщательнейший отбор – перед нами бы предстала Ольга Андреева в своём лучшем свете

 

СО СТРОЧКОЙ В ЗУБАХ

Вадим Жук, «Такой человек»

М.: Воймега, 2019

Вадим Жук, «Такой человек»

 

Эта книга – самая трагическая у Вадима Жука. Трагическая – но светлая, как все прочие его книги, как все его стихи. По-другому и быть не может: Жук, натура артистическая (актёр, сценарист, телеведущий!), смотрит на мир через поэтическую оптику. Я имею в виду не только то, что он видит и мыслит мир стихами, но и то, что – любит этот мир через русскую поэзию. Жук-поэт верен классическому строю русского стиха; он нашёл в этой традиции своё место, обрёл в ней свой голос, свою интонацию. Есть у него стихи-экспромты, стихи «по случаю» (они встречаются в основном на его странице в Фейсбуке), но я говорю о лучших образцах. Дарование, личность, судьба – из этого слагается настоящий поэт, «такой человек», не стремящийся к внешним эффектам, не стремящийся вооружиться модными приёмами – но развивающий пушкинскую ноту, минуя всякие авангардные эксперименты и современные стихотворческие технологии. Жизнь, любовь, смерть – вот главные темы большой поэзии; именно они волнуют Вадима Жука, поэта чистосердечного, искреннего, чуждого интеллектуальной игры и самолюбования. Его стихи словно написаны в забвении читателя – и с последующей на него надеждой: высказалось, выговорилось самое главное – но услышал ли кто-нибудь? Отозвалось ли у кого-то в душе?

Конечно, отозвалось. Я возвращаюсь к последней книге. Она даёт невероятный – если судить по современной поэтической ситуации – заряд жизнелюбия и душевного тепла. С этой книгой не страшно жить и даже не страшно сознавать, что все мы смертны. В одном из последних стихотворений умирает старик с электробритвой в руке, которая продолжает жужжать (образ жизни, которая длится несмотря ни на что); и не успев побриться, он «вдаль глядел» (перекличка с Пушкиным); «он за пределом узнавал предел, / И вся вселенная ему принадлежала». Таинство смерти приравнивается к таинству рождения, и между этими событиями – таинство жизни. «Я заигрался, на дворе темно», – пишет поэт в первом стихотворении книги, заглядывая в далёкое детство; и эта темнота обещает впереди бесконечную жизнь, мир, в котором всё только начинается, – и только сейчас как будто становится понятно, что «бесконечность» мира осталась позади и приближается иная тьма:

<…>

В какой момент он стал тебе чужим?
Ведь ты его творец, его хозяин!
Но заоконный мрак неудержим
И через подоконник заползает. <…>

«До пункта Б ещё далековато / И ничего понять я не сумел», – и грустно, и с надеждой вторит этому стихотворению другое, где метафорой жизненного пути выступает задачка на уроке математики, а последние строки соглашаются с соломоновой мудростью «всё проходит»: «И все забыли, все тебя забыли / В покинутом навеки пункте А».

Однако книга, к счастью, полна противоречий; поэтическое, то есть преображающее начало всё равно выступает вперёд. Шутливо недоумевая, как же так получилось, что «под взглядом ледяных балтийских вод» ему случилось стать поэтом, Жук наугад перечисляет своих вдохновителей: это женщины «с их невозможным светом», «язык деревьев», «звери», «вкус вина», и утверждает: «Я со строчкой в зубах умру – / Умру поэтом!»

И пролистывая свою пёструю жизнь, автор, «такой человек», всё возвышает до уровня красоты и, мечтая о «тихой свободе» «не снаружи, так внутри», останавливает взгляд на пейзажных зарисовках, вспоминая классика и «включая» музыку звукописи:

Уже недалеко до майских гроз,
До молодого тютчевского грома.
Но лес выносит сосны на откос,
Как вещи из разграбленного дома. <…>

И даже проявляет словесное озорство, полное чувственности (перебрасываю мостик от одной юмористической фразы – «Я говорил: “Ты всех лучше в мире” / Трём сотням лучших» – к цветистой строфе):

Лопух облапил листьями забор,
Лес хрупкими поганками утыкан.
Ни малость не краснеет помидор,
Застукан с забрюхатевшею тыквой. <…>

 

Острее всего о несгибаемости жизнелюбивой натуры сказано в стихотворении «Отвори потихоньку», отсылающее к предреволюционному, безмятежному дачному быту – когда природа торжествовала лето, играя светом и красками, и звучали романсы вроде знаменитой «Калитки». Оно завершается неожиданно – впрочем, вполне в духе Вадима Жука:

<. .>

Как готовы позировать шишкинской кисти сосёнки!
Как не хочет сдаваться, белея в лесу, первоцвет!
Это на Соловках вспоминал на расшатанной шконке
Инженер. Враг народов. Такой человек.

Всё-таки эта книга – не о «склоне лет», не о «прошедшей жизни»; она – о жизни, которая длится, удивляет, радует, печалит. О жизни, которая – пишется, творится, перелагается на музыку, на краски, на стихи.

С утра – домашний или уличный,
Я, ни о чём не беспокоясь,
Вступаю в день, деньской и будничный,
Как в ненаписанную повесть.
День длится, тянется, дурачится,
Он входит сам себе в привычку.
Давай, давай переворачивай
Отшелестевшую страничку. <…>
И ночь придёт темноочитая,
И отшумевший, втихомолку,
Покорно встанет день прочитанный
На потеснившуюся полку.

 

ГОРЯЧИЙ ЗВУК

Евгений Морозов, «О том, как ты была всегда»

М.: ЛитГост, 2019

Евгений Морозов, «О том, как ты была всегда»

Есть у Морозова такая строфа: «Сегодня вместо слова / лишь небо таково, / что ты любил бы снова / горячий звук его». За косноязычием высказывания (мне пришлось перечитать раза три) различается ясный смысл: «горячий звук», которым написана эта книга, можно поймать, и глядя на небо, «услышать» свою эмоцию, ощутить невозможную полноту жизни, соприкоснувшись с тайной космического. («Я так громко хлопнул входною дверью, / что оставил в воздухе звук струны» – это из другого стихотворения: в музыкальный звук претворяется даже наступившая после дверного грохота выразительная тишина). А вот выразить всё это словом – возможно ли «нормальной» речью? Отчасти да, но, вероятно, именно сбивчивость, косноязычность, странная густота образов, столкновения звуков – единственный способ называния всего, что переживает автор, подняв голову туда, где стоит «Лес на высоком холме» (название стихотворения):

Что под круглой синью шершавый лес
у меня на глазах шумел,
рассыпался шорохом, тихо нёс
околесицу, спал и пел,
начинались листья как на духу
без задоринки из сучка,
а гнездовья дикие наверху
поживали исподтишка <…>

Уже в этих строках говорится о загадке жизни, о загадочности всего, что окружает нас; а в других – сыплются вопросы: «Понимает ли стрекоза, что она стрекоза, опасается ли смерти и высоты…»; «знает ли рыба, что значит “холодно”»; «не мешает ли попугаю ощущение клюва». И может быть, ответ – в отсутствии разгадки?

А вот мне непросто разгадать многое и самой в книге Морозова. Некоторые стихи я попросту не понимаю. Автор перешёл на усложнённый язык, к сгущению смыслов, и многие стихотворения для меня превращаются в упражнения для головы; иногда строкам попросту нечем дышать. Нет, я не прошу принимать мои слова на веру: приведу строфу самого первого стихотворения книги:

Если снова – креплёные звёзды, взлохмаченный ком
прочертившей секунды на фоне, отпетом таком,
что, расстрелянный небом у самой домашней стены,
понимаешь про Землю, насколько мы ею больны,
то за мячик ребячьего визга на первых порах,
за испытанный смехом, но ушлый, о будущем страх
не подыскивай слов, не разбрасывай звёздной крупы –
о полёте смотрящего глаза и тверди стопы. <…>

Органичен ли такой язык для поэта? Не слишком ли книжно? Не надуманны ли эпитеты? Не знаю. По крайней мере, он говорит о важных вещах, которые составляют существо поэзии: о жизни, о любви, о смерти, о бессмертии. Вместе с тем отмечу в который раз: когда чувства у сложно пишущего поэта предельно обнажаются, он вдруг переходит на простую речь. И у Морозова есть тому примеры; вот он говорит об одиночестве и обездоленности в мире: «В утлой комнате без обоев / и без мебели – тишь да тьма, / и наверное, здесь с тобою / мы должны бы сойти с ума», а вот – о безнадёжности: «У звезды в реке, у стыда в груди, / у столба прохожего по пути, / у крыла, скребущего в небеси, – / попроси отчаянья, попроси» (перекликается с Ларисой Миллер, у которой есть слова: «Ты только не теряй отчаяния», которое необходимо, «чтоб эту жизнь земную, грешную / Любить до боли, до тоски»).

Более того – обращаясь к такой святой теме, как родители, Евгений Морозов не только пишет без прикрас, не только отказывается от «вязкой» манеры говорения; он переходит почти на верлибр («почти» – потому что в основе цикла «Письма к родителям» всё же лежит регулярный стих) – но речь оттого не становятся холодней; напротив, она наполняется теплом и даже сердечным жаром. Об отце, внушавшем скучающему сыну «прописные истины» (надо честно трудиться, быть порядочным человеком) поэт пишет сдержанно и мужественно: «Я сказал бы ему своё “прости”. / Я пожал бы его суровую руку»; о матери – с грустью и нежностью:

<…>

Я помню лишь то, как ты любила меня,
дышала мною, заботилась обо мне:
я лежал на твоих молодых коленях,
и ты улыбалась откуда-то сверху.
Тогда всё было лишь для тебя,
ради тебя, вокруг тебя –
тревожные ночи моих болезней,
халат в горошек, свет по комнате.
И позже, когда я подрос, стал зверем,
научился обходиться без твоих забот,
тяготился твоими нескончяаемыми советами,
я всё-таки чуял: ты рядом со мною.
И всё же должен смириться с тем,
что когда-то солнце твоё остынет,
должен как-то к этому относиться,
должен крутиться и делать вид. <…>

Перечитал эти строки – и задумался: значат ли они, что «Морозов сложный» здесь побеждён «Морозовым ясным»; невольное ли это противостояние, или же – естественное сосуществование прозрачности выражения чувств и затемнённости смыслов (иногда на грани мистики)? В прежней его книге – «Кормить птиц», вышедшей в 2016 году, –уже замечалась словно бы старательная отредактированность, отделанность строк при их движении к сложности. Думаю, Евгений Морозов – в пути, в развитии, он из тех авторов, от которых ждёшь новой книги как непредсказуемого.

 

ШЁПОТ СКВОЗЬ ШУМ

Владислав Китик, «О том, где был и не был»

Киев: Друкарский двор, 2020

Владислав Китик, «О том, где был и не был»

У нас в Приазовье Таганрог называют «малой Одессой», а вот у Владислава Китика есть стихи о любимой Одессе, которая… «в дождь похожа на Париж», расцветающий «белой розой». В книге не раз встречаются приметы этого легендарного уголка земли; у автора острое чувство природы южный степей, исторической памяти, современной эпохи, и чтобы это понять, лучше всего читать его не отдельными стихотворениями, а, наверное, только так: цельной книгой (именно «книга стихотворений», а не «сборник»: только такое определение подходит этому киевскому изданию). Если в одном стихотворении нам на душу ложится слегка взволнованным покоем такие строки – «Зима нахлынет белая, как май. / Я впрок сушёных яблок заготовлю / И трав, чтобы варить целебный чай. / И слушать, как подрагивает кровля», а в другом еле проступает тень размышления – «…Лишь крутит ветер пыль в солончаках. / Лишь море неспокойно, как держава. / Покачивая небо на рогах, / Бредут коровы. Засыхают травы», то в третьем уже чётко выражаются политические мотивы, трезвый взгляд на «борцов за перемены»: «То шоу, то дебаты, то пикеты, – Покоя нет отеческим гробам. / Как брадобрей, за звонкую монету, / Прошёлся митинг пеной по губам».

Но в публицистику Владиславу Китику не даёт скатиться его лирический дар: живущая в нём гармония выравнивает, распрямляет его, строки выстраиваются по законам русской классической традиции, слова не кричат, не толпятся, а внешние шумы жизни не способны заглушить разлитую повсюду красоту. Об этом замечательно говорит «Листопадное», где картины осени – отражение души автора:

<…>

Выйдя, уши замкнёшь, и помех посторонних – нет:
Тишина стоит, словно в пустом танцевальном зале,
Где в углу пианино, и вытоптанный паркет
Вместо стёртого лака сверкающим солнцем залит.
Но опять возвращаешься, чтобы начать с азов:
Ночь – итогом, звенящий рассвет – недосыпом,
перебранке клаксонов, тушуясь под визг тормозов,
Листопад переходит на шёпот, и сыпет, сыпет,
Со спины подбирается, в ногу с тобою идёт,
Наполняется музыкой той, что ниспослана свыше.
Он, как внутренний голос, который и в малом не врёт,
Но шумами забит, и поэтому еле слышен.

Склонный к воспоминаниям (которые, несомненно, обогащают наше настоящее) и, наверное, иногда – к перемене мест, Китик, никогда не забывая, что «нездешнее – рядом», способен ощущать мир космически – то есть так, как может воспринимать его только поэт, который видит и чувствует дальше и глубже других: «Время то снегом идёт, то дождём… / То подставляешь ладонь звездопадам». И подобно Блоку, воскликнувшему – «Узнаю тебя жизнь! Принимаю!» – с душевным подъёмом обращается к себе с напутствием, заодно излучая свет, который распространяется и на нас, читателей:

Благослови меня, весна,
Как музыку в концертном зале.
Пусть будут светлыми печали
И бестревожной тишина,
И пение твоих скворцов
Усилит жар кроветворенья.
Прими моё благодаренье
За твой неодолимый зов. <…>

ПОБЕЖДАЯ ЛОМКУ

Татьяна Микунова, «Фантомное»

М.: Образ, 2020

Татьяна Микунова, «Фантомное»

Татьяна Микунова, выпускница государственной Оренбургской медицинской академии, живёт в Москве и работает анестезиологом. И ещё, как видим, пишет стихи. Конечно, первая моя мысль, когда я увидел эту книгу: «Ну и пусть пишет на здоровье, это же не значит, что я должен всё читать». Но книга – подарок, и я её конечно, открыл. И больше того – с удовольствием прочитал. Иногда устаёшь от «профессионального» стихотворчества с его приёмами и изобразительными средствами; хочется чего-нибудь простого, искреннего – было бы только это талантливо. А Микунова – талантлива! Стихи её просты, ясны, по форме опрятны, традиционны. Ну и чем нас может удивить столь знакомый нам язык?

Да, здесь нет искусных фраз и неожиданных метафор. Автор возвращает нас на землю «на землю», к человеческому естеству, однако земля у неё – не «приземлённость», не «быт», не «повседневная реальность», но мир, в котором нет ничего важнее любви, пусть даже и печальной, и автор растворяет горечь несложившихся отношений в таких театральных монологах, что слушаешь их с нарастающим интересом; они увлекают, эти стихотворения-монологи, своими непредсказуемыми поворотами мыслей – что происходит обычно в «росчерках» финалов:

<…>

И любовь, как в нелепом кино, –
От меня, торопясь и хромая.
Я, конечно, её понимаю,
Я бы тоже сбежала давно.

Вот те самые «фантомные» боли: однажды «вспорхнула мечта», но испарилась и осталось лишь «души моей дикое поле». Микунова автор удивительный: она не взваливает на нас свои печали; она улыбается сквозь слёзы, хандру превращает в самоироничную песенку – и будто бы выходит за пределы самой себя и «поднимает» свои настроения до уровня лёгких, дразняще-беспечных стихов, заявляя ими: я не собираюсь ни на что жаловаться, всё равно я знаю, что жизнь прекрасна! Да, любовь «бьёт наотмашь, наверняка», переживания после разлуки – «это просто ломка»; «счастья себе просила – а появился ты»; А вот как выражена невозможность отношений: «В кафе у маленького стола / Глаза в глаза, чуть дыша, сидим… / Так это ты? Где ж ты была? / Как жаль, что я всё раздал другим». Есть в книге и стихотворение, где стойко сохраняемый автором юмор постепенно слабеет, уступая место безысходной драме:

Без тебя мне даже проще
Продолжать свой путь земной.
Шум дождя и шелест рощи –
Всё достанется одной.
Без тебя мне даже легче –
Ни печалей, ни забот.
Стройный хор церковных певчих
Так заманчиво поёт,
Что ни капли не тревожно
В небо синее смотреть.
Без тебя совсем несложно
Тоже лечь и умереть.

Но скорее всего, это лишь поэтическая условность; стихи побеждают «ломку», ведь Татьяна Микунова – как она признаётся в последнем стихотворении – ищет такие слова, «чтобы как в кино: / Красивый жест, и взгляд, и взмах ресниц, / Произнесла – и всё упали ниц!»

Падать не буду, но на колено – стану!

 

ЗЛОВЕЩИЙ ХРУСТ

Михаил Квадратов, «Восьмистрочннки. Стихотворения 1986–2020»

М.: Формаслов, 2021

Михаил Квадратов, «Восьмистрочннки. Стихотворения 1986–2020»

Сначала всё воспринимается если не на грани абсурда, то как философские миниатюры – о зыбкости всего, что мы называем действительностью, об иллюзорности «реальной жизни», о том, что всё преходяще; но – «цепляет» форма, немного напоминающая краткостишия Александра Белякова: какой-то скрытый серьёзный замысел? Игра в парадоксы? Что, например, зашифровано в этом стихотворении? –:

Пожилые конвоиры
Потаённую квартиру
Собираются искать.
Там чугунная кровать,
В ней под ватным одеялом
Ангел вялый полинялый
Прячется четвёртый год:
Никого не бережёт.

Ох, а стихотворение-то страшное… «Пожилые конвоиры» мне сразу напомнили «свежую» книжку Алексея Цветкова «Последний конвой»: и там, и здесь – эти конвоиры приходят за человеком, чтобы препроводить его в лучший мир. А «потаённая квартира» – попытка спрятаться, уберечься от смерти? Не совсем так, но, впрочем, по сути так: в тайнике укрывается ангел, который не хочет не за кем приглядывать (потому, что всё равно все умрут?) И получается, что даже ангел не защищён от «последнего конвоя»?

Может быть. В любом случае природа, мироздание у Квадратова к человеку равнодушны, чужды и едва ли не враждебны, поскольку – заняты сами собой, ну а мы – всего лишь гости у них и задержаться на земле больше положенного нам никто не позволит. Жутка метафора могильного холода в последней строчке этой строфы:

кому тут нянчиться с тобою
здесь небо борется с землёю
и посредине всей фигни
похрустывают дни твои <…>

Тема в русской поэзии не новая, – вспомнить хотя бы «Песни и пляски смерти» – цикл Мусоргского на стихи Голенищева-Кутузова. Словно издеваясь над нами и над самим собой, Квадратов описывает торжество смерти с каким-то злорадным упоением:

<…>

смерть подходит к окну — окна низки
в намеченном доме
трогает зачем-то стекло, лижет решётку,
целует термометр
ей не больно лизать на морозе — язык у неё
шерстяной, костяной
ну а ты, дурачок, всё равно будешь мой,
будешь мой

И это не единственный пример таких вот «шуток» над бездной. Квадратов пишет иронические стишки-считалки (а что, дети разве не стоят перед тайной ужаса?), по-шагаловски запускает человечков в небо («понеслись над перекрёстками, / оттолкнувшись от земли. / Светят угольными блёстками: / это старшие ушли») – и доходит даже до триллера, в котором действуют охваченные любовным волнением мертвецы (стихотворение «Сердцеед»):

Бедный, бедный Ваня
В холодной могилке.
Нет ему счастья.
Маша теперь с другим.
Маша лежит – счастливо вздыхает:
Съел её сердце
Красавец с триста четвёртого места,
Пятый участок.

Конечно, стихи – это не «о чём», стихи – это они сами. Но где искать просвет? Пожалуй, от обратного, и способ такой замечателен: если не видишь огонька в конце туннеля, ищи его в застрочном пространстве. Например, вот здесь:

ах ты такая неловкая
не голоси не божись
сбитою божьей коровкою
тащится тащится жизнь
не дотянуться до лужицы
не переплыть не успеть
лёгкая лёгкая кружится
чёрным комариком смерть

Ведь есть замечательная фраза, сказанная греком-стоиком Клеанфом (впоследствии её перевёл римлянин Сенека): «Желающего идти судьба ведёт, нежелающего – влачит». Божью коровку жалко. Но не обязательно всем быть божьей коровкой! Дотянемся! Переплывём! Вопреки всему!

А что касается формы, в которой работает Михаил Квадратов – поэзия должна быть «краткой, словно наши дни», как написал Давид Самойлов. Вкус Квадратову подсказал: о смерти – как можно короче! Ведь «Жизнь – вечность, смерть – лишь миг!» (слова Лермонтова из «Маскарада»). И если жизнь – действительно целая вечность, значит нужно жить, ничего не боясь!

image_printПросмотр для печати
avatar

Об Авторе: Эмиль Сокольский

Эмиль Сокольский – писатель, литературный критик. Родился в Ростове-на-Дону. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Автор публикаций об исторических местах, литературоведческих очерков и рассказов. Печатался в журналах «Аврора», «Дети Ра», «Дон», «Берегиня дома твоего», «Встреча», «Донской временник», «Журнал Московской патриархии», «Зинзивер», «Московский журнал», «Музыкальная жизнь», «Научная мысль Кавказа», «Наша улица», «Подъём», «Природа и человек. ХХ век», «Слово», «Театральная жизнь», а также в сетевых журналах «МОЛОКО», «Новая реальность», «Плавучий мост», «Relga», в альманахах «Отечество», «Эолова арфа», в газетах «Литературная Россия», «Литературные известия» и «Независимая газета».

Оставьте комментарий